394
Наконец, граф Гатцфельд самым дружеским образом сообщил мне, что друзья и почитатели моей музыки, желающие остаться неизвестными и принимающие большое участие в моем положении, соединились, чтобы доставить мне средства выйти из тяготеющих надо мной затруднений. Я счел нужным выразить благодарность за такую помощь исключительно моей покровительнице, княгине Меттерних, и принялся за окончательную ликвидацию моего парижского хозяйства. Было важно, чтобы по окончании всех хлопот Минна немедленно отправилась в Германию для лечения. Для меня же единственной целью поездки могло быть посещение Листа в Веймаре, где в августе должно было состояться музыкальное празднество с прощальным исполнением листовских композиций.
В то же время Флаксланд, решивший издать еще и другие мои оперы на французском языке, желал, чтобы я оставался в Париже до тех пор, пока не изготовлю совместно с Трюине перевода "Летучего Голландца". Это требовало еще нескольких недель, которых я не мог провести в нашей совершенно опустевшей квартире. Граф Пурталес, узнав об этом, предложил мне устроиться на это время в прусском посольстве. Это была исключительная любезность, какой я никогда не встречал по отношению к себе, и я принял ее с искренней благодарностью. 12 июля я проводил Минну на железную дорогу и в тот же день переехал в здание посольства, где мне предоставили уютную комнатку, выходившую в сад. Из нее открывался вид на дворец Тюильри. В бассейне сада плавали два черных лебедя, к которым я чувствовал мечтательное влечение. Когда меня посетил молодой Гатцфельд, чтобы осведомиться от имени моих покровителей, не нуждаюсь ли я в чем, меня в первый раз после долгого времени охватило сильное волнение: глубокое ощущение благосостояния при полном отсутствии собственности, при полной свободе от всего, что обыкновенно считается прочным жизненным устройством.
Я просил разрешения перевезти сюда рояль, которого я не отправил на склад вместе с прочей мебелью, и мне отвели для него прекрасную комнату в бельэтаже. По утрам я работал над переводом "Летучего Голландца" и сочинил два музыкальных Albumblätter. Один из них, предназначенный для княгини Меттерних и написанный на давно уже звучавший в моей душе мотив, был позднее опубликован, другой же, предназначавшийся графине Пурталес, как-то затерялся. Отношения с семьей гостеприимного хозяина не только успокаивали меня, но доставляли мне глубокое удовлетворение. Мы обедали вместе, и часто эти простые семейные обеды превращались в настоящие "дипломатические".
Тут я познакомился с бывшим прусским министром, Бетман-Хольвегом, отцом графини Пурталес, в разговоре с которым мне пришлось изложить подробно свои взгляды на отношение искусства к государству. Но едва мне удалось уяснить их министру, как последовало замечание, что с главой данного государства соглашение на этой почве невозможно, потому что он относит искусство к области увеселений.
Кроме графа Гатцфельда, на эти семейные собрания являлись также и два других атташе, князь Ройс и граф Дёнхоф. Первый, казалось, был первым политиком в посольстве. Мне много говорили о значительном и ловком содействии, какое он оказал мне при дворе. Второй произвел на меня очень хорошее впечатление выражением лица, милой, искренней приветливостью.
С князем и княгиней Меттерних тоже приходилось теперь встречаться. От меня не могло укрыться, что в наших взаимных отношениях появилась некоторая стесненность. Своим деятельным участием в судьбе "Тангейзера" княгиня Паулина не только навлекла на себя грубые нападки со стороны прессы, но одно время должна была переносить далеко не рыцарское, злобное отношение так называемого высшего общества: муж ее смотрел на все это, по-видимому, спокойно, но, без сомнения, пережил весьма неприятные моменты. Мне трудно было определить, насколько истинная симпатия к моей музыке могла вознаградить княгиню за все перенесенное. Проводя вечера в интимном обществе любезных хозяев, я имел случай заговорить о Шопенгауэре. На одном большом вечере мне пришлось пережить опьяняющие моменты. Здесь, в кругу безусловно расположенных ко мне друзей, было исполнено много отрывков из моих произведений. Сен-Санс сел за рояль, а неаполитанская княгиня ди Кампореале исполнила под аккомпанемент талантливого музыканта заключительную сцену Изольды, поразив меня прекрасным немецким произношением и необыкновенной точностью интонации.
395
В течение трех недель я отдыхал самым приятным образом. Для предстоящей поездки в Германию граф Пурталес приготовил мне аристократический прусский министерский паспорт, после того как попытки его достать саксонский разбились о трусость фон Зеебаха. Покидая Париж, как я думал, навсегда, я хотел провести последний интимный вечер с немногими моими французскими друзьями, проявившими верную привязанность ко мне в дни перенесенных тревог. Мы встретились с Гасперини, Шанфлери и Трюине в кафе на Рю Лаффит [Rue Laffitte], где просидели в дружеской беседе до поздней ночи.
Когда я встал, чтобы отправиться домой на Фобур-Сен-Жермен [Faubourg Saint-Germain], Шанфлери, живший далеко у Монмартра, заявил, что желает проводить меня домой, так как неизвестно, придется ли нам еще встретиться в жизни. Мне доставило большое наслаждение необыкновенное зрелище, какое представляли теперь, в ярком свете луны, совершенно пустынные улицы Парижа. Только громадные вывески торговых фирм, покрывавшие, главным образом на Рю-Ришелье, стены домов до самого верху, казалось, переносили в ночную тишину отзвуки дневного шума. Шанфлери покуривал трубку и занимал меня разговором о перспективах французской политики. Его отец – старый бонапартист чистейшей воды, он же, читая газеты, пришел к следующему заключению: "Pourtant, avant de mourir je voudrais voir autre Chose". У дверей посольства мы простились самым трогательным образом.
Подобное же дружеское прощание произошло у меня с одним молодым французским другом, о котором я до сих пор не упоминал. Еще в начале моего выступления в Париже Оливье прислал ко мне Гюстава Доре, намеревавшегося сделать фантастический рисунок с меня в момент дирижирования оркестром. Намерение это по неизвестным причинам не было осуществлено, может быть, потому что я сам отнесся к нему не особенно благосклонно. Однако Доре продолжал оказывать мне большое расположение, и теперь он был в числе тех, которые, возмущаясь проявленной по отношению ко мне несправедливостью, всячески старались доказать мне свою дружбу. Среди множества иллюстраций, которые выполнил этот чрезвычайно продуктивный человек, он намеревался также сделать иллюстрации к "Нибелунгам". Для этого я пожелал ознакомить его с моей концепцией мифологического цикла. Это оказалось делом чрезвычайно трудным. Но так как он уверял, что имеет друга, очень хорошо знакомого с немецким языком и ориентированного в немецкой литературе, я позволил себе подарить ему недавно вышедший клавираусцуг "Золота Рейна". Текст его лучше всего мог уяснить ему принципы, которыми я руководствовался при обработке имевшегося в моих руках материала. Этим я отблагодарил его за экземпляр только что вышедших иллюстраций к Данте.
Преисполненный наилучших впечатлений, которые в качестве единственного результата многотрудного парижского предприятия должны были иметь для меня особую цену, я в начале августа покинул благодетельный приют моих прусских друзей и направился через Кёльн прямо в Соден. Здесь я нашел Минну в обществе Матильды Шиффнер, ставшей для нее совершенно необходимой как человек, которого она могла тиранить сколько угодно. Здесь я провел два в высшей степени тяжелых дня, стараясь убедить бедную женщину, что ей надо переехать в Дрезден, куда я не мог еще отправиться, ибо должен был сначала позаботиться о новой базе для своих предприятий в Германии, но прежде всего в Вене. Глядя на свою приятельницу с видом своеобразного удовлетворения, она выслушала мое намерение и обещание гарантировать ей 1000 талеров в год. Это и осталось нормой наших отношений до конца ее жизни. Она проводила меня до Франкфурта. Простившись, я отправился оттуда в Веймар.
Незадолго перед тем во Франкфурте умер Шопенгауэр.
Часть четвертая. 1861–1864
396
Мне снова пришлось проезжать через Тюрингию мимо Вартбургского замка, созерцание и посещение которого странным образом связывались для меня с отъездом из Германии или возвращением в нее. В Веймар я прибыл в два часа ночи, и на следующий день Лист повез меня в приготовленное для меня помещение в замке Альтенбург, заметив многозначительно, что мне отведены комнаты принцессы Марии. Впрочем, на этот раз никого из дам там не было: княгиня Каролина была в Риме, а ее дочь, вышедшая замуж за князя Константина Гогенлоэ, жила в Вене. Осталась только мисс Андерсон, воспитательница Марии, чтобы помочь Листу в приеме его гостей. В общем, замок собирались запечатать. Для этой цели, а также и для принятия инвентаря всего имущества приехал из Вены юный дядя Листа, Эдуард.
В замке царило большое оживление, так как на предстоящее празднество съехалось множество музыкантов, значительную часть которых Лист поместил у себя. Среди этих последних следует назвать Бюлова и Корнелиуса. Все они, и прежде всего сам Лист, к моему удивлению, носили простые дорожные шапочки, что указывало на непринужденную обстановку этого сельского музыкального празднества, посвященного Веймару.
В верхнем этаже с некоторой торжественностью был помещен Франи Брендель с супругой. Весь дом "кишел музыкантами". Среди них я встретил старого знакомого Дрезеке, как и молодого человека по имени Вайсхаймер, которого Лист как-то раз направил ко мне в Цюрих. Приехал и Таузиг, но он большей частью держался в стороне от нашего общества, всецело поглощенный любовной интригой с одной молодой дамой. Для небольших прогулок Лист назначил мне в спутницы Эмилию Генаст, на что я не имел оснований жаловаться, так как она была очень остроумна. Я познакомился также со скрипачом и музыкантом Дамрошем.
Большое удовольствие доставила мне встреча со старой приятельницей Альбиной Фромман, хотя я застал ее в некотором разладе с Листом. Но когда Бландина с Оливье приехали из Парижа, чтобы поселиться в Альтенбурге, рядом со мной, радостные дни нашего пребывания здесь приобрели характер какой-то почти возбужденной веселости. Веселее всех был Бюлов. Он должен был дирижировать при исполнении симфонии Листа "Фауст". Его живость и энергия были необычайны. Партитуру он знал наизусть и провел ее с оркестром, состоявшим далеко не из первоклассных сил германского музыкального мира, с изумительной точностью, тонкостью и огнем. После этой симфонии наиболее удачной из исполненных вещей была музыка "Прометея". Но особенно потрясающе подействовал на меня цикл песен Die Entsagende Бюлова в исполнении Эмилии Генаст.
Остальная программа представляла мало утешительного, в том числе и кантата Вайсхаймера Das Grab im Busento, а немецкий марш Дрезике был даже причиной весьма крупных неприятностей. Этой странной композиции столь одаренного в общем человека, сочиненной как бы в насмешку, Лист из непонятных мотивов протежировал с почти вызывающей страстностью. Он настаивал, чтобы марш прошел под управлением Бюлова. Ганс согласился и провел его опять-таки наизусть. Но это дало повод для неслыханной демонстрации. Лист, которого ничем нельзя было заставить показаться публике, устроившей его произведению восторженный прием, теперь, во время исполнения марша Дрезике, поставленного последним номером программы, появился в литерной ложе. Протянув вперед руки и громко крича "браво", он яростно аплодировал произведению своего протеже, которое было принято публикой крайне неблагосклонно. Разразилась настоящая буря, и Лист с побагровевшим от гнева лицом выдерживал ее один против всех. Бландина, сидевшая рядом со мной, пришла, как и я, в отчаяние от неслыханно вызывающего поведения своего отца. Прошло немало времени, пока все успокоилось. От самого Листа никакого объяснения нельзя было добиться. Слышались только гневно-презрительные замечания по адресу публики, для которой марш этот слишком хорош. С другой стороны, я узнал, что все было затеяно с целью отомстить веймарской публике, которой, однако, на этот раз в театре вовсе не было. Лист мстил за Корнелиуса, опера которого "Багдадский цирюльник", исполненная некоторое время тому назад в Веймаре под личным его управлением, была освистана местными посетителями театра.
Я заметил, кроме того, что у Листа за эти дни были и другие большие неприятности. Он сам сознался мне, что старался побудить Великого герцога Веймарского выказать мне какое-нибудь внимание, пригласить меня вместе с ним к своему столу. Но так как герцог колебался принять у себя политического эмигранта, не амнистированного королем Саксонским, Лист рассчитывал добиться для меня по крайней мере ордена Белого Сокола. Но и в этом ему было отказано.