...
20. VII.1916
Дженет
Мой дорогой, любимый мой, после Вашего письма я не знаю, живу ли я отдельной жизнью, или все, что "я", – это в Вас уходит. Все силы, которые есть в моем духе: воля, чувство, разум, все желания, все мысли – все преображено воедино и все к Вам направлено. Мне кажется, что я могла бы воскресить Вас, если бы Вы умерли; всю свою жизнь в Вас перелить легко.
Любовь Лизы не ищет царств? Любовь Лизы их создает, и создаст реальные царства, даже если вся земля разделена на куски и нет на ней места новому царству. Я не знаю, кто Вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы – это то, что исчерпывает меня, будто земля новая, невидимая, исчерпывающая нашу землю…
И хочу, чтобы Вы знали: землю буду рыть за Вас, молиться буду о Вас, все, что необходимо для Вашего равновесия, сделаю. И Вы должны, должны это принять и помнить, что это есть, потому что, повторяю, это исчерпывает меня, это моя радость, это мне предназначено, велено.
И Вы не заблудитесь, потому что я все время слежу за Вашей дорогой, потому что по руслу моему дойду до Вашего русла.
Только когда Вы говорите о скором конце исканий, я вижу, какая мне дана сила (может быть, и власть). Хотя вернее, что такая преобразившая все в одно, голая душа многое может. И если Вы только испугаетесь, если Вам станет нестерпимо, – напишите мне: все, что дано мне, Вам отдам.
Мне хочется благословить Вас, на руках унести, потому что я не знаю, какие пути даны моей любви, в какие формы облечь ее.
Я буду Вам писать часто: может быть, хоть изредка Вам это будет нужно.
Вот пишу, и кажется, что слова звучат только около. А если бы я сейчас увидала Вас, то разревелась бы, и стала бы Вам голову гладить, и Вы бы все поняли по-настоящему, и могли бы взять мое с радостью и без гордости, как предназначенное Вам.
Поймите, что я давно жду Вас, что я всегда готова, всегда, всегда, и минуты нет такой, чтобы я о Вас не думала.
Господь Вас храни, родной мой.
Примите меня к себе, потому что это будет только исполнение того, что мы оба давно знали.
Елиз. Кузьмина-Караваева
Я чуть было не решила сейчас уехать из Дженета разыскивать Вас. И не решилась только потому, что не знаю, надо ли Вам. Когда будет нужно – напишите.
Очевидно, ему это было не надо – он не отозвался. Впрочем, один из литературоведов справедливо заметил, что отвечать на такие письма труднее, чем писать их.
Шесть дней отделяли ее послание от следующего…
...
26. VII.1916
Вы уже, наверное, получили мой ответ на Ваше письмо. И пишу я Вам опять, потому что мне кажется, что теперь надо Вам писать так часто, как только возможно. Все эти дни мне как-то смутно; и не боюсь за Вас, а все же тоскливо, когда о Вас начинаю думать; может быть, просто чувствую, что Вам тяжело и нудно. И буду Вам писать о всех тех мыслях, которые у меня связаны с Вами.
Начинается скоро самая рабочая моя пора: виноделие; а потом будет, как всегда, тишина; все разъедутся, и я одна буду скитаться по Дженету. И самое странное то, что эти осенние дни ежегодно совершенно одинаковы, – как бы ни прошло время, их разделяющее. Тогда проверяется все, и очень трудно не забыть, что это не круги, а медленно восходящая спираль, что душа не возвращается к старому месту, а только поднимается над ним.
Если же помнить это, то вообще утверждается все пройденное и самое восхождение. А потом становится ясно, что только в рамке дней отдельных движение кажется медленным. И "скучно" только в днях, а за ними большой простор, и влекутся часы быстро.
И насчет нашего пути знаю я, что мы теперь гораздо ближе стали, вот за самое последнее время; ближе друг к другу, и к концу. Мне никогда ни к кому не стать так близко, как к Вам. Будто мы все время в одной комнате живем, – так мне кажется: и еще ближе – будто меня по отдельности нет.
И нелепо выходит, что Вы этого не знаете.
После Вашего письма писала я стихи.
Если Вы можете их читать как часть письма, то прочтите; если же нет, то просто пропустите. Они тогда выразили точно то, что я хотела Вам сказать:
Увидишь ты не на войне,
Не в бранном, пламенном восторге,
Как мчится в латах, на коне
Великомученик Георгий.
Ты будешь видеть смерти лик,
Сомкнешь пред долгой ночью вежды;
И только в полночь громкий крик
Тебя разбудит; Знак надежды.
И белый всадник даст копье,
Покажет, как идти к дракону;
И лишь желание твое
Начнет заутра оборону.
Пусть длится напряженья ад, -
Рассвет томительный и скудный, -
Нет славного пути назад
Тому, кто зван для битвы чудной.
И знай, мой царственный, не я
Тебе кую венец и латы:
Ты в древних книгах бытия
Отмечен, вольный и крылатый.
Смотреть в туманы – мой удел;
Вверяться тайнам бездорожья,
И под напором вражьих стрел
Твердить простое слово Божье.
И всадника ввести к тебе,
И повторить надежды зовы,
Чтоб был ты к утренней борьбе
И в полночь – мудрый и готовый.
...
Все это ясно, и все это Вы теперь, наверное, уже знаете. А вот "дни" Ваши, тот предел, который надо одолеть, Ваша скука, оторванность, нерожденность, – это так мучительно издали чувствовать, и знать, что это только Ваше, что Вам надлежит одиноко преодолеть это, потому что иначе это не будет преодоленным.
Только одного хочу: Вы должны вспомнить, когда это будет нужно, обо мне; прямо взаймы взять мою душу. Ведь я же все время, все время около Вас. Не знаю, как сказать это ясно; когда я носила мою дочь, я ее меньше чувствовала, чем Вас в моем духе. И опять неточно, потому что тут одно другим покрывается.
Елиз. Кузьмина-Караваева
К сожалению, поэту хватало собственных душевных переживаний, чтобы вспоминать о безответной любви Лизы, "когда это будет нужно". Да и нужно ли это было ему? Блок почему-то все сильнее уставал от общения с этой экзальтированной женщиной и все больше отдалялся от нее. Да и присланные стихи не вызвали в нем ответного отклика. Видимо, Лиза не хотела этому верить, а может, и обманывалась на сей счет. Ведь любящим подобный самообман весьма свойственен!
...
…мы теперь гораздо ближе стали, вот за самое последнее время; ближе друг к другу, и к концу. Мне никогда ни к кому не стать так близко, как к Вам. Будто мы все время в одной комнате живем…
Так, несмотря ни на что, утверждала поэтесса.
Через месяц к Блоку полетело еще одно ее письмо:
...
27. VIII.1916
Дженет
Я, наверное, останусь всю зиму в Анапе; только в октябре поеду одна в Кисловодск подправить сердце. И уже заранее знаю, как вся зима пройдет. В Петербург мне ехать теперь не надо. Буду скитаться и думать, думать. Все постараюсь распутать и выяснить. Только боюсь я, что изменить уже ничего нельзя, и не в своей я власти. Настало время мне совсем открыто взглянуть на то, что будет, и не только знать, но и делать.
А Вы так далеко: как-то особенно это чувствуется, когда неизвестно, где именно Вы сейчас. Будто на другую планету пишу письма. Но все равно ничего этим не меняется. Ведь сейчас будни. И так трудно говорить о том, что праздники будут, особенно говорить Вам: Вы ведь сами знаете о праздниках, и у Вас сейчас будни.
Я суечусь, суечусь днями, – будто так должна проходить каждая жизнь. Но это все нарочно. И виноделие мое сейчас, где я занята с 6-ти утра до 1 ч. ночи, – все нарочно. И все это более призрачно, чем самый забытый сон. Вот и людей много, и командую что-то нелепое; а знаю твердо, что на всей земле только Вы и дочь по-настоящему. И когда теряю нить настоящего, внутреннего знания, то становится непонятно, что будет дальше, как сможет все быть на фоне вот этой жизни. Только и в такие минуты помню, что все это неизменно и что нет ничего такого в призрачном, что не было бы с Вами связано. Будто каждый шаг для Вас делается.
Хотела бы я много говорить сейчас о Вас, смотреть на Вас. Мой милый, мой любимый, как Вам сейчас? И скоро ли кончится этот дурной сон? Ведь все время чувствую я, что Вам какие-то бездны мерещатся. И если бы это были не Вы, я бы боялась и думала, что скоро конец. Когда я была этой зимой у Вас, мне одну минуту было очень жутко, потому что Вы будто призраками окружены. И по-человечески, может быть, даже по-женски, я думала в ту минуту, что от Вас мне отойти нельзя, что призраки от моей любви к Вам все уйдут. Но знаю, что это не так: Вы сами должны их разогнать, потому что иначе они уйдут, но вернутся и не будут обессилены. Значит, мне надо опять ждать. И как мучительно ждать, когда хочется помочь, и кажется, что помочь можно. А когда настанет время, Вы мне скажете.
Елиз. Кузьмина-Караваева
Она упорно надеялась, что Блок рано или поздно позовет ее. Но письма словно улетали в пустоту – долгожданного ответа так и не было… Впрочем, ожидала ли его Лиза? День за днем, месяц за месяцем она писала дневник своей любви, абсолютно не догадываясь о том, что ее откровенные, предельные по своей искренности послания когда-нибудь будет читать еще кто-нибудь, кроме Александра Александровича.
Лиза не знала, что пунктуальный поэт сохранит ее письма (теперь они хранятся в Архиве литературы и искусства в Москве в фонде его имени). А может, они все-таки что-то значили для него?… Вспомним: послания Натальи Скворцовой, к примеру, Александр Александрович уничтожил…
...
5. IX.1916
Дженет
Начинается моя любимая осенняя тишь, и все бывшее в году подсчитывается. И кажется мне, что я узнала, отчего возможно сочетание ясности и трудности, уверенности и тоски: в начале дней каждому дана непогрешимость, ибо где нет "моей" воли, где я знаю: так надо, выполняю чужую волю; это благодать, осеняющая человека без его ведома. Но потом для того, чтобы эта непогрешимость воплотилась, чтобы она стала действенной в этой вот жизни, надо воле стремиться к личной святости (я, может быть, не те слова употребляю). Тут только слабо помнится, что "так надо", а в жизни действует только человек, принявший благодать, и каждый час не знает, так ли надо. И от этого тоска и трудность; и чем больше первоначальная благодать и непогрешимость, тем труднее, потому что тем больше пропасть между нею и личной святостью. Особенно трудно сознание, что каждый только в возможности Вестник Божий, а для того, чтобы воплотить эту возможность, надо пройти через самый скудный и упорный труд. И кажется мне, что цели эти достигнуты, ибо наступает сочетание, дающее полную уверенность в вере и полную волю, тогда закон, данный Богом, сливается с законом человеческой жизни.
Когда я думала, что мне дано и от меня, кроме данного, ничего не потребуется, было очень легко и ясно. А теперь к этой ясности примешивается действительная, человеческая жизнь, требующая моего личного решения каждую минуту.
Пишу это Вам потому, что знаю, что у Вас большая земная воля и власть, и знаю, что она не воплощена личной Вашей волей. И потому, что знаю, как Вам томительно и трудно, и верю, что это только начало второго периода.
На зиму окончательно останусь в Анапе. Только в октябре поеду в Кисловодск сердце поправить немного, здесь мне будет особенно хорошо думать о Вас. А Вы как, родной мой? Не могу себе представить Вашей жизни, и это меня отчего-то мучает.
Елиз. Кузьмина-Караваева
Это обращение, "родной мой", особенно переворачивает душу…
Подробности своей фронтовой жизни поэт изложил в письме к матери 21 августа 1916 года. Здесь же Блок сообщил, что получил на фронте первые письма, в том числе – и от Кузьминой-Караваевой. Отвечать последней он, видимо, не счел необходимым.
...
14. Х. 1916
Анапа
Все эти дни – такая тоска. И о Вас даже мало думаю, потому что не во время тоски мне о Вас думать. Вы для меня всегдашняя радость. Пусто на душе сейчас, и вокруг, кажется, куда ни посмотришь, – никого нет, никого. Шататься по Анапе уже ноги устали. Была сегодня на кладбище, где отец мой похоронен, и там не так, как всегда, не покой и тоска целительная; она покоя не знает. Если сейчас совершается большое, то так далеко; только отзвуки доходят. И от этого еще тоскливее.
Вот не хотела я Вам никогда о грустном своем говорить, хотела подходить к Вам только, когда праздник у меня, внутренне принаряженная. А теперь пишу о тоске. Может быть, и не сказала бы, а написать хочется. Так же, как только кажется мне, что если бы Вы были сейчас здесь, я бы усадила Вас на свой диван, села бы рядом и стала бы реветь попросту и Ваши руки гладить. И окажись Вы сейчас здесь, наверное, я начала бы убеждать Вас, что все очень хорошо, и только издали смотрела бы на Вас.
Все – ничто. И жизнь впустую идет; и эти жизненные ценности – побрякушки какие-то. Знаю, знаю и помню все время, что они только прикрывают настоящее. Но если у меня есть земные глаза, то они хотят видеть то, что им доступно, и уши мои земные должны земное слушать…
Солнца много сейчас у нас. Но ни к чему это. Вот и брожу, брожу, будто запрягли меня и погоняют.
Милый Вы мой, такой желанный мой, ведь Вы даже, может быть, не станете читать всего этого. А я так хочу Вас, так изголодалась о Вас. Вот видеть, какой Вы, хочу; и голос Ваш слышать хочу, и смотреть, как Вы нелепо как-то улыбаетесь. Поняли? Даже я, пожалуй, рада, что Вы мне не говорите, чтобы я не писала: все кажется, что, значит, Вам хоть немного нужны мои письма. Все как-то перегорает, все само в себе меняется. И у меня к Вам многое изменилось: нет больше по отношению к Вам экзальтации какой-то, как раньше, а ровно все и крепко, и ненарушимо, – проще, может быть, даже стало.
Любимый, любимый Вы мой, крепче всякой случайности, и радости, и тоски крепче. И Вы – самая моя большая радость, и тоскую я о Вас, и хочу Вас, все дни хочу. Где Вы теперь? Какой Вы теперь?
Ваша Елиз. К.-К.
Выражение "хочу Вас" современный читатель может неверно понять. Корреспондентка Блока пояснила, какой именно смысл вложила в эти слова: "А я так хочу Вас, так изголодалась о Вас. Вот видеть, какой Вы, хочу; и голос Ваш слышать хочу, и смотреть, как Вы нелепо как-то улыбаетесь. Поняли?…"
Надежды на ответ поэта уже, в принципе, не теплилось никакой. После всех этих признаний их вдвойне не следовало ожидать…
Лиза действительно ездила в октябре из Анапы в Кисловодск, чтобы "поправить сердце", а в середине ноября отправилась в Новороссийск и Ростов-на-Дону по делам, связанным с ее занятием виноделием. В этот же период она встретилась с братом Дмитрием, который после недолгого отпуска возвратился на фронт. Оформила официальный развод с Д. В. Кузьминым-Караваевым. Какой ошибкой, какой нелепостью казался ей сейчас этот скоропалительный брак!
...
22. XI.1916
Только что вернулась из Новороссийска и Ростова, куда ездила по делам и брата проводить. Мучает меня, что мои письма не доходят к Вам; хочу это даже послать по петербургскому адресу. Мудрено мне как-то. Вот наряду с тишиной идут какие-то нелепые дела: закладываю имение, покупаю мельницу, и кручусь, кручусь без конца. Всего нелепее, что вся эта чепуха называется словом "жить". А на самом деле жизнь идет совсем в другой плоскости и не знает, и не нуждается во всей суете. В ней все тихо и торжественно. Так с каждым днем перестаешь жалеть. Уже ничего, ничего не жаль; даже не жаль того, что не исполнилось, обмануло. Важен только попутный ветер, а его много.
Мне приходит мысль, что Вы еще в городе. Так ли это? Господи, в конце концов все равно ведь. И для Вас более безразлично, чем для других, потому что Вам все предопределено.
Не могу Вам сейчас писать (хотя хочу очень), потому что ничего не выговаривается.
Е. К.-К.
Относительно фраз "приходит мысль, что Вы еще в городе. Так ли это?": Блок в октябре 1916 года на несколько дней приезжал в отпуск в Петроград. Очевидно, Лиза знала об этом…
Зиму 1916/1917 года она провела в Петрограде. Как и некоторые из друзей, встретила Февральскую революцию с некоторой надеждой на лучшее, а особенно на прекращение кровопролитной войны.
Блок после службы в инженерно-строительной дружине тоже возвратился в Петроград. Его приятель, поэт В. А. Зоргенфрей вспоминал:
...
В военной форме, с узкими погонами "земсоюза", свежий, простой и изящный, как всегда, сидел Блок у меня за столом весною 1917 года; в Петербург он вернулся при первой возможности… О жизни в тылу позиций вспоминал урывками, неохотно; "война – глупость, дрянь…" – формулировал он в конце концов свои впечатления.
В марте 1917 года Блок был назначен секретарем Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных действий царских министров и высших чиновников. Его выводы легли в книгу "Последние дни императорской власти", выпущенную издательством "Алконост" в 1921 году. Поэт присутствовал на допросах бывших министров и князей, а также фаворитки императрицы – Анны Вырубовой. "Нет, вы только подумайте, что за мразь столько лет правила Россией!" – воскликнет автор "Последних дней".
Неоднозначно была принята поэма Блока "Двенадцать", написанная в январе 1918 года. Многие бывшие друзья отвернулись от автора. Кузьминой-Караваевой рядом с ним уже не было – увы, не по ее вине…
Весной 1917 года Елизавета Юрьевна сделала очередную, последнюю попытку восстановить свои отношения с поэтом, вновь обратившись к нему с письмом:
...
4. V.1917
Дорогой Александр Александрович, теперь я скоро уезжаю, и мне хотелось бы Вам перед отъездом сказать вот что: я знаю, что Вам скверно сейчас; но если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой, самый широкий путь – всякий, всякий, – я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели. Зачем – не знаю. Может быть, просто всю жизнь около Вас просидеть.
Мне грустно, что я Вас не видала сейчас: ведь опять уеду, и не знаю, когда вернусь.
Вы ведь верите мне? Мне так хотелось побыть с Вами.
Если можете, то протелефонируйте мне 40–52 или напишите: Ковенский 16, кв. 33.
Елиз. Кузьмина-Караваева
Откуда же она знала, что поэту "скверно сейчас"? Или ее прозорливости не было границ?
Тяжелое душевное состояние Блока того периода подтверждается воспоминаниями современников. Например, К. И. Чуковский писал: