3.
Через месяц я получил письмо из журнала, каждый номер которого становился событием всюду, не только в нашей Караганде:
"Дорогой Герт! Мне грустно вас огорчать, - писал известный в ту пору прозаик и драматург Михаил Рощин, - но роман мы не возьмем..."
Из алма-атинского журнала "Простор" мне сообщили:
"Школьники у вас в романе изолированы от всех и вся. Ни райком комсомола, ни партийная организация никакого положительного влияния на жизнь школы не оказывают. Наоборот, они мешают, глушат инициативу учащихся, уродуют их. И хотя события относятся и прошлым временам культа личности, тем не менее показывать их только с мрачной стороны - крайность".
Под письмом стояла незнакомая мне, но красноречивая подпись: "Баранов".
4.
В Москве я познакомился с Аркадием Викторовичем Белинковым. Он и его жена Наташа жили на Красноармейской, в маленькой коммунальной квартире. Аркадий Викторович хорошо помнил все, связанное с Карлагом, помнил и любил тетю Веру, во многом помогшую ему выжить... Он и теперь был болен, часто лежал в больнице, а работая над книгой Шильдера о Николае I, просил меня переложить этот том с одного стула на другой - для него книга была неподъемной...
Белинков читал мне главы из книги об Олеше, и у меня словно судорогой перехватывало дыхание. Я сказал ему, что это не исследование художественного творчества, а скорее философский трактат, звучащий в иных местах как прокламация... Белинков искоса, с неожиданным интересом вгляделся в меня, усмехнулся тонкими блеклыми губами:
- Говорят... - Он суеверно поднял глаза к лампе над столом, вместо абажура она была заключена в многоцветную стеклянную оболочку от какого-то старинного фонаря. - Говорят... Скоро в одном журнале будет опубликовано произведение... После которого всем нам станет легче жить... - Он посмотрел на меня загадочно. - А может - и труднее... Но если это все-таки произойдет, в литературе появится новая точка отсчета...
Вскоре появился знаменитый одиннадцатый номер "Нового мира" за 1962 год с "Одним днем Ивана Денисовича" Солженицына. Из уст в уста перелетало, что Твардовский отвез повесть Хрущеву, тот прочитал ее за ночь и дал добро. Караганда бурлила. Не было человека, который не прочитал бы Солженицына, не имел бы своего мнения на его счет и не торопился бы это мнение высказать - на работе, на улице, в театре, в кафе... В горячем вихре удивления, горечи, споров, клубившихся над страной, ко мне донесло листок с грифом Казгослитиздата: меня приглашали приехать в Алма-Ату по поводу романа. Я поехал, собрав последние деньги, оставшиеся после безуспешного "путешествия" в Москву. На мне было довольно диковинное сооружение: демисезонное пальто, переделанное из отцовского, в свою очередь переделанного когда-то из пальто дяди Ильи... На внутреннем кармане сохранился вышитый шелком вензель "ИГ", я носил на своих плечах историю нашей семьи, она согревала, поднимала боевой дух...
В Алма-Ате я встретился с коренастым, плечистым человеком с круглой, в рыжеватых волосках головой, в круглых, весело поблескивающих очках на озорно торчащем курносом носе. Это был Николай Ровенский, заведующий русской редакцией.
- По-моему, - сказал он, - ты написал вещь, которая тянет на настоящую литературу. Хотя, конечно, борьба предстоит - и немалая...
Главный редактор "Простора" Дмитрий Федорович Снегин тоже обошелся со мной приветливо и обещал в ближайших номерах роман напечатать.
Я уехал из солнечной, теплой, капризной зимней Алма-Аты к себе в Караганду, где над городом дымила вьюга, на улицах выросли снежные сугробы - где по пояс, где в человеческий рост. Я рассказывал жене и друзьям о лучезарных алма-атинских улыбках, о неожиданно возникшей надежде, хотя сам не очень-то верил своим словам...
5.
Спустя некоторое время я получил из Алма-Аты письмо:
"Привет, Юрий! Дело было так. Главлит разрешил печатать и поставил штамп свой на чистых листах 3-го номера. Мы были спокойны, отправили в типографию. Но через день звонок: задержать! Еще через день: снять! Это уже от Изотова из ЦК. Мотивы: не знает школы, искажает действительность, противопоставляет троих-пятерых всему коллективу, всему комсомолу и т. д. Мотивы глупейшие, мы были возмущены невероятно, но!.. Зав. отделом ЦК Бейсенбаев поставил в вину русской секции безответственную рекомендацию романа Герта. Думаю, что это временно, но пока факт остается фактом: роман снят..."
Письмо было подписано Иваном Щеголихиным, заведующим делом прозы журнала "Простор".
6.
Вскоре пришло письмо от Аркадия Белинкова:
"Дорогой Юрий Михайлович! Вчера получил Ваше письмо. Благодарю Вас.
Завтра исполнится месяц, как я лежу в больнице. Сейчас чувствую себя несколько лучше. Было совсем плохо.
Ваше письмо очень расстроило меня, хотя и не очень удивило: вступили в полосу ожесточенных пересмотров и мстительности людей, которых некоторое время держали на поводке. Весьма возможно, что я тоже вскоре пришлю Вам письмо с сообщением о том, что 10 дней назад заключенный договор аннулирован и пр.
Во всех издательствах идет методическое выталкивание неугодных рукописей. Это касается всех фаз редакционно-издательского процесса: от рассмотрения заявки до возвращения автору сверки. Причем все это делается с чистейшим энтузиазмом, ибо делают это люди, которые сами избегают хорошо писать.
Судя по всему, все это не на один день, хотя я не думаю, чтобы это было на вечные времена. Для того, чтобы это было на вечные времен не достаточно изменений только в эстетике.
Мои дела несколько неожиданны по нынешним временам: со мной заключили договор на книгу об Олеше и пока его не расторгают. Правда, я еще не представил рукопись (она уже готова). Возможно, как только рукопись будет представлена, мои взаимоотношения с издательством станут похожи на Ваши.
От души желаю Вам успеха, хотя понимаю, как он сейчас призрачен. Будьте здоровы.
Горячий привет Вере Григорьевне.
Аркадий Белинков".
7.
В июле я получил письмо от Николая Ровенского, заведующего русской редакцией в Казгослитиздате:
"Здравствуй, Юрий! Кое-что ты, видимо, знаешь о судьбе своего романа. Заместитель Джандильдина (зав. идеологическим отделом ЦК КПК) А.Шманов прочитал журнальный вариант романа и нашел его интересным, не в пример т. Изотову, который увидел в нем только дрянь и халтуру. Никогда я не испытывал такой ярости и обиды за себя и ровесников, как в тот день. Человек я мало почитающий начальство, наорал, ушел и больше с ним не разговариваю, как, впрочем, и все другие. В том, что Изотов ничего не понимает, суди по этим вот фактам: он три месяца задерживал сборник Олжаса Сулейменова "Солнечные ночи" и сразу разрешил печатать "Кузьму" (Антисемитская повесть, даже по тем временам вызвавшая скандал. - Ю. Г.) Пусть это тебя утешит и укрепит в мысли, что роман твой не будет загублен. Сегодня т. Шманов попросил принести ему полный вариант романа. Несем. Он человек умный, понимающий и, главное, современный. Я надеюсь на добрый исход.
Вокруг романа сейчас много разговоров, мобилизуется лучшая часть общественного мнения, редколлегия "Простора" обратилась в ЦК с просьбой снять с твоей книги несправедливый ярлык. В августе состоится пленум СП по русской литературе, ты, конечно, будешь приглашен. Потерпи еще немножко и не думай, что "все расхищено, предано, продано". А когда выйдет книга, мы выпьем с тобой по бокалу томатного соку. Если ты себя считаешь неудачником, то мне обычно везло. Везло с Олжасом. Надеюсь, что и с твоей книгой повезет. Это становится сейчас для меня делом совести. Привет. Н.Ровенский.
23/VII-62"
8.
Через несколько дней пришло письмо от Алексея Брагина, с которым связывали нас личные (через Караганду и т.д.) отношения, но никак не взгляды мировоззренческого порядка. Он писал:
"Дорогой Юра! Поздравлять рано, но ободрить в самый раз! Сегодня воскресенье - 9 июня. Полчаса назад мне позвонил Шманов. Сегодня он закончил читать Ваш роман.
Шманов сказал мне, что будет бороться за него. Он - Ваш ровесник - сказал, что еще ничего подобного о десятиклассниках, о молодых людях не читал. Говорил о Вас как о философски образованном человеке.
Книга, по словам Шманова, будет восстановлена в издательском плане. Конечно, еще впереди новые тернии, но поймите, что Шманов на голову выше Изотова не только по служебной лестнице, но и по интеллекту, а в силу своего служебного положения слов на ветер бросать не имеет права. Молодец Ану арбек! И если у меня после звонка так хорошо на душе, как же должны Вы себя чувствовать!
Обнимаю Вас А. Брагин
Для справки: я все пишу Вам - Шманов, Шманов. А Вы и не знаете, может, его. Он заместитель Джандильдина, зам. зав. идеологическим отделом по новой структуре. В его ведении - искусство, литература. В подчинении Изотов и другие. Он кончил МГУ по философскому факультету. Маленький ростом, быстрый, живой, удивительно наделен чувством юмора. Когда я просил его читать Ваш роман, все улыбался и спрашивал:
- Не увлекаетесь?
- Слава богу, увлекаюсь! - надо было бы тогда сказать мне ему.
9.
Еще в конце зимы 1963 развернулась кампания против так называемых "абстракционистов", которая вскоре превратилась в разгром всей молодой оппозиционной литературы. Газеты злобствовали, заставляя вспоминать о "волне всенародного гнева", накрывшую несколько лет назад Пастернака. Теперь они обрушились на Евтушенко, Вознесенского, Аксенова, а заодно и на "Новый мир", Виктора Некрасова, Эренбурга... И все это - стоило Никите Сергеевичу, подать команду, махнуть платком!.. В Караганде трещали тридцатиградусные морозы, бесилась метель. Поэт-пьянчужка, заехавший в "шахтерскую столицу" из Алма-Аты подкалымить, с пафосом распинался в "Социалистической Караганде" по поводу"некоего Авербуха", в чьи стихах "процветает абстрактный гуманизм", который куда-то не туда уводит советских людей, куда-то не туда зовет... Под вопли об "абстракционистах" сталинисты сводили счеты со своими противниками, наступила расплата за1956 год... Наша пишущая братия в Караганде была растеряна, негодовала, пыталась понять, что происходит, но мало было видно сквозь обросшие инеем, замороженные окна, сквозь воющую, валящую с ног вьюгу...
И все-таки жизнь не стояла на месте. В августе того же года в Гаграх Никита Сергеевич слушал, как Твардовский за вечерним чаем читает написанную десять лет назад поэму "Теркин на том свете" и, должно быть, помирал с хохоту, а вместе с ним и Шолохов, и Федин, и Леонов, и Полевой, и многочисленные иностранные литераторы, приглашенные на дачу к Хрущеву в тот день... Поэму напечатали в "Известиях". Посветлело и у нас в Казахстане. В Союзе писателей произошли перемены, коснулись они и "Простора", где главным редактором был назначен Иван Петрович Шухов. С его приходом в журнале наступила новая эра..
Нежданно-негаданно в комсомольской газете "Ленинская смена" только что назначенный главным редактором отчаянный сорвиголова Юрий Зенюк напечатал - в десяти номерах - самый рискованный кусок из моего романа - о встрече героя со следователем в погонах МГБ...
Через некоторое время Зенюк приехал в Караганду, я отправился к нему в гостиницу. Было сумрачное осеннее утро, номер на четыре-пять человек, еще не успевших после ночного сна привести себя в порядок... Я спросил, кто - Юрий Зенюк, назвал себя... Через пару секунд, еще не сказав друг другу ни слова, мы обнялись и расцеловались. "Ну, что, не открутили вам из-за меня голову?" - было первое, о чем спросил я. "Да ведь это не так-то легко сделать!" - рассмеялся Зенюк, худой, с тонким и узким, каким-то подчеркнуто интеллигентным лицом, и похлопал себя по длинной, на редкость крепкой, жилистой шее.
День был воскресный, мы поехали к нам домой, сели за стол - и закончили разговор к часу ночи. Мы будто встретились после долгой разлуки и теперь спешили рассказать, что произошло за это время с каждым из нас...
Потом я часто думал о том, что в ту пору соединяло людей, столь разных по характеру, положению, пережитому опыту... Вероятно те, кто жаждал обновления, кто взвалил на свои плечи ношу ответственности и долга - перед расстрелянными, замученными, сгнившими в лагерях отцами, перед историей, перед своими посапывающими в кроватках потомками, - все они шли на любой риск, напирали голой грудью на штыки демагогии, пытались штурмовать бастионы из окаменевшего, расписанного цитатами дерьма, и любая брешь в неприступной, на века и тысячелетия ("тысячелетний рейх!") воздвигнутой сталинистами крепости соединяла, удесятеряла усилия... Оттого-то, наверное, "я" каждого так легко, так органично входило в общее "мы". Тут не было "моей победы", "моего поражения": и победа, и поражения - "наши", для тех, кто соединялся в "мы", не имели значения ни возраст, ни, разумеется, пресловутый пятый пункт...
10.
После Зенюка наступило знакомство с Ануарбеком Шмановым. К нему привел меня Николай Ровенский. Шманов нас встретил внизу, вестибюле, ядовито пошутил насчет порядков, заведенных "еще при культе личности", словно испытывая неловкость за милиционера у входа, за специальные пропуска... И повел, стремительно шагая вверх по лестнице, а в кабинете, где и письменный стол, и приставленные к нему столики были завалены горой то раскрытых посредине, то щетинящихся закладками книг, он не сидел ни минуты, расхаживал вперевалочку, двигал стулья, добывал откуда-то из груды книг нужную тут же обращался к другой...
Он говорил, посмеивался, цитировал то Гегеля, то Канта (потом я узнал, что Кант был его коньком, пристрастием со студенческих лет), то Плеханова, то Луначарского, и все к месту, и тонко, и остро... Но я, слушая и тоже ответно подшучивая, смотрел на широкое, добродушное, но не без хитрецы лицо Шманова и думал, что в руках этого человека - судьба романа, моя судьба.
- Не думайте, что все зависит от меня, - умехнулся он, прощаясь.- Но если бы мне пришлось рискнуть своим креслом.... Что ж, партийный работник должен быть готов ко всему!
- И все-таки, Ануарбек, - тоже посмеиваясь, но в то же время достаточно твердо произнес Ровенский, - что до превращения кантовской "вещи в себе" в "вещь для всех", то тут все ясно. Не ясно, как превратить рукопись из "вещи в себе" в "вещь для читателя", то есть в книгу...
- Ну, - откликнулся Шманов весело и потер руки,- кое-что для этого уже сделано... - Он намекал на Зенюка. - Будем продолжать наши попытки...
Он ничего не обещал, не сулил... Но недолгое общение с ним рождало надежду, почти уверенность - в том, что разумное в конечном счете должно стать действительным, а действительное разумным... Он сказал, прощаясь, что через недели две напишет мне - и в самом деле я получил от него (хотя и не через две недели) большое письмо...
"20.9.63.
Здравствуйте, Юрий Михайлович!
Это пишет Вам Шманов. Мои Вам обещанные две недели, к сожалению, растянулись, за что приношу извинения. Дело не в "сплошной лихорадке буден", которая в известной мере служит поводом для оправдания "того-то" и "того-то", а в том, что долгое время я ждал удобного момента, о котором можно было бы сказать, что вот, пожалуй, и время написать. Но увы, мне пока трудно Вам сказать что-либо конкретно ощутимое - присылайте, мол, окончательный вариант, будем-де печатать и т.д. в этом роде. Директор издательства оказался таким идейно-осторожным(в плохом смысле этих слов), что на логику он отвечает не "как бы чего не вышло", а, подымая свой перст вверх, поучает, что "жизнь-де сложная штука" и т.д. Последним его аргументом было то, что вот пусть скажет "барин" (сиречь Симонов). А если он скажет не положительное?- спрашивается. Старик Гегель был прав, когда говорил, что доводы можно приплести буквально ко всему на свете. Одно скажу, что независимо ни от чего я сделаю все возможное, чтобы Ваша вещь поскорее увидела свет.
Мимоходом хотел бы заметить следующее. Возможно, получив мое письмо, вы могли среагировать примерно так: "наконец-то"... Понимаете, вот эта возможная реакция как раз несколько смущает меня, ибо мне очень не хотелось бы попасть в положение какого-то "покровителя", от которого "все зависит". Скажу Вам откровенно, я не строю иллюзий насчет своего положения, а оно ведь не такое, чтоб про него можно было сказать: "раз сказал - значит все". Дело обстоит гораздо сложнее, и это Вы, наверное, сами понимаете...
Исходным пунктом наших эпистолярных отношений предварительно пусть служит вариант: "читатель - писатель", и, развивая этот вариант, где-то дальше ("на пути" к изданию Вашего романа) мы изберем вариант "зам. зава...", а я уверен, что и читатель, и зам. зав. полностью совпадают (я думаю, в том смысл всех хороших дел, идущих от XX съезда, что "личности" и "должности" начали совпадать, чего не было в те времена, которые Вы решили описать).
Итак, роман Ваш - вещь сильная, достойная большого литературного мира, и я даже с опаской подумываю, как бы его не перехватил "какой-нибудь" "Новый мир"...
...Достоинство Вашего романа я лично вижу и в том, что есть хорошая традиционность в нем, есть то, что солидно говорит против "антироманистов". И в том, что в нем нет, как сказал бы Гегель, того беспорядочного произвола, вследствие которого вещи не поддавались бы философскому рассмотрению. И в том, что Вы выбрали свою тему, тему, которая становится именно Вашей, потому, хотя бы, что делаете не ретроспективный взгляд на 37-й год, а берете период некоего стыка - год 1948-й. Это очень оригинально, хорошо, свое. И в том, что, решая тему, даете правильное толкование. Никак не удержусь, чтоб не процитировать: "Вместе с тем чистая историческая верность в изображении внешнего, как, например, местного колорита, нравов, обычаев, учреждений играет подчиненную роль в художественном произведении, и оно (внешне)должно отступать на задний план перед другой задачей последнего - дать истинное, непреходящее содержание, отвечающее также запросам современной культуры" (Гегель, т. XII, стр. 277)
О достоинствах можно говорить больше. Но прошу Вас подумать, чтобы понятия "революция духа" и т.д. не несли на себе груз "битников" и "рассерженных" и не давали повода к придиркам. Не ленитесь перечитывать и шаг за шагом, по крупице(не вступая, разумеется, в сделку с совестью своей) наращивать созидательные начала. Мы сделаем все, чтобы сократить Ваши ожидания.
С искренними пожеланиями добра и всего хорошего. Прошу передать привет Вашей семье.
Ануарбек Шманов".