Никлас и Ричард (меня там не было) испуганно побледнели.
– Однако, – продолжал Черч, – за время, в течение которого он будет репетировать и играть, Саймон наверняка пропустит три недели занятий, посвященных характерам чеховских персонажей и способам их воплощения на сцене. И потому я по долгу службы, по долгу службы, обязан предупредить Саймона о том, что, если он решит сыграть предложенную вами роль, в его чеховской технике останется огромная прореха.
Он был прекрасным человеком, Тони Черч, обладал великолепным чувством юмора и потому, будем надеяться, не стал бы возражать против того, что я повторил эти его слова. Однако сама мысль – мысль о том, что любой актер, пропустивший в театральной школе три недели занятий, на которых говорилось о Чехове, останется в определенном смысле увечным, настолько нелепа, настолько, прямо скажем, безумна, что я попросту не знаю, как мне к ней относиться. И когда полные надежд молодые актеры или их родители спрашивают у меня, следует ли им поступать в театральную школу, я вспоминаю Тони Черча с его опасениями за чеховскую технику Саймона и меня одолевает желание посоветовать им ни в коем случае и близко не подходить к этим бессмысленным чертогам самоуважительной глупости и заблуждений. Разумеется, никаких советов я не даю, а говорю лишь, что начинающему актеру следует прислушиваться к зову своего сердца, или отделываюсь еще каким-нибудь нравоучительным и безвредным пустозвонством в этом роде. И все же, как тут не задуматься – ну как?
Саймон Бил, получивший в "Эквити" сценическое имя Саймон Рассел Бил, признан едва ли не всеми лучшим театральным актером своего поколения. Очень многие считают величайшими из сценических достижений Саймона его интерпретации – да, разумеется, – чеховских персонажей. Он потрясающе сыграл в "Чайке", поставленной "Королевской шекспировской труппой", в "Дяде Ване" на сцене "Донмар Уэрхауса" (и получил за эту роль "Премию Оливье"), а игра Саймона в "Вишневом саде" – на сцене театра "Олд Вик" и в Нью-Йорке – вызвала всеобщий восторг. Хотелось бы мне знать, достиг ли сравнимого успеха в чеховских ролях кто-нибудь из его однокашников по Гилдхоллу, кто-то из тех, кому выпало счастье оставаться в этой школе, когда в ней шли неимоверно важные занятия по упомянутой технике?
Постановка "Латыни!" оказалась, на ее скромный манер, успешной. Саймон играл блестяще, а восторженная рецензия великого Гарольда Хобсона доставила мне огромную радость.
Кульбиты кокни
"Латынь!" была показана зрителям положенное число раз и сошла со сцены, а я поехал на уик-энд в Эссекс, в дом Ричарда Армитажа. Его поместье, "Стеббинг-Парк", состоявшее из многих акров земли и красивой старой усадьбы, находилось в холмистой сельской местности. Деревня Стеббинг стоит недалеко от Данмоу – в той части Эссекса, что опровергает несчастную и незаслуженную репутацию этого графства.
Каждое лето Ричард устраивал в "Стеббинг-Парке" что-то вроде "крикетного фестиваля", и тогда здесь становилось особенно интересно. Дэвид Фрост, один из его первых клиентов, защищал крикетную калитку, Рассел Хэрти лежал на траве у края площадки, любуясь мускулатурой Майкла Прейда и прочих красивых молодых актеров, прилетал вертолетом Эндрю Ллойд Уэббер, руководители Би-би-си-1 и Би-би-си-2 беседовали где-нибудь в углу с Биллом Коттоном и своим генеральным директором. Создавалось впечатление, что к Ричарду съезжались все видные фигуры британского экрана и британской сцены. Роуэн Аткинсон, Эмма Томпсон, Хью, Тони Слаттери, Тильда Суинтон, Говард Гудолл и я приезжали туда каждый год, как и десятки других клиентов "Ноэл Гей": Ричард Стилгоу, Крис Барри, "Хиндж и Брэкет", "Доллар", "Кембриджские бродячие музыканты", Ян Лемминг, "Мануэль и Музыка гор", "Кингз Сингерз", Джефф Лав – компания получалась самая пестрая.
Однако в тот раз там были всего только я, Ричард и Лоррен Гамильтон, милая, застенчивая молодая женщина, с которой он делил свою жизнь и которая работала его помощницей. Ну и еще Кен – главный повар и одновременно дворецкий Ричарда.
В пятницу вечером, после великолепного обеда, Ричард, пока Кен разливал в гостиной кофе, начал, к большому моему удивлению, рассказывать о своем отце. Реджинальд Армитаж был сыном проживавшего в Южном Йоркшире производителя понтефрактской пастилки. Образование Реджинальд получил в уэйкфилдской средней классической школе королевы Елизаветы, "Королевской музыкальной школе" и кембриджском "Крайстс-колледже". Дар музыканта позволил ему еще в молодые годы получить пост музыкального директора и органиста церкви Святой Анны, что в Сохо. Пропитывавшие эту часть Лондона регтайм, джаз и свинг проникли, должно быть, и в кровь Реджинальда, поскольку в скором времени он начал с необычайной легкостью сочинять в современной ему манере простые, ритмичные, запоминающиеся мелодии. Дабы не огорчать своих почтенных йоркширских родителей и давшее ему работу церковное начальство, он писал эти песенки под псевдонимом Ноэл Гей. Выбор не самый, на наш теперешний слух, удачный, однако в конце двадцатых и в тридцатых он ассоциировался с веселым, радостным, полным солнечного света миром, остатки которого и сейчас можно увидеть в дверных коробках еще уцелевших пригородов и дизайне радиоприемников той поры. Если и существует песня, в совершенстве передающая образ того мира, так это "Солнце надело шляпу" Ноэла Гея.
Композитор Ноэл Гей пользовался колоссальным успехом. Было время, когда в Вест-Энде шло сразу четыре его мюзикла – достижение, которое смог повторить только Эндрю Ллойд Уэббер. Самая знаменитая из его песенок, "Прогулка по Ламбету", так и осталась единственной, какая когда-либо упоминалась в передовице "Таймс". Кроме того, она же, как рассказал мне Ричард, обеспечила Ноэлу место в легендарном черном списке тех, кого нацисты намеревались первыми поставить к стенке после захвата Британии. Говорили, что Гитлеру страшно не понравился киножурнал, бывший во время войны очень популярным у кинотеатров Британии и показывавший фюрера салютующим штурмовикам, которые маршировали гусиным шагом под наложенную на эти кадры музыку "Прогулки по Ламбету".
Я знал обо всем этом очень мало и был тронут тем, что Ричард счел меня способным заинтересоваться деяниями его прославленного отца.
– Но разумеется, – сказал Ричард, – наивысшим его достижением стал мюзикл, в котором "Прогулка по Ламбету" и звучала, – "Я и моя девочка".
– А, ну конечно, – отозвался я, не понимая, однако ж, при чем здесь знаменитый номер Джина Келли и Джуди Гарланд "Колокола звонят для меня и моей девочки…". – Хотя, постойте, это же американская песенка.
– Каковой мюзикл не следует, – продолжал Ричард, – путать с песней Эдгара Лесли "Для меня и моей девочки".
– Ну да. Разумеется, – подтвердил я, шокированный самой мыслью о том, что кто-то способен впасть в такую ошибку.
– "Я и моя девочка", – сказал Ричард, – был самым успешным из британских мюзиклов своего времени. Превзойти его удалось только "Кошкам".
Ричард имел симпатичное обыкновение, распространенное среди подобных ему агентов, продюсеров и всякого рода магнатов, описывать всех и каждого, кого он знал, как людей наиболее значительных, успешных и уважаемых в их сфере деятельности: "безусловно, самый выдающийся из хореографов своего поколения"; "первый из виноторговцев Британии"; "несомненно, самый почитаемый из шеф-поваров Азии" – ну и так далее. Для людей вроде Ричарда попросту невозможно не иметь лучшего во всем Лондоне врача, самого умелого во всей Европе дантиста и бесконечно рекомендуемого каждому знакомому, у которого хоть раз кольнуло в спине, "лучшего в мире массажиста". Я знал об этой его черте и потому не мог так сразу решить, что из сказанного им о мюзикле "Я и моя девочка" чистая правда, а что представляет собой смесь обычных его преувеличений с вполне понятной сыновней гордостью. Дело в том, что я, по правде сказать, не слышал ни этого мюзикла, ни его титульной песенки. "Прогулку по Ламбету" я, разумеется, знал – это одна из самых известных мелодий всех времен, Ohrwurm, как выражаются немцы, "ушной червь", который, если вы однажды впустили его в уши, немедля заползает в ваш мозг, и оттуда его уже никакими средствами вытурить невозможно. На самом-то деле я всегда полагал, что это песня народная, со словами, сочиненными на старинный мотив, передававшийся от поколения к поколению. Мне и в голову не приходило, что ее мог написать в 1930-х церковный органист.
Ноэл Гей отправил своего сына Ричарда в Итон, а оттуда он последовал по стопам отца – в Кембридж. В 1950-м молодой Ричард Армитаж основал фирму "Ноэл Гей Артистс", актерское агентство, задуманное как дополнение к компании Ноэла Гея, которая занималась изданием и распространением его песен: агентству надлежало подыскивать для них исполнителей. Спустя шесть-семь лет начался так называемый "сатирический бум", и Ричард вступил в новый для него мир студенческой комедии и принялся ежегодно тралить Кембридж в надежде на улов молодых и способных комиков. В скором времени его клиентом стал Дэвид Фрост, затем появились Джон Клиз и прочие. В конце семидесятых у Ричарда случился бурный, анархический приступ оригинальности, который заставил его обратить взоры на запад, и это позволило ему обзавестись Роуэном Аткинсоном и Говардом Гудоллом. Но в 1981-м он вновь возвратился в Кембридж и выловил там Эмму Томпсон, Хью Лори, Пола Ширера, Тони Слаттери и меня.
Теперь, на шестом десятке лет, Ричард стал, по его словам, все чаще и чаще оглядываться назад, вспоминать о времени, когда он только еще начинал. Все это было очень интересно, я чувствовал себя польщенным тем, что он, обычно такой грубоватый, старомодный и замкнутый, удостоил меня рассказом об истинной истории его отца и основания "Ноэл Гей Артистс". Я то кивал, то покачивал головой – на манер, который, предположительно, показывал, что я понимаю, какая честь мне оказана, – а затем начал якобы подавлять почти неприметные зевочки, сигнализируя о моей готовности к вечернему купанию, кровати и книге.
– Что и привело меня, – сказал Ричард, не обращая никакого внимания на мои фокусы-покусы, – к предложению, которое я собираюсь вам сделать.
– Предложению?
Ричард подцепил пальцами клапан своего старого кожаного портфеля:
– Держите.
И вручил мне рукопись – толстую стопку листов формата "шутовской колпак". Для тех, кому еще нет сорока, поясняю: "шутовским колпаком" именовался в ту пору английский размер писчей бумаги, предшественник ставшего ныне вездесущим европейского стандарта А4.
Я осмотрел эту стопку. На первой странице виднелись оставленные скоросшивателем пятнышки ржавчины и стояло мгновенно мне все объяснившее, дважды подчеркнутое название.
– О, – произнес я, – "Я и моя девочка". Это что же, оригинал?
– Вообще-то, – ответил Ричард, – экземпляр лорда-гофмейстера. Существует еще издание, предназначенное для суфлеров, но, насколько я понимаю, то, что вы держите в руках, – это вариант текста, наиболее близкий к оригинальному, к тому, который звучал со сцены "Виктория-Палас". Я хотел бы, чтобы вы прочитали его. И хотел бы, чтобы вы подумали о его переработке.
Я уковылял наверх и в ту же ночь прочитал в кровати машинописный текст пьесы. Понять в нем что-либо оказалось почти невозможно. Героем мюзикла был кокни, уличный торговец по имени Билл Снибсон, неожиданно оказавшийся законным наследником графского титула. Это я, во всяком случае, уразумел. Билл приезжает в свое родовое поместье, "Хэрфорд-Холл", дабы обосноваться в нем, за этим следует череда загадочных сцен, в которых он пленяется прелестями аристократической женщины-вамп, изучает историю семьи и отбивается от прожигающих жизнь родственников, которые норовят занять у него денег. Сквозь все это красной нитью проходят попытки Билла не потерять Салли, его упомянутую в названии пьесы "девочку". Она тоже кокни – честная, с благородной душой, как, au fond, и он.
Я сказал, что понять текст было почти невозможно, и назвал сцены "загадочными" из-за невразумительных "ком", которые были прикурочены едва ли не к каждой реплике обильно изукрашенных восклицательными знаками диалогов.
БИЛЛ. О чем это ты, девочка? (ком)
САЛЛИ. Ты отлично знаешь о чем, Билл! (ком)
БИЛЛ. Иди ко мне! (ком)
Или:
СЭР ДЖОН (беря книгу). А ну-ка! Отдайте мне это! (ком)
БИЛЛ. Ой! (ком)
И так далее. Время от времени в рукописи встречались приписки синим карандашом: "Нет! Решительно нет! Переделать. Совершенно неприемлемо!" – и иные гневные выражения резкого неприятия.
На следующее утро, за завтраком, Ричард пожелал узнать мое мнение о пьесе.
– Ну, – сказал я, – пожалуй, ее можно назвать предметом старины…
– Вот именно! И потому бессмысленно показывать публике восьмидесятых, не переработав.
– Да и рифмованный сленг кокни выглядит отчасти… ну, несколько устаревшим…
В рукописи присутствовало несколько страниц, на которых Билл преподавал своим родственникам основы рифмованного сленга.
– Да, но видите ли, в чем дело, как раз "Я и моя девочка" впервые и познакомила британских театралов из среднего класса с рифмованным сленгом, – сказал Ричард. – До этой пьесы он никогда за пределы Ист-Энда не выходил.
– А, хорошо. Понятно. Но вы мне вот что скажите – постановщику пьесы она действительно так сильно не нравилась?
– Это вы о чем?
– Да обо всех этих замечаниях. "Неприемлемо", "убрать" и так далее. Что они, собственно, означают?
– Я же вам говорил, – сказал Ричард, – это экземпляр лорда-гофмейстера.
Моя недоумевающая физиономия позволила Ричарду понять всю глубину присущего мне невежества.
– До тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года все пьесы, какие ставились в Лондоне, должны были получать одобрение лорда-гофмейстера.
– А, так он был цензором?
– По сути дела, да. Экземпляр, который я вам дал, показывает, каких сокращений лорд-гофмейстер, а вернее, кто-то из его подчиненных потребовал перед тем, как разрешить в тридцать седьмом постановку мюзикла. Возможно, вы заметили, что там вычеркивались слова наподобие "бабенка".
– Да, самая настоящая цензура.
– Верно. Ну хорошо, если оставить это в стороне, что вы думаете о самой пьесе?
– Господи, отличная пьеса, но… в общем… должен сказать, я так и не понял, что там делают все эти комья.
– Какие комья?
– Я было решил, что это какое-то жаргонное обозначение поцелуя. Но не могут же персонажи все время целоваться. К тому же комья понатыканы и в тех сценах, в которых участвуют только мужчины.
На миг лицо Ричарда приняло озадаченное выражение, но затем по нему стала расплываться широкая улыбка. "Ха!" Смех его всегда начинался с резкого, как щелчок бича, "ха!", за которым следовало словно бы шипение выдыхаемого сквозь зубы воздуха, нечто среднее между американским "шиищ!" и изнуренным, фальцетным "сиисс!".
Я показал рукопись Лоррен Гамильтон, постучал пальцем по одному из "комьев".
– Вот! – сказал я. – Как это понимать?
– Ну, – ответила она, – не знаю… действительно странно. Может быть… м-м… нет, ничего в голову не приходит.
Ричард со все возраставшим весельем переводил взгляд с меня на нее и обратно.
– Комично, олухи царя небесного!
– Виноват?
– "Ком" означает "комично".
Не уверен, что наши лица стали намного умнее.
– Билла играл Лупино Лейн. Он происходил из династии артистов мюзик-холла. Лучший театральный комик своего времени. И успехом своим он был в огромной степени обязан замечательным фарсовым трюкам, которые придумывал сам. То, что он вытворял в "Я и моя девочка" с плащом, стало одним из знаменитейших зрелищ лондонской сцены.
Ну-с, рассказывать вам обо всех перипетиях переработки мюзикла Ноэла Гея для публики 1980-х я не буду. Ричард, ставший продюсером его постановки, взял в режиссеры Майка Оккрента, сопродюсером стал Дэвид Окин, возглавлявший лестерский театр "Ройал", на сцене которого и должен был идти мюзикл. В случае успеха его перенесли бы в Вест-Энд. На роль Билла Ричард хотел пригласить Роберта Линдсея, с которым уже велись соответствующие переговоры, а на роль Салли – Лесли Эш. Тем временем я приступил, основываясь на экземпляре лорда-гофмейстера, к переделке текста.
– Кстати, – сказал мне Ричард, – если вам покажутся подходящими еще какие-то из песен отца, можете спокойно вставлять их в мюзикл.
Любой мюзикл состоит из трех компонентов: музыки, текстов песен и либретто. Под либретто можно подразумевать все, что не является музыкой или этими текстами, – иными словами, диалоги и сюжет. Смотреть мюзикл ради одного либретто никто не пойдет, для этого существуют обычные пьесы. С другой стороны, либретто есть позвоночник мюзикла. Как и человеческий позвоночник, оно привлекает к себе внимание, лишь когда с ним что-то неладно, и – опять-таки, как позвоночник, – держит на себе все тело и служит для передачи сигналов, сообщений и импульсов, благодаря которым тело движется, воспринимает окружающий мир и самовыражается. Великие композиторы – Сондхайм, Роджерс, Портер и другие – всегда утверждали (собственно говоря, для музыкального театра это утверждение – просто-напросто клише), что все начинается с либретто. Публика не напевает либретто, оно никого не заставляет ахать и восторженно аплодировать, однако без либретто не будет и всего остального. И прошу заметить, в сказанном мной никакой жалобы не содержится. В мире существует масса очень важных работ, исполнения которых люди попросту не замечают, и сочинение либретто для мюзикла – наименее трудоемкая из них и наилучшим образом вознаграждаемая.