Между тем "Иллюстрированное приложение" прекратило свое существование, и Иэн пригласил меня принять участие еще в одной "шерриниаде", на этот раз в шедшем субботними утрами в прямом эфире шоу "Незакрепленные концы" – или "Недокрепленные концы", как предпочитали именовать его участники шоу. За многие годы ими успели стать Виктория Мэзер, Кэрол Тэтчер, Эмма Фрейд, Грехэм Нортон, Артур Смит, Брайан Сьюэлл, Роберт Элмс и Виктор Льюис-Смит. Формат всегда оставался одним и тем же. Вокруг накрытого зеленой бязью стола рассаживались постоянные участники передачи и пара приглашенных писателей, актеров или музыкантов, желавших рассказать о своих новых работах. Нед открывал передачу монологом, в котором юмористически излагались новости недели. Он неизменно благодарил автора монолога – в первые годы существования передачи таковыми были, как правило, Нэйл Шэнд или Алистер Битон, напарники Неда по двум сатирическим переработкам произведений Гилберта и Салливана, "Иоланта налогоплательщика" и "Столичный Микадо", шумных сатир на противостояние Кена Ливингстона и Маргарет Тэтчер, – в середине восьмидесятых сочинения эти неизменно сопровождались бурными аплодисментами публики. Затем Нед представлял какой-нибудь сюжет, заранее записанный одним из постоянных участников передачи.
– Насколько мне известно, Кэрол, вы провели исследование этого явления, верно?
– Ну, Нед… – отвечала Кэрол и произносила несколько вводных слов о своем сюжете.
– Эмма, вы решились встретить рассвет на Бичи-Хед, чтобы увидеть все своими глазами, ведь так?
– Ну, Нед…
Эмма, Кэрол и Виктория, которых я окрестил "Ну-Недками", проработали в этой программе дольше всех остальных ее участников.
Моим вкладом в "Незакрепленные концы" стали монологи самых разных персонажей – примерно таких же, как в "Иллюстрированном приложении". Однажды я прочитал в газете статью об ученом муже, которому пришлось часами и часами смотреть телевизор, чтобы затем составить отчет о том, наносят или не наносят телепрограммы ущерб британской публике и в особенности молодежи. В те дни много говорили о зле, которое рождают присутствующие в полицейских сериалах сцены насилия, об их вредоносном воздействии на впечатлительную юность. По причинам, которые теперь вообразить затруднительно, главным злодеем и олицетворением всего дурного был назначен сериал "Старски и Хатч". "Милейший мистер Гардхаус", как прозвал Иэна Нед, предложил мне написать что-нибудь об ученом, вынужденном смотреть телевизор, и я в ту же пятницу отстучал на машинке, а в субботу прочитал в эфире монолог профессора Дональда Трефузиса, экстраординарного члена колледжа Святого Матфея, Кембридж, филолога и заведующего королевской кафедрой сравнительной лингвистики, которого и вправду ужаснуло царившее на британском телевидении насилие. Его повергло в дрожь и судороги насилие, которое совершали над его чувствами и чувствами легко уязвимого молодого поколения телезрителей Ноэл Эдмондс, Терри Воган и прочие. "Поблагодарим же благие небеса, – говорил он в заключение, – за веселые сцены драк и столкновений автомобилей, сцены, в которых переодетые полицейскими актеры делают вид, будто палят друг в друга, – без невинных увеселений подобного рода телевидение наносило бы нашей молодежи один только вред, и совершенно нестерпимый".
Ирония, достойная, как мне представляется, парового катка, но, поскольку она исходила из сварливых уст жевавшего слова неопрятного дона, слишком старого, чтобы заботиться о том, кого он может обидеть, монолог слушатели приняли хорошо, – во всяком случае, достаточно хорошо для того, чтобы я счел возможным сохранить этого персонажа и попробовать сочинить для него что-нибудь в том же духе и на следующей неделе. И скоро Трефузис стал почти единственной моей еженедельной личиной. Его выступления предварялись коротким вступительным словом, уверявшим слушателей, будто я, Стивен Фрай, съездил в колледж Святого Матфея, дабы записать речи Трефузиса прямо у него на квартире. Понемногу на имя профессора ручейком потекли письма поклонников. Один же монолог, в коем он яростно обрушивался на поразившее наше образование увлечение под названием "родительская власть", обратил этот ручеек в поток из сотен писем, большая часть которых содержала просьбу прислать текст этого выступления, или "беспроводного эссе", как предпочитал называть их профессор. Возраст Трефузиса, его умудренность и авторитет позволяли мне быть более неучтивым и свирепо сатиричным, чем если бы я говорил от своего имени. Британцам, и особенно принадлежащим к среднему классу слушателям "Радио-4" такое нравится: человек молодой, остроумный и сердитый их раздражает, они орут на приемники, требуя, чтобы он вел себя поуважительнее, и осыпая его рекомендациями, которые являются духовными и интеллектуальными эквивалентами призыва пойти, наконец, и постричься по-человечески. Однако дайте выразить те же самые чувства, да еще и слово в слово, благородному представителю ученого мира, этакой комбинации Дж. Э. Мура, Бертрана Рассела и Энтони Квинтона, и слушатели будут смеяться до колик и удовлетворенно урчать.
Последующие четыре-пять лет я держал "Незакрепленные концы" на диете, почти исключительно состоявшей из Трефузиса, лишь время от времени появляясь в обличии другого героя. У Неда любимой альтернативой профессора была леди Сбрендинг, сумасшедшая старушка а-ля Диана Купер. В ее голосе интонации Эдит Эванс сочетались с интонациями учительницы приготовительной школы:
Надеюсь, вы не против того, что мы устроились именно здесь, в моем возрасте начинаешь проникаться привязанностью к сквознякам. Я знаю, люди молодые ужасно чувствительны к холоду, а мне он, скорее, по душе. Вот и прекрасно. Да, она очень мила, не правда ли? Хотя подушкой я бы ее называть не стала, у нее и ей подобных есть название более распространенное – пекинесы. Нет-нет, ничего, она была уже совсем старенькая, вы просто бросьте ее в огонь, хорошо?
Полковник и миссис Чичестер
В апреле 1984 года я поехал в Суссекс, чтобы провести там лето, играя в "Сорока годах службы". Вот вам состав исполнителей.
Пол Эддингтон поднялся до роли, в которой он почти шестнадцать лет назад видел Джона Гилгуда, – роли директора школы. Эддингтон был, разумеется, крупной звездой телевизионной комедии положений, актером, широко известным и всеми любимым в качестве замотанного мужа Пенелопы Кит из сериала "Хорошая жизнь", а в последнее время – и бестолкового и бесталанного министра административных дел в безмерно популярном "Да, министр". Во время лондонских репетиций он вел себя очень дружелюбно, и все же я его побаивался. Мне еще не приходилось день за днем работать в непосредственной близости с человеком столь прославленным.
Джон Форчен получил роль Франклина, которого в первой постановке пьесы играл Пол. В конце пятидесятых Джон был – наряду с Джоном Бердом, Элеанор Брон и Тимоти Берсдэллом – одним из светил кембриджской комедии. В сотрудничестве с Элеанор Брон он создал легендарный (не сохранившийся) сериал "Куда подевалась весна?". А в конце девяностых и позже он и его партнер Джон Берд вновь прославились высоко интеллектуальным, едва ли не пророческим вкладом в сатирическую программу "Бремнер, Берд и Форчен".
Аннетт Кросби играла заведующую школьным хозяйством. Сейчас она более всего известна по роли жены Виктора Мелдрю в сериале "Одной ногой в могиле", тогда же я знал ее как безумно очаровательную королеву Викторию в "Эдуарде VII" и до невозможности шуструю и прелестную Крестную фею в фильме "Туфелька и роза". Бабушку играла Дорис Хэр. В свои семьдесят девять она обладала непререкаемым авторитетом актрисы старой школы, очень полюбившейся публике в роли матери Реджа Варни из сериала "На автобусах". Старшего старосту играл превосходный молодой актер Стивен Рэшбрук, а остальных школьников – мальчики Западного Суссекса.
Чичестерский фестиваль, учрежденный в шестидесятых Лесли Эвершед-Мартином и Лоуренсом Оливье, длился все лето и состоял из спектаклей и мюзиклов, для которых был специально построен большой театр с выдвинутой в зрительный зал сценой. Сезон 1984 года предлагал публике "Венецианского купца", "Так поступают все" и "Ах, Кэй!", равно как и "Сорок лет службы", ради которых я туда и приехал. Для показа менее масштабных экспериментальных постановок предназначался шатер, позже замененный вторым полноценным театром. Актеры старой школы очень ценили работу в Чичестере, им нравилась спокойная атмосфера процветающего южного приморского города, длинный сезон, проводимый в постоянной труппе, не требовавший большой траты сил и гарантировавший аншлаги. Местная публика носила коллективное прозвание "Полковник и миссис Чичестер", полученное за ее строгие, ограниченные вкусы: Реттиген был едва ли не единственным драматургом послевоенной поры, которого она переваривала. Полковник и миссис Чичестер не боялись делиться со всеми сенсационной новостью, состоявшей в том, что в театр они ходят затем, чтобы развлекаться.
Патрик Гарлэнд был режиссером восхитительным – вежливым, интеллигентным, мягким и деликатно тактичным. Он обладал милейшим обыкновением обращаться на репетициях к растерянным мальчикам из массовки так, точно те были завсегдатаями оксбриджской профессорской. "Простите, что упоминаю об этом, джентльмены, однако я считаю себя обязанным отметить, что некоторая медлительность общего выхода на сцену, непосредственно за появлением Пола, вредит темпу и общей динамике. Буду вам благодарен, если вы устраните этот недостаток. Большое спасибо".
Нашим художником-постановщиком был Питер Райс, с сыном которого, Мэттью, я очень скоро подружился – и на всю жизнь. Когда Мэттью не помогал отцу, он копался в саду снятого им на весь сезон домика, стрелял кроликов и голубей, свежевал их и готовил вкуснейшие ужины. Он играл на фортепиано, пел, сочинял скетчи и писал картины. Голос его чем-то напоминал голос принцессы Маргарет: высокий, богатый интонациями и пронзительный. Возможно, он просто провел слишком много времени в ее обществе, поскольку был близким другом сына принцессы, Дэвида Линли, с которым учился в Бэдейлсе.
В отличие от Мэттью, чей домик представлял собой очаровательный сельский коттедж, стоявший на земле, которая принадлежала поместью графа Бессборо, я снял довольно скучную современную квартиру, находившуюся в двух шагах от Фестивального театра. Свободное время я отдавал либретто мюзикла "Я и моя девушка". Раз или два ко мне приезжал, чтобы поработать над либретто, Майкл Оккрент. Роберт Линдсей уже согласился сыграть Билла, а роль Салли должна была исполнить Лесли Эш, бравшая ради этого уроки пения и чечетки. Главную характерную роль – сэра Джона – отдали Фрэнку Торнтону, более всего известному как капитан Пикок, дежурный администратор магазина "Грейс Бразерз" из "Вас уже обслужили?". Премьера мюзикла должна была состояться в Лестере – осенью, если я в течение месяца предоставлю необходимый для репетиций окончательный вариант либретто.
На премьеру "Сорока лет службы" приехали из Норфолка мои родители. Я гордо познакомил их с Аланом Беннеттом и Полом Эддингтоном. Алан же познакомил родителей со своими друзьями, Аланом Бейтсом и Расселом Хэрти. "Я люблю пьесы, в которых есть смех и рыдания, – сказал Алан Бейтс голоском куда более женоподобным, чем тот, какого я мог ожидать от Теда Берджесса из "Посредника" или Гэбриэля Оука из "Вдали от обезумевшей толпы", двух наимужественнейших мужчин всего британского кино. – Я хочу сказать, что зритель должен смеяться и ахать, иначе зачем нужен театр?"
Думаю, в роли Темписта я публику разочаровал. Я верил, что смогу сыграть ее, и сыграть с блеском, однако что-то мешало мне показать нечто большее, чем простой профессионализм. Я был в порядке. Вполне хорош. Мил. А это – худшее в театре слово. Когда твои друзья и знакомые приходят за кулисы и произносят слово "мило", говоря о постановке, пьесе или твоей игре, ты мгновенно понимаешь – они показались им никуда не годными. И очень часто люди предваряют это слово другим – непонятно откуда взявшимся, но выдающим их с головой "нет".
– Нет, очень мило!
– Нет, правда, по-моему, все прошло… ну, ты понимаешь…
Почему они начинают с "нет", если вопросов им никто и никаких не задает? Объяснение может быть только одно. Шагая по длинным коридорам к твоей гримерной, они мысленно говорили себе: "Господи, ну и дерьмо. Стивен был просто ужасен. Да и вся пьеса – жуть в чистом виде". А затем они входят в гримерную и, словно отвечая на эти слова, возражая самим себе, мгновенно произносят: "Нет, по-моему, было отлично… нет, правда, я… м-м-м… мне понравилось". Я знаю, что это так, поскольку нередко ловил себя точно на таком же вранье. "Нет… правда, очень мило".
Тем не менее постановку в целом сочли успешной. Полковник и миссис Чичестер были в восторге, и вскоре пошли разговоры о том, что нас ожидает "перенос".
– Прекрасная новость, – сказал мне как-то вечером Пол Эддингтон, пока мы стояли, ожидая нашего выхода. Я чуть было не написал "пока мы стояли за кулисами", однако сцена в Чичестере была выдвинута в зал, так что публика сидела с трех ее сторон, а значит, стоять мы могли только за декорациями.
– О! – отозвался я. – Какая?
– Об этом уже объявлено официально. Нас ожидает перенос.
– Ух ты! – Я изобразил танец на месте. О чем он говорит, я ни малейшего понятия не имел.
На то, чтобы проникнуть в тайну слова "перенос", у меня ушло два дня усердных трудов. Мальчики из нашей труппы, судя по всему, понимали его значение, официантки театрального кафетерия тоже, продавец стоявшей на углу табачной лавки и хозяйка моей квартиры – тоже. Все понимали, кроме меня.
– Перенос – это чудесно, – сказала Дорис Хэр. – Если не ошибаюсь, нас ожидает "Королева".
– Э-э?…
Королева – это как? Она приезжает, чтобы посмотреть на нас? Это и есть "перенос"? Я запутался еще пуще.
– Я играла по всей Авеню, но для "Королевы" никогда не работала.
Авеню? Я представил себе обсаженный деревьями бульвар, на котором мы даем для скучающей и смущенной монархини представление под открытым небом. Идея показалась мне нелепой.
Несколько позже Патрик спросил у меня:
– Вы уже слышали о переносе?
– Конечно. Ага. Здорово, правда?
– Для вас это станет вест-эндским дебютом, верно?
Так вот оно что! Спектакль будет перенесен из Чичестера в Вест-Энд. Перенос. Ну конечно. Идиот!
Чичестерский сезон я завершил как в бреду. За неделю до его закрытия приехал, чтобы забрать окончательный вариант либретто, Майк Оккрент.
Возвратившись в Лондон, я решил, что, поскольку Киму со Стивом так хорошо на Дрейкотт-плейс, пора мне покинуть Челси и обзавестись собственным жильем. И я нашел на Риджент-сквер, в Блумсбери, сдававшуюся за тысячу фунтов в неделю меблированную квартиру с одной спальней. Только для меня и моей новой любви.
Компьютер 2
В начале года я позвонил Хью и взволнованно сообщил:
– Я только что купил "Макинтош". Тысячу фунтов отдал.
– Сколько?
Хью чудесно провел целую неделю, распуская слухи о моем фантастическом расточительстве, о том, что я потратил немыслимые деньги на такую ерунду, как дождевик, и лишь после этого узнал, что "Макинтош" – новая модель компьютера.
К этой технической новинке я проникся любовью попросту безумной, затмившей все, что я испытывал до знакомства с ней. Исходивший из нее кабель заканчивался устройством, которое называлось "мышкой". Когда вы включали "Макинтош", экран его белел и начиналась загрузка с системного диска. Текст был черным на белом, совершенно как напечатанный на бумаге, а не расплывчато зеленым или оранжевым на черном, как у других компьютеров. Передвигая мышку по столу рядом с компьютером, вы приводили в движение стрелку на экране. На нем появлялись изображения гибкого диска и "корзины", а вверху рядком выстраивались слова, и, если вы щелкали на одном из них мышкой, разворачивалось графическое подобие роликовой шторы с написанными на ней названиями элементов меню. Двойной щелчок на изображениях документов или папок раскрывал экранные окошки. Ничего подобного я до той поры не только не видел, но и представить себе не мог. Да и никто не мог. Эта система использовалась лишь в недолго прожившем компьютере "Лайза" компании "Эппл", а он до потребительского или внутреннего рынка так и не добрался.
Графический пользовательский интерфейс "Макинтоша" получил в процессе разработки название WIMP, что означало Windows, Icons, Menus, Pointing-device (Окна, Иконки, Меню, Координатно-указательное устройство). Его элегантность, простота, удобство и остроумие мгновенно пленили меня. Большинство людей, читающих эту книгу, слишком молодо, чтобы представить себе времена, когда компьютеры были устроены не так, как ныне, однако в ту пору "Макинтош" представлялся чем-то совершенно новым, революционным. Как это ни удивительно, прошло едва ли не сто лет, прежде чем его примеру последовали другие производители компьютеров. После января 1984-го, когда появился на свет "Apple Macintosh", его конкуренты – IBM, Microsoft, Apricot, DEC, Amstrad и прочие – долго еще отвергали мышку, иконки и графический рабочий стол как "выкрутасы", "ребячество" и "недолговечную причуду". Ладно, я, пожалуй, не стану вдаваться в эту тему. Я прекрасно понимаю, что мою любовь к столь дебильным премудростям разделяют лишь очень немногие. Вам следует знать только одно: я, мой 128-килобайтный "Макинтош", точечный принтер "Imagewriter" и маленькая коллекция гибких дисков были очень, очень счастливы вместе. И на что, спрашивается, сдался бы мне секс да и вообще какие-то отношения с людьми, если у меня имелось все это?
Хью, Кэти и Ник Саймонс жили тогда в доме, находившемся в Кентиш-Тауне, на Лейтон-Гроув, я – в моей блумсберийской квартирке, Ким – в Челси. Виделись мы так часто, как могли, однако я был сильно занят, поскольку мне приходилось восемь раз в неделю играть на вест-эндской сцене.
Согласно договоренности Ричарда Армитажа с Патриком и продюсерами "Сорока лет службы", в ноябре они должны были на несколько дней освободить меня от необходимости выходить на сцену, чтобы я смог съездить в Лестер на премьеру мюзикла "Я и моя девочка". Эта оговорка в моем контракте объяснялась не благодушной верой Ричарда в то, что я получу великое удовольствие, побывав на премьере мюзикла, для которого сочинил либретто, но его желанием, чтобы я был под рукой, если на генеральной репетиции или в ходе премьерного показа обнаружится, что либретто нуждается в срочных доработках, о которых прежде никто не задумывался.