В личной жизни Блока происходила тяжелая, нервическая, с декадентскими изломами драма, о которой пришло время рассказать. Над этой драмой, как и надо всем, что происходило с Блоком, стоит знак времени, и понять ее можно лишь в историческом контексте.
Такое понимание подсказывает сам Блок. В дневнике 1917 года он записал: "Едва моя невеста стала моей женой, лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я первый, как давно тайно хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур, серебряные звезды, перламутры и аметисты метели. За мной последовала моя жена, для которой этот переход (от тяжелого к легкому, от недозволенного к дозволенному) был мучителен, труднее, чем мне".
НЕРАЗБЕРИХА
1
Мы расстались с Андреем Белым в июне 1905 года, когда, распаленный гневом и обидой, он покинул Шахматово в уверенности, что "прошлое – без возврата".
Но тут-то как раз и началась утомительная и бесконечная, тянувшаяся целых три года неразбериха, принесшая много тревог и настоящего горя втянутым в нее людям.
В ясно обозначившиеся недоразумения идейного порядка замешалось личное. Жизнь – реальная, требовательная и всегда неожиданная жизнь ворвалась в выдуманный мир фантазий и химер и жестоко отомстила за пренебрежение к ней.
В сущности, все обернулось проще простого: Андрей Белый бурно влюбился в Любовь Дмитриевну и тем самым окончательно запутал отношения.
В дальнейшем личный конфликт так тесно переплелся с идейно-литературным расхождением, что подчас невозможно установить границу между тем и другим. Все оказалось подернутым одним маревом. В неразберихе были повинны все – и Блок, постоянно уходивший от внятного объяснения, и Любовь Дмитриевна, так и не сумевшая принять сколько-нибудь твердого решения, но больше всех, бесспорно, Андрей Белый, который довел себя в течение этих трех тяжелых лет до состояния патологического и сумел заразить своей истерикой окружающих.
Он был действительно большим писателем, яркой, щедро одаренной личностью с чертами гениальности. "Он такой же, как всегда: гениальный, странный", – записывает Блок уже в 1920 году, в последний раз встретившись с Белым после долгих лет пламенной дружбы, ожесточенной вражды, далековатой приязни.
Да, неизгладимая печать "странности" лежала и на личности этого человека, и на всем, чем он жил и что делал. Что-то судорожное было как в его беспрестанных идейных и художественных метаниях, так и в его обыденных поступках. Один из людей, близко знавших Белого, удачно назвал его существом, "обменявшим корни на крылья".
Он не только не умел, но и не хотел научиться жить. Зато с изощренным искусством умел осложнять не только свою жизнь, но и тех, с кем находился в соприкосновении. Биография Белого – это бесконечная цепь бурных ссор, непрочных примирений и окончательных разрывов с людьми, которые были искренне ему преданы.
В перипетиях истерической "дружбы-вражды" с Блоком это свойство Белого проступило, пожалуй, наиболее отчетливо. Именно в реальном, в жизненном особенно ясно сказалось глубокое различие их натур и характеров. Если Блок убежденно и безнадежно (как вскоре он понял) пытался реально воплотить свое мистическое чувство, осуществить его как дело жизни, то Белый всему, что составляло содержание его человеческого существа, всем своим чаяниям и надеждам искал прежде всего головное, теоретическое обоснование и все больше погружался в невылазную метафизику. Менял корни на крылья.
… Началось все в том же июне 1905 года. Оказывается, уезжая из Шахматова, Андрей Белый успел объясниться в любви – передал молодой хозяйке (через Сергея Соловьева) записку с признанием. Любовь Дмитриевна, не придавая этому серьезного значения, но поддавшись невинному женскому тщеславию, рассказала о забавном происшествии Александре Андреевне, а может быть, и Блоку.
Получилось так, что в любовную историю, которая вскоре приобрела характер остродраматический, оказались посвященными разные люди, причем даже не самые близкие.
Мать Блока принимала деятельное участие в том смутном и тягостном, что происходило в дальнейшем, и внесла свою, немалую, долю нервозности. Тут же суматошилась недалекая, но амбициозная тетушка Марья Андреевна с ее ущемленным самолюбием обиженной жизнью старой девы. Многие страницы ее дневника посвящены обсуждению и осуждению героев драмы.
Впрочем, хорошо, что дневник этот дошел до нас, так же как и поденные записи Евгения Павловича Иванова, который позже, в разгар романа, стал конфидентом Любови Дмитриевны и стенографически точно записал все, что она ему поведала. Хорошо – потому что впоследствии и Андрей Белый, и Любовь Дмщриевна рассказывали о том, что произошло между ними, каждый по-своему, все еще сводя друг с другом запоздалые счеты. Поэтому не приходится брать на веру все, что они говорили. А документальные записи людей, бывших свидетелями происходившего, позволяют восстановить действительную картину неразберихи.
В течение трех лет Андрей Белый попеременно то разрывает с Блоками, то мирится с ними. Он забрасывает их, каждого в отдельности, сумбурными, красноречиво-бессодержательными письмами – клянется в любви и дружбе, упрекает, кается, требует сочувствия, унижается, обвиняет, угрожает самоубийством. Читать эти письма тягостно. Но они по-своему значительны – как психологический документ, характерный не только для данного человека, но и для данного времени.
Любовь Дмитриевну, конечно, тешило сознание того, что в ее власти "спасти" или "погубить" бурно влюбившегося поэта, которого все вокруг считали личностью выдающейся. Смущавшее Любу обожествление ее в духе московских и шахматовских мистических радений вдруг приобрело конкретно-житейский и, главное, понятный смысл: ее просто полюбили – не как Прекрасную Даму, а как молодую, привлекательную женщину. Само собой понятно, это не могло не польстить ее самолюбию – и она дала волю кокетству.
Но на первых порах и речи не было ни о каких радикальных переменах. Во всех случаях, когда между Блоком и Белым возникали глухие недоразумения или нечто похожее на трения, Люба неизменно и твердо брала сторону мужа.
Так было, например, в октябре 1905 года, когда Блок послал Белому "пук" новых своих стихотворений с просьбой показать их и Сергею Соловьеву.
В сопроводительном письме сказано: "Ты знаешь, что со мной летом произошло что-то страшно важное. Я изменился, но радуюсь этому… Куда-то совсем ушли Мережковские, и я перестал знать их, а они совершенно отвергли меня. Я больше не люблю города или деревни, а захлопнул заслонку своей души. Надеюсь, что она в закрытом помещении хорошо приготовится к будущему".
И стихи и письмо прозвучали вызовом. Белый так и понял – и вызов принял. На этот раз он не выдержал и, как всегда, с бесконечными оговорками и околичностями, но выплеснул все, что накопилось у него на душе со времени летней шахматовской встречи
В ответном письме он задает Блоку прямые вопросы: как совместить его призыв к Прекрасной Даме с новыми его темами, как согласуются "долг" теурга с "просто" бытием, о каком будущем он ведет речь – об "общественном обновлении России" или о "мистическом будущем", во имя которого они с Сергеем Соловьевым "умирают", "истекают кровью", подвергаются гонениям и т.д. В крайне раздраженном тоне Белый обвинил Блока в том, что, молчаливо соглашаясь с друзьями, он не только ввел их в заблуждение, но, покуда они обливались кровью, "кейфовал за чашкой чая" и даже "эстетически наслаждался чужими страданьями". Кончалось письмо патетически: "…я говорю Тебе, как облеченный ответственностью за чистоту одной Тайны, которую Ты предаешь или собираешься предать. Я Тебя предостерегаю – куда Ты идешь? Опомнись! Или брось, забудь – Тайну. Нельзя быть одновременно и с богом и с чертом".
Наконец-то в запутавшиеся отношения и в тягостную недоговоренность была внесена ясность. Но Блок, на свою беду, как и раньше, все еще не решался поставить точку. Письмо Белого, конечно, его задело, но ответил он в примирительном духе.
"Твое письмо такое, какого я ждал". Да, он повинен в "витиеватых нагромождениях", которыми уснащал свои письма и которые могли ввести в заблуждение. Они всегда были ему не по душе ("противны"), и тем не менее он "их продолжал аккуратно писать до последнего письма". А сейчас он подводит черту под своим прошлым: "…просто беспутную и прекрасную вел жизнь, которую теперь вести перестал (и не хочу, и не нужно совсем), а перестав, и понимать многого не могу. Отчего Ты думаешь, что я мистик? Я не мистик, а всегда был хулиганом, я думаю. Для меня и место-то, может быть, совсем не с Тобой, Провидцем и знающим пути, а с Горьким, который ничего не знает, или с декадентами, которые тоже ничего не знают".
Как характерны для тогдашнего Блока эти покаянные (хотя и не без иронического оттенка) ноты! Далее следуют слова, которые только и мог сказать автор "Балаганчика": "Милый Боря. Если хочешь меня вычеркнуть – вычеркни В этом пункте я маревом оправданий не занавешусь. Может быть, меня давно надо вычеркнуть. Часто развертывается во мне огромный нуль. Но что мне делать, если бывает весело? Я далек от всяких ломаний, и, представь себе, я до сих пор думаю, что я чист, если и не целомудрен и кощунствен". В заключение Блок заметил, что таких слов, которые сказал ему Белый, он никому, кроме него, не позволит.
Если Блок ответил на анафему Белого "смиренным письмом", как выразилась бывшая в курсе дела тетушка Марья Андреевна, то две женщины, как соперничающие ангелы, стоявшие за его плечами, – Александра Андреевна и Любовь Дмитриевна, – были возмущены донельзя: ох уж эти "блоковцы", "пышнословы, болтуны, клоуны"… Люба написала Белому, что она оскорблена за Сашу.
Белый, с его всегдашней уклончивостью и глухотой к чужим речам, и на этот раз не захотел вникнуть в признания и разъяснения Блока и счел наиболее удобным свести дело к простому недопониманию друг друга: "Значит, было у нас недоразумение".
Но в письмах к Любови Дмитриевне он рвал и метал. Им целиком завладело желание увести ее от Блока. В своих инвективах и иеремиадах он не жалеет ни слов, ни красок. Всюду ему мерещится кровь и какой-то "алый гроб", и он умоляет Любу "спасти Россию и его". На разумную (пока еще) дочь Менделеева такие страсти должного впечатления не производят. Она отвечает, что отступается от Белого, пока он не откажется от "лжи, которая в письме его к Сашуре", и чтобы он помнил, что "она всегда с Сашурой".
Белый предпринимает новый неожиданный маневр: только теперь, когда Люба написала, что всегда будет с Блоком, он понял, что в любви его не было "ни религии, ни мистики" – и потому он порывает с нею навсегда.
Это становится известным всем, кто посвящен в историю. "У Али был по этому случаю сердечный припадок, Сашура в отчаянии, а Люба все приняла спокойно", – записывает аккуратный летописец Марья Андреевна. Почему припадок, почему отчаянье? Потому что возникает опасение: а вдруг Боря "сойдет с ума или убьется?". Конечно, это будет трагично, но, с другой стороны, "нельзя же ради этого позволять ему поносить Сашуру, и не может же Люба ради культа блоковцев это терпеть?". Заметим, что в семье речь идет все еще о "культе блоковцев", а не о вульгарном уводе жены от живого мужа.
А Белый, хотя и объявил о разрыве отношений, успокоиться не может. В знак разрыва он возвращает Любе по почте некогда подаренные ею и давно высохшие лилии, обвив их черным крепом. Она безжалостно сжигает их в печке.
Постепенно Белый приходит в состояние крайней взвинченности. Люба снится ему еженощно – златоволосая, статная, в черном, тесно обтягивающем платье.
Писать нельзя: в России почтово-телеграфная забастовка. Белый срывается с места и 1 декабря является в Петербург.
Из маленькой гостиницы на углу Караванной и Невского он пишет Блоку своим небрежным, косо летящим почерком, громадными буквами; "Хочу просто обнять и зацеловать Тебя. Люблю Тебя, милый". Далее следует трижды подчеркнутое "но": "Но пока не увижу Тебя вне Твоего дома, не могу быть у Тебя, не могу Тебя видеть". То есть не может встретиться ни с Любовью Дмитриевной, ни с Александрой Андреевной, которой он тоже писал безумные и скандалезные письма. Встречу с Блоком назначает на нейтральной территории – в ресторане Палкина. И тут же, вопреки только что сказанному, передает "глубокий привет Александре Андреевне" и как бы вскользь добавляет: "Если бы Любовь Дмитриевна ничего не имела против меня, мне было бы радостно и ее видеть".
Встреча состоялась в тот же день, вечером. Белый сильно нервничал, поджидая в большом, переполненном зале Палкина. На эстраде, подтанцовывая, голосили под мандолины усатые неаполитанцы в кроваво-красных одеяниях. Блоки пришли вдвоем.
Произошло объяснение и закончилось очередным примирением. Белый, как всегда, сделал выводы, идущие дальше того, что произошло: ласковое, примирительное поведение Блока он истолковал так: "Боря, я – устранился", хотя об интимной стороне отношений разговора не было. И все же он пребывал в душевном смятении: с одной стороны, испытывал к Блоку "благодарность", которую выражал в формах экзальтированных; с другой – мучился сомнением: правильно ли он понял Блока?
"Атмосфера расчистилась", – писал Белый впоследствии, но установившиеся отношения "напоминали сношения иностранных держав". Кроме того, "мы решили: С.М.Соловьев не войдет в наше "мы"… А.А. и Л.Д. подчеркнули: они не приемлют его".
Белый в этот приезд часто общался с Блоком. Оба они не скупятся на дружеские заверения, но делают это как бы автоматически. По существу же ничего похожего на прежнее уже не было. Как-то Блок прочитал Белому черновой набросок "Ночной Фиалки", и, конечно, тот не мог не понять, в кого метят жесткие строчки:
…что же приятней на свете,
Чем утрата лучших друзей.
Покрутившись в Петербурге, Белый уехал обратно – с тем, однако, чтобы вскоре вернуться и уже прочно, может быть, навсегда обосноваться в Петербурге. Московские "аргонавты", во всяком случае, устроили ему проводы, как будто он расставался с ними насовсем.
В середине февраля Белый опять в Петербуге, в тех же номерах на Караванной. В первый же день Любови Дмитриевне был послан громадный куст великолепной гортензии. С Блоком он встретился "холодно и неловко". И замкнулся: "Не так меня встретили, не на это я бросил Москву". Именно в этот приезд он узнал "Балаганчик", в котором "все бросилось издевательством, вызовом", – и он "поднял перчатку".
"Балаганчик" был воспринят Белым и его друзьями не только как измена и кощунство, но и как личное оскорбление. (Сергей Соловьев даже узнал себя в одном из карикатурных мистиков, выведенных Блоком на сцену.) Они пытались сотворить миф своей жизни сообща с Блоком и Любовью Дмитриевной, – "и что же случилось, – писал Белый впоследствии, – огромное дело – комедия, "инспиратриса", которую мы так чтили, – комедиантка; теург – написал "балаганчик", а мы – осмеяны: "мистики" балаганчика!.."
Догадки соловьевцев были основательны. Живая, реальная жизнь, действительно, сквозит в условно-марионеточном мире "Балаганчика". Мы узнаем ситуацию, в которой очутились Блок, Белый и Любовь Дмитриевна, в сюжете пьесы, в треугольнике: Пьеро – Арлекин – Коломбина. Достойно внимания, что Е.П.Иванов в марте 1906 года внес в свой дневник слова Любови Дмитриевны: "Саша заметил, к чему идет дело, все изобразил в "Балаганчике"".
Пьеро – простой человек, которого зовет голос вьюги, уходит от "мистиков обоего пола". Его невеста, Коломбина, говорит ему: "Я не оставлю тебя". Но тут появляется звенящий бубенцами Арлекин. Он берет Коломбину за руку и уводит с собой. "Автор" – "по-дурацки", с точки зрения "здравого смысла", комментирует происходящее: дело идет о взаимной любви двух юных душ…", "им преграждает путь третье лицо…". Впрочем, Блок, разъясняя какому-то студенту "идею" "Балаганчика", заметил, что яркий и пошлый Арлекин одерживает над Коломбиной победу "лживую", "призрачную". Здесь – бесспорно, намек на положение, в котором оказался Андрей Белый.
Далее идет грустный монолог покинутого Пьеро:
Ах, сетями ее он опутал
И, смеясь, звенел бубенцом!
Но, когда он ее закутал, -
Ах, подруга свалилась ничком!..И мы пели на улице сонной.
"Ах, какая стряслась беда!"
А вверху – над подругой картонной -
Высоко зеленела звезда…Он шептал мне. "Брат мой, мы вместе,
Неразлучны на мною дней..
Погрустим с тобой о невесте,
О картонной невесте твоей!"
Это жестокие стихи. Здесь не только насмешки над прошлым, но и признание собственной душевной катастрофы: если для "мистиков обоего пола" Вечная Дева неожиданно оказалась подругой "простого человека" Пьеро, то для самого незадачливого Пьеро она обернулась "картонной невестой". А мы уже знаем, что имел в виду Блок под понятием "картонный".
Заметим, что здесь иронически обыграно самое слово брат, которым так щедро обменивались Блок и Белый. В том же январе 1906 года Блоком было написано обращенное к Белому стихотворение "Милый брат! Завечерело…", в котором упоминается и общая их "сестра". Оно оказалось последним дружественным жестом Блока (в стихах). Написанный через десять дней "Балаганчик" поставил крест на теме "братства".
И здесь в неразберихе начинается новая, решающая фаза.
Сейчас нам предстоит вторгнуться в область самого сокровенного. Такое вторжение всегда неделикатно. Но в данном случае сделать это необходимо: к этому вынуждает не праздное любопытство, а стремление разобраться в характерах и поступках людей, встреча которых обернулась для них трагедией. Этих людей давно уже нет на свете, их страсти и беды стали достоянием истории, и сейчас уже можно говорить о них в полный голос, без обиняков и умолчании. Но и без дешевой сенсационности и крикливости, а с тем человеческим уважением, к которому всегда обязывает чужая беда. Нелегкая, признаться, задача. И да простят нам тени давно ушедших…
2
Любовь Дмитриевна в набросках своих незаконченных воспоминаний говорит, что к весне 1906 года ее семейная жизнь "была уже совершенно расшатана" – потому что с самого начала в нее легла "ложная основа".
Когда под знаком Гамлета и Офелии начался роман Блока и Любы Менделеевой, когда в "пустом фате" она разглядела поэта божьей милостью, когда на нее нахлынул поток его не знавшей ни меры, ни предела любви, когда перед нею приоткрылся таинственным и влекущий мир высоких идей Блока, она, будучи по природе человеком благоразумным и волевым, потеряла голову и волю. Она как бы стушевалась, ощутила себя на втором плане. Потом, на закате своей исковерканной жизни, она горько жалела, что "напрасно смирила и умалила свою мысль перед миром идей Блока, перед его методами и его подходом к жизни".
Сожаления, конечно, несостоятельные, потому что, не повстречав на своем пути Блока, она, вероятнее всего, прошла бы по обочине жизни, оставшись просто чьей-то незаметной спутницей или маленькой актрисой. Но и то правда, что ей выпала трудная доля.
Напрасно или не напрасно смирилась она на первых порах перед Блоком, но так было – "и иначе быть не могло, конечно!".