В этом романе Андрееву отведена "женская" роль, а Горькому - "мужская". Андреев постоянно о чем-то вопрошает Горького, о чем-то умоляет его, что-то требует от него. Горький же неизменно делает поправку на психологическую неустойчивость своего корреспондента. Андреев несколько раз признается ему в любви как к художнику и человеку, Горький это благосклонно принимает, но не позволяет слишком увлечь себя темой своего "я", полагая, что есть темы более важные. Эта его закрытость злит Андреева. Он желает предельной откровенности. Горький от нее лукаво уклоняется. Несколько раз Андреев провоцирует ссоры, разрывы отношений, совершает глупости, ведет себя по-хулигански, как бы испытывая другую сторону: а вот это ты стерпишь? А это? А так?
Наконец Андреев "изменяет" Горькому. Вернее, даже не ему, а их делу, как его понимает "серьезный" Горький. И тут Горький обнаруживает ревность, которой не было прежде. За большую измену он не прощает Андрееву уже и малейших прегрешений, на которые раньше смотрел сквозь пальцы. Выволочка следует за выволочкой, и Андреев, униженный, подавленный, рвет с Горьким. Оба страдают от этого разрыва, но в большей степени Андреев. По крайней мере его страдания более заметны. Несколько раз они пытаются помириться, но не выходит. Что-то непоправимо сломалось в их отношениях, какой-то стержень, порвался какой-то центральный нерв. Остается только вспоминать прошлое.
Наличие "мужского" и "женского" начал тут очевидно, хотя, разумеется, не нужно делать из этого слишком прямолинейные выводы. И так же очевидна взаимная дополняемость двух сторон, которые, будучи антагонистичны по природе своей, тем не менее нуждаются друг в друге, может быть, как раз в силу обоюдного комплекса неполноценности.
Волевой и позитивно мыслящий Горький нуждается в слабом и негативистски настроенном Андрееве. Почему? Потому что это позволяет ему, не изменяя своей внешней цельности, внутренне переживать андреевский "раздрай" как свой собственный и тем самым "отдыхать" на этом "раздрае" от тягостной необходимости быть всегда волевым, всегда лидером. В свою очередь Андреев нуждается в Горьком и в качестве душевной опоры, и в качестве объекта для своих провокаций. Провоцировать такого же провокатора, как ты сам, неинтересно, да и бессмысленно. Психологическая искра высекается, когда объект сопротивляется твоим провокациям.
Например, Горький - поклонник книги, страстно влюбленный в литературу. Следовательно, Андреев должен "ужалить" его в это "место".
"Читать Л. Н. не любил и, сам являясь делателем книги - творцом чуда, - относился к старым книгам недоверчиво и небрежно.
- Для тебя книга - фетиш, как для дикаря, - говорил он мне. - Это потому, что ты не протирал своих штанов на скамьях гимназии, не соприкасался науке университетской. А для меня Илиада, Пушкин и все прочее замусолено слюною учителей, проституировано геморроидальными чиновниками. "Горе от ума" - скучно так же, как задачник Евтушевского. "Капитанская дочка" надоела, как барышня с Тверского бульвара. <…> Однажды я читал газетную статью о Дон-Кихоте и вдруг с ужасом вижу, что Дон-Кихот - знакомый мне старичок, управляющий казенной палатой, у него хронический насморк и любовница, девушка из кондитерской, он называл ее - Милли, а в действительности - на бульварах - ее звали Сонька Пузырь…"
Провокация тут очевидна. Для Горького русская и мировая литература - это незыблемая система ценностей. Да и Андреев, конечно, не верит в то, что говорит. На самом деле он видел в русской литературе ее "вселенский" смысл, обожал Достоевского и был как писатель зависим от него.
Но его "женская" природа возмущена "мужской" объективной любовью Горького к литературе, где писатель Андреев вместе с остальными писателями, как единица, значит очень мало, а пожалуй, и не значит вообще ничего в отдельности от общемировой системы ценностей. Это все равно что любить красоту, не замечая рядом с тобой живущей женщины. Уже в период разрыва отношений с Горьким в статье ""Летопись" Горького и мемуары Шаляпина" Андреев выскажет свою обиду откровенно:
"Любя литературу, как нечто отвлеченно-прекрасное и безгрешное, Горький не сумел внушить своей аудитории и своим последователям любви к литераторам, - к живой, грешной, как все живое, и все же прекрасной литературе. Всю жизнь, смотря одним глазом (хотя бы и попеременно, но никогда двумя сразу), Горький кончил тем, что установил одноглазие как догмат".
Несправедливость Андреева не нуждается в обсуждении. Никто из русских писателей никогда не сделал столько именно для живых, конкретных литераторов, сколько сделал Горький. И ни один писатель так не умел ценить "чужое", как он. Но по-человечески Андреева можно понять. Ведь совсем недавно Горький не захотел вникнуть в его, Андреева, проблемы, не пожелал прислушаться к его, Андреева, голосу. И сразу забыты и горьковский искренний восторг от "Баргамота и Гараськи", и первая книга Андреева в "Знании", и многое другое.
Интересно, что мотив "одноглазия" Горького в несколько ином виде затем появится в дневниковой записи Блока от 22 декабря 1920 года: "Гумилев и Горький. Их сходства: волевое; ненависть к Фету и Полонскому - по-разному, разумеется. Как они друг друга ни не любят, у них есть общее. Оба не ведают о трагедии - о двух правдах. Оба (северо) - восточные".
Эти строки возникли год спустя после того, как Блок по просьбе Горького написал свои воспоминания об Андрееве. В этих воспоминаниях он выделил важную характерную черту не только андреевского творчества, но и личности Андреева - постоянное чувство хаоса в себе. Таким образом, Горький, как он предстает в дневниковой записи 1920 года, и Андреев, как видит его Блок в мемуарном очерке 1919 года, являются абсолютными противоположностями. В том же очерке Блок сочувственно цитирует отзыв Андрея Белого о пьесе Андреева "Жизнь Человека", которая была антитезой ранней поэмы Горького "Человек". Белый услышал в пьесе "рыдающее отчаянье". "Это - правда, - писал Блок, распространяя творческую характеристику Белого на личность Андреева, - рыдающее отчаянье вырывалось из груди Леонида Андреева, и некоторые из нас были ему за это бесконечно благодарны".
Кто "некоторые"? По-видимому, часть писателей из круга символистов, которая ценила Андреева. И уж точно не "волевой" Горький. Ему "рыдающее отчаянье" Андреева как раз не нравилось, так как он всерьез переживал за разум и психику своего друга.
"Я думаю, что хорошо чувствовал Л. Андреева: точнее говоря - видел, как он ходит по той тропинке, которая повисла над обрывом в трясину безумия, над пропастью, куда заглядывая, зрение разума угасает.
Велика была сила его фантазии, но - несмотря на непрерывно и туго натянутое внимание к оскорбительной тайне смерти, он ничего не мог представить себе по ту сторону ее, ничего величественного или утешительного, - он был все-таки слишком реалист для того, чтобы выдумать утешение себе, хотя и желал его.
Это его хождение по тропе над пустотой и разъединяло нас всего более. Я пережил настроение Леонида давно уже, и, по естественной гордости человечьей, мне стало органически противно и оскорбительно мыслить о смерти".
Это волевой, "мужской" взгляд.
В свою очередь Андреев хорошо чувствовал женскую логику.
"Однажды я рассказал ему о женщине, которая до такой степени гордилась своей "честной" жизнью, так была озабочена убедить всех и каждого в своей неприступности, что все окружающие ее, издыхая от тоски, или стремглав бежали прочь от сего образца добродетели, или же ненавидели ее до судорог.
Андреев слушал, смеялся и вдруг сказал:
- Я - женщина честная, мне не к чему ногти чистить - так?
Этими словами он почти совершенно точно определил характер и даже привычки человека, о котором я говорил, - женщина была небрежна к себе. Я сказал ему это, он очень обрадовался и детски искренно стал хвастаться:
- Я, брат, иногда сам удивляюсь, до чего ловко и метко умею двумя, тремя словами поймать самое существо факта или характера".
Без дна
Андреев - Горькому: "По натуре своей я не революционер; не люблю шума, драки, толпы и теряюсь в них; не люблю тайн и болтлив, вообще в действие не гожусь ни к чему. С другой стороны, люблю в тишине думать, и в области мысли моей задачи мои, как они мне представляются, революционные. Мне еще очень много хочется сказать - о жизни и о Боге, которого ищу".
Горький - Андрееву: "Бога - нет, Леонидушка. Есть - мечта о нем, есть вечное, не удовлетворимое стремление так или иначе объяснить себе себя и жизнь. Бог - удобное объяснение всего происходящего вокруг и только".
Это 1902 год, начало их отношений. А вот период Русско-японской войны и первой русской революции.
Андреев - Горькому: "Я в первый раз сознательно переживаю войну, и в сущности ужасно интересно. <…> Что значит я русский? Огромный вопрос, и вовсе не так легко решается".
Горький - Андрееву: "Хорошая, брат, страна Япония! Вторую книгу читаю о ней, - прекрасная страна!"
Андреев подыгрывает Горькому: "Читаю сейчас историю Французской революции. Вот люди, вот красота! И сколько творческой, молодой глупости!"
Сравните это абстрактное увлечение революцией с жесткой и даже страшной позицией Горького в связи с избиением полицией студентов в декабре 1904 года. Отказавшись в письме к Андрееву подписать протест против этого избиения, Горький заявил: "…все идет как следует и вполне прилично. Жизнь устроена на жестокости, ужасе, насилиях, - она требует для переустройства холодной, разумной жестокости и все! Убивают? Надо убивать. Иначе - что же поделаешь? Идти к графу Толстому и ждать вместе с ним, когда одряхлеют звери, а рабы - их законный корм - будут съедены?"
На очередное признание в любви к себе Андреева - "Ты… человек великолепный, и я горячо и "единственно" люблю тебя, - по-видимому, это ты снился мне, давно, во времена юности. В тебе есть радиоактивные свойства, и если я анархист, то это очень хорошо, и этим я мало-мальски позаимствовался у тебя. Банзай!" - Горький ответил проповедью: "Анархизм - нечто очень уж примитивное. Отрицание ради утверждения абсолютной автономии моего "я" - это великолепно, но ради отрицания - не остроумно. В конце концов - анархизм мертвая точка, а человеческое "я" суть начало активное".
Обсуждая с Горьким свой рассказ "Красный смех", Андреев одержим сомнениями: "…большой замысел, кургузая одежонка. Настроение исключительное, для массы непонятное. В этом смысле рассказ аристократичен. Разум, который не хочет, не может помириться с войною и гибнет, как часовой на своем посту, - разум будущего, а не настоящего; я ведь так вначале и хотел писать фантазию на тему о будущей войне и будущем человеке. А сейчас утилитарно-христианские рассуждения Толстого о вреде войны для хозяйства, для семьи, для здоровья и доброй нравственности - гораздо понятнее и сильнее и общее. Война - невзгода, это настоящее; война - безумие, это завтрашнее".
Горький отвечает в своем обычном ключе: "…я считаю рассказ чрезвычайно важным, своевременным, сильным - всё это так, - но для большего впечатления необходимо оздоровить его". Тем самым он, в сущности, перечеркнул мысли Андреева о собственной вещи. Андреев считал достоинством рассказа его несвоевременность, обращенность в будущее, а Горький называет его своевременным. Андреев попытался изобразить безумие войны, а Горький предлагает рассказ "оздоровить".
Сравните этот сухой и сдержанный отзыв с откликом Андреева на пьесу "На дне": "Меня несколько смутил быстрый и широкий успех "На дне", когда в славословиях слились Шебуевы и Пеки и Гольцевы, но, приглядевшись, я увидел, что половина их не понимает того, что хвалит, а другая половина находится только у подошвы горы. Ни одна статья, ни один разговор не мог охватить драмы во всей ее ширине и глубине; всякий раз остается что-то неуловленное, какой-то остаток, в котором и заключается самая суть. Это, брат, великая штука "На дне", - попомни мое слово".
Андреев более терпимо относился к человеческим слабостям Горького и, пожалуй, даже радовался, когда замечал их. Уход Горького из семьи, от Екатерины Пешковой и двух детей, Кати и Максима, его гражданский брак с актрисой МХТ Марией Андреевой, в свою очередь оставившей ради Горького законного мужа, конечно, воспринимался публикой скандально. Но еще больший скандал вызвало самоубийство в 1905 году миллионера Саввы Морозова. Близкий знакомый Морозова, Горький оказался посредником между миллионером и большевиками. Морозов был влюблен в Андрееву, и многие это знали. Началась травля Горького и Андреевой. Леонид Андреев по этому поводу сочувственно писал: "Милый Алексеюшка! Прочел в газетах эту гнусную вещь о Савве, его деньгах, смерти - и о тебе с Марией Федоровной. Помнишь, говорил я - при самодержавии тебя сажают, а при конституции - заедят тебя блохи. <…> А в общем - отвратительно. Мне особенно больно за Марию Федоровну; распространяться не буду. Поцелуй ей от меня руку…"
Поводом для скандала была ситуация в самом деле этически непростая. Перед самоубийством Морозов завещал М. Ф. Андреевой страховой полис в 100 тысяч рублей. Родственники покойного Морозова опротестовали его. Адвокат П. Н. Малянтович выиграл дело в пользу Андреевой. Полученные по полису 60 тысяч рублей Андреева через Л. Б. Красина передала в кассу РСДРП. Но Леонида Андреева не интересовала щепетильность ситуации. Его волновало самочувствие друга.
Горький более строго и требовательно относился к слабостям Андреева, особенно к его наследственному алкоголизму, с которым Андреев мучительно боролся всю жизнь. Горький и сам пил довольно много и не стеснял себя в этом, но он умел пить, а Андреев - нет. В феврале 1903 года Андреев приехал в гости к Горькому в Нижний и устроил там пьяный дебош. Не помня себя, он оскорбил несколько знакомых Горького, в том числе женщину - Юлию Николаевну Кольберг, соратницу Горького по революционной борьбе. Горький немедленно разорвал с Леонидом отношения "навсегда".
Ошеломленный, раздавленный Андреев писал ему 25 февраля из Москвы: "Алексей! Я был сильно пьян и не могу дать себе вполне ясного и точного отчета о происшедшем. Рвать при этих условиях отношения, рвать резко и навсегда, мне кажется невозможным и нелепым. Правда, что трезвый я один, а пьяный другой, правда и то, что я не отказываюсь нести последствия сделанного и сказанного в пьяном виде. Но мне нужно - и ты это поймешь - знать, что я сделал. Ответь, если можешь. Если не хочешь, то молчание твое будет достаточным мне ответом, и я пойму".
Или Горький ему не ответил, или не сохранилось это ответное письмо, но так или иначе до осени 1903 года отношения между Горьким и Андреевым были прерваны. В апреле того года Андреев вместе с женой и матерью приехал в Ялту, где в это время находился Горький, и искал встречи с ним. Но встреча эта не состоялась. И только в сентябре 1903 года после длинного покаянного письма Андреева Горький протянул ему свою руку:
"Милый ты мой друг - напрасно ты столь длинно объяснял то, что я понимаю и без твоей помощи до ужаса ясно. Ты, кажется, думаешь, что обидел меня? Этого не было. Но ты очень обидел Алексина, которого я люблю, и Малинина, который попал зря в эту кашу. За них мне больно и неловко по сие время. Это мы устроим, разберем. О Юлии не беспокойся, - ей эта история - как удар камнем человеку, идущему на смерть. Она очень чуткая, умная, она уже давно во всем разобралась.
Знаешь ты, что меня страшно мучило после этой истории и почему я не могу до сей поры видеть тебя? Это чувство жалости и отвращения. Если б я видел любимую мною женщину, насилуемой развратником и мерзавцем, - я бы чувствовал себя вот так же, наверное. Я тебя люблю, не только как литератора-товарища - это не важно, - я люблю мятежную душу твою, поверь. Ты - огромный талант, у тебя - великое будущее. И ты - во власти этой темной силы, ты, так легко и просто разрушающий множества сил, тех, что держат в тесном плену предрассудков свободный дух человека. Это, брат, ужасно. Вот - трагизм!
Ты зовешь меня старшим братом. Да, я старше тебя, у меня больше опыта, только поэтому старше. Но у тебя больше таланта и ума. Тем тяжелее мне видеть тебя в плену безволия.
От этой проклятой болезни в тебе родилась боязнь чего-то, некий, непонятный мне, страх. Я - ничего не боюсь и страстно хотел бы передать тебе мое мужество, оно есть у меня. Что сделать, чтобы внушить тебе необходимость лечиться? Теряюсь. А вижу - это возможно. <…>
Все это время я читал твою книгу, думал о тебе, расспрашивал. И мне было обидно, что ты мало пишешь.
Ну - ладно, скоро я увижу тебя. Кланяйся жене и матери. Крепко обнимаю.
Всего доброго тебе и - самоуважения прежде всего!"
Слова о женщине, "насилуемой развратником и мерзавцем", аукаются с наиболее скандально-знаменитым рассказом Леонида Андреева "Бездна", напечатанным в "Курьере"
10 января 1902 года. "Бездна" появилась в то же время, когда Горький начал работать над пьесой "На дне". Если бы не это совпадение, можно было бы не обратить внимание на "странное сближенье" этих названий, которые по смыслу являются почти антонимами. "Бездна" значит "без дна": отсутствие опоры, бесконечная пустота для падения вниз. "На дне" - опора и последняя точка падения. Оказавшись на дне, павший либо погибает, разбившись насмерть, либо встает и обращает взгляд вверх. Трудно сказать, сознательно или нет Горький с Андреевым, находившиеся в это время в наиболее теплых отношениях друг с другом, пошли на эту антитезу. Известно лишь, что Андреев восторженно принял "На дне", а Горький положительно оценил "Бездну".
По ироническим воспоминаниям Бунина, название "На дне" принадлежит не Горькому, а Андрееву. У Горького было три варианта названия: "Без солнца", "Ночлежка" и "На дне жизни". От первого названия он отказался (солнце перейдет у него в название пьесы "Дети солнца"), второе стало названием немецкой театральной версии, а вот третье, как утверждал Бунин, было исправлено именно Андреевым.
"Заглавие пьесы "На дне" принадлежит Андрееву. У Горького заглавие было хуже: "На дне жизни". Однажды, выпивши, Андреев говорил мне, усмехаясь, как всегда в подобных случаях, гордо, весело и мрачно, ставя точки между короткими фразами твердо и настойчиво:
- Заглавие - всё. Понимаешь? Публику надо бить в лоб и без промаху. Вот Горький написал "На дне". Показывает мне. Вижу: "На дне жизни". Глупо, говорю. Плоско. Пиши просто: "На дне". И всё. Понимаешь? Спас человека".
По другим сведениям, честь изменения названия в лучшую сторону принадлежит В. И. Немировичу-Данченко.
Но даже если перекличка названий "Бездны" и "На дне" случайна, точно не случайна перекличка смыслов этих произведений.
И в "Бездне", и в "На дне" героями являются босяки. Впрочем, в "На дне" это главные герои, а в "Бездне" хотя и не второстепенные, но и не главные. Сюжет рассказа психологически невероятен, как и многие андреевские вещи. Студент Немовецкий гуляет в лесу с гимназисткой Зиной. На пути у них появляются бродяги, которые избивают Немовецкого и насилуют Зиночку. Очнувшись, Немовецкий, вместо того чтобы помочь истерзанной девушке, насилует ее вторично. Вид обнаженного тела вызывает в нем животную похоть, а разум отказывается ее контролировать.