"Разрушение личности" (1908) не просто программная статья Горького этого времени, но и единственная его философская работа. И хотя в "Пролетарии" не было философского отдела и с первого же номера газета объявила, что будет держаться философского "нейтралитета" (на этом настоял опять-таки Ленин, понимая, что "махистов" в большевистской верхушке много, а он один), для Горького-то могло быть сделано исключение. Пусть и с редакционной оговоркой, пусть даже и с ленинской критикой в том же номере. Но так может думать нормальный журналист, а не руководитель сектантского издания. Для Ленина допущение Горького - как идеолога, а не писателя - в святая святых большевистской прессы было невозможно. Это нарушало баланс авторитетов, где главным идейным авторитетом мог быть только Ленин.
Горький пытался примирить "эмпириомониста" Богданова, "религиозного марксиста" Луначарского с Лениным, не понимая (или все-таки понимая?), что тем самым только раздражает Ильича. Примирение, объединение - это ведь идеологическая стратегия, а стратегия Ленина всегда была направлена на раскол. Горький-"примиренец", таким образом, вытеснял Ленина как идеолога раскола, и Ленин безошибочным сектантским чутьем почувствовал грозящую с этой стороны опасность.
Прямо устранить Горького из партии он, конечно, не мог. К тому же именно от Горького и через Горького шли в большевистскую кассу финансовые потоки. Каким бы ни был Ленин аскетом, но жизнь в Париже и Женеве была не дешевой. Как финансовый источник, как "разводящий" финансовые потоки (между прочим, в сотрудничестве с Богдановым), Горький вполне устраивал Ленина. Горький был посвящен в истории "эксов" (экспроприаторов) на Кавказе, то есть знал о грабежах большевиков. Цинизм, с которым его партийные товарищи получали деньги, видимо, не смущал Ленина. Вот только один пример финансовой махинации, в которой был замешан и Горький.
Семья Н. П. Шмита принадлежала к известной в России купеческой династии Морозовых (по материнской линии Н. П. Шмит приходился племянником Савве Тимофеевичу Морозову). Студент Московского университета к 1905 году, после ранней смерти матери и отца он как старший в семье стал опекуном сестер Екатерины и Елизаветы и распорядителем всего семейного состояния. Николай Шмит и его сестры с сочувствием относились к революционным событиям 1905–1907 годов. Через Л. Б. Красина и Горького ими были пожертвованы крупные суммы денег в пользу большевиков. При посредничестве Горького на деньги Шмита вооружались рабочие дружины. Одним из очагов декабрьского восстания в Москве стала мебельная фабрика на Пресне, принадлежавшая семье Шмитов. В начале 1906 года Николай Шмит был арестован. Ему предъявлялось обвинение в непосредственной причастности к революционным событиям. Но суд откладывался. После 14-месячного предварительного заключения Шмит был убит в тюрьме при загадочных обстоятельствах.
Незадолго до ареста Шмит устно высказал намерение передать свое состояние большевикам. Очевидцем этого устного заявления Шмита был Горький. Но юридически оформить передачу денег было невозможно. Сложность была в том, что младшая сестра, в силу своей молодости, не имела прав непосредственного вступления во владение своим наследством, только через опекуна. Тогда большевистский ЦК выработал особый план. Было решено организовать фиктивный брак младшей сестры с тем, чтобы через мужа как можно быстрее получить наследство Шмита. В разработке этого плана принимали участие Горький и М. Ф. Андреева.
Фиктивным мужем Елизаветы стал А. М. Игнатьев. При этом был фактический муж - А. Р. Таратута. Старшая сестра Екатерина была замужем за адвокатом Н. Андриканисом. Она стала оспаривать план большевиков по присвоению наследства ее брата.
Дело осложнялось еще и тем, что на наследство Шмита претендовали не только большевики, но и меньшевики, и группа "Вперед". В конце концов победили большевики, но история вышла грязная, а кроме того она дошла во всех подробностях до Охранного отделения.
Итак, как финансист партии (а также как "великий писатель") Горький Ленина совершенно устраивал. Но как идеолог - да еще и партийный - Горький был для Ленина, повторяем, смертельно опасен. Если бы стратегия большевистской элиты сменилась с раскола на объединение, в этой новой стратегии для Ленина просто не было бы места, ибо раскол был его главным "коньком".
Бесконечно посылая Горькому в письмах поклоны как "великому писателю" и даже соглашаясь с тем, что "художник может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии", бесконечно справляясь о здоровье Горького (живет на одном из самых дорогих европейских курортов, на Капри) и целуя руку М. Ф. (Марии Федоровне Андреевой), Ленин только и делает, что отсекает, отсекает и отсекает Горького от своей партии.
С Богдановым и Луначарским был другой разговор. Эти не так опасны. Эти хотя и элита партии, но в сравнении с Лениным рядовые "вожди". С тем же Богдановым, которого Ленин нещадно бил за "эмпириокритицизм", он, тем не менее, одинаково голосовал по вопросу о бойкоте Думы. Луначарский ему просто "симпатичен". А вот Горький - это вождь фактический, настоящий! Ленин прекрасно понимал, какой это колоссальный авторитет и какая угроза его сектантскому вождизму. Поэтому он не давал ему ни малейшего шанса для реального участия в идеологии партии. Финансы - ради Бога! "Мать"? Слабовато. (Ленин не скрывает этого.) Но "своевременная книга"! Да даже о новой повести Горького "Исповедь", напичканной размышлениями о Боге и являющейся манифестом "богостроительства", Ленин отзывается почти равнодушно. Надумал было написать ему сердитое письмо да раздумал. Или написал, но не послал. "Зря не послали!" - сердится Горький, не понимая (или понимая?), с кем он имеет дело.
С лидером секты. Матерым. Непререкаемым. Бескомпромиссным. Но только в том, что касается вопросов секты. Во всем остальном это "душа человек"!
Горький злится ужасно! "Все вы склокисты!" - пишет он Ленину. "Меньшевики выиграют от драки!" Затем пытается урезонить Ленина простыми человеческими словами, опять-таки не понимая (или понимая, но поступая вопреки пониманию, может быть, назло Ленину?), что сектанта переубедить нельзя. С сектантом можно говорить, как с нормальным человеком, до тех пор, пока речь не заходит о делах сектантских. Об охоте, о рыбалке, о литературе, о мировой культуре… Но как только вы коснулись дел секты, тогда вы или сектант, подчиняющийся решению лидера, или вас отсекают прочь. Или… устраняют. Впрочем, в случае философских распрей Ленина с Горьким в этой крайней мере не было необходимости. Но уже во время революции готовящийся в лидеры большевистской секты Иосиф Сталин напишет в партийной печати в связи с "Несвоевременными мыслями", что Горького "смертельно потянуло в архив".
"Знаете что, дорогой человек, - с лукавой наивностью пишет Ленину Горький. - Приезжайте сюда, до поры, пока школа еще не кончилась, посмотрите на рабочих, поговорите с ними. Мало их. Да, но они стоят Вашего приезда. Отталкивать их - ошибка, более чем ошибка".
Несколько раз Ленин прямо отказывался приехать на Капри. Это было уже почти неприлично. И это при том, что Ленин прекрасно знал разницу между Горьким и "барином" Плехановым. Знал о горьковском такте, чуткости, о том, что его не только не станут унижать, но, напротив, Горький расстарается, чтобы Ленин на Капри чувствовал себя как можно комфортнее. Обычному человеку не понять этой нечеловеческой сектантской логики. Но она работала у Ленина безупречна. И она никогда его не подводила.
"Дорогой А. М.! Насчет приезда - это Вы напрасно. Ну, к чему я буду ругаться с Максимовым, Луначарским и т. д. (Да зачем же непременно "ругаться"? - П. Б.) Сами же пишете: ершитесь промеж себя - и зовете ершиться на народе. Не модель. А насчет отталкиванья рабочих тоже напрасно. Вот коли примут наше приглашение и заедут к нам (в Париж, где была ленинская школа для рабочих. - П. Б.), - мы с ними покалякаем, повоюем за взгляды одной газетины, которую некие фракционеры ругают (давно я это от Лядова и др. слышал) скучнейшей, малограмотной, никому не нужной, в пролетариат и социализм не верящей.
Насчет нового раскола некругло у Вас выходит. С одной стороны, оба - нигилисты (и "славянские анархисты" - э, батенька, да неславянские европейцы во времена вроде нашего дрались, ругались и раскалывались во сто раз почище!) - а с другой, раскол будет не менее глубок, чем у большевиков и меньшевиков. Ежели дело в "нигилизме" "ершей", в малограмотности и пр. кое-кого, не верящего в то, что он пишет, и т. п., - тогда, значит, не глубок раскол, и даже не раскол. А ежели глубже раскол, чем большевики и меньшевики, - значит, дело не в нигилизме и не в не верящих в свои писания писателях. Некругло выходит, ей-ей! Ошибаетесь Вы насчет теперешнего раскола и справедливо говорите: "людей понимаю, а дела их не понимаю"".
Но что это за "газетина"? И что это за "фракционер", который ругает ее "скучнейшей, малограмотной, никому не нужной, в пролетариат и социализм не верящей"?
Поразительно! Ленин настолько обозлен, что даже не стесняется признаться Горькому, что пользуется наушничеством "Лядова и др.", которые уже донесли ему мнение Горького о "Пролетарии". Он даже не спорит с Горьким. Выкрикивает какие-то слова, из которых можно понять одно: или я, или никто! или со мной, или ни с кем!
Встреча Горького с Лениным в присутствии Богданова на Капри все-таки состоялась. Горький Ленина "дожал". Да и неприлично уже было снова отказывать "великому писателю". Тем более писателю, который (об этом в следующей главке) посвятил целое произведение тому, чтобы изобразить большевистских сектантов святыми, который написал о большевиках новое "евангелие".
В очерке Горького о Ленине эта встреча описана в смягченных тонах. Но и здесь можно почувствовать леденящее дыхание сектантства.
"После Парижа мы встретились на Капри. Тут у меня осталось очень странное впечатление: как будто Владимир Ильич был на Капри два раза и в двух резко различных настроениях.
Один Ильич, как только я встретил его на пристани, тотчас же решительно заявил мне:
- Я знаю, вы, Алексей Максимович, все-таки надеетесь на возможность примирения с махистами, хотя я вас предупреждал в письме: это - невозможно! Так уж вы не делайте никаких попыток.
По дороге на квартиру ко мне и там я пробовал объяснить ему, что он не совсем прав: у меня не было намерения примирять философские распри, кстати - не очень понятные мне. К тому же я, от юности, заражен недоверием ко всякой философии, а причиной этого недоверия служило и служит разноречие философии с моим личным, "субъективным" опытом: для меня мир только что начинался, "становился", а философия шлепала его по голове и совершенно неуместно, несвоевременно спрашивала:
"Куда идешь? Зачем идешь? Почему - думаешь?"
Некоторые же философы просто и строго командовали:
"Стой!"
Кроме того, я уже знал, что философия, как женщина, может быть очень некрасивой, даже уродливой, но одета настолько ловко и убедительно, что ее можно принять за красавицу. Это рассмешило Владимира Ильича.
- Ну, это - юмористика, - сказал он. - А что мир только начинается, становится - хорошо! Над этим вы подумайте серьезно, отсюда вы придете, куда вам давно следует придти.
Затем я сказал ему, что А. А. Богданов, А. В. Луначарский, В. А. Базаров - в моих глазах крупные люди, отлично, всесторонне образованные, в партии я не встречал равных им.
- Допустим. Ну, и что же отсюда следует?
- В конце концов я считаю их людьми одной цели, а единство цели, понятое и осознанное глубоко, должно бы стереть, уничтожить философические противоречия…
- Значит - все-таки надежда на примирение жива? Это - зря, - сказал он. - Гоните ее прочь и как можно дальше, дружески советую вам! Плеханов тоже, по-вашему, человек одной цели, а вот я - между нами - думаю, что он - совсем другой цели, хотя и материалист, а не метафизик. <…>
Затем он азартно играл с Богдановым в шахматы и, проигрывая, сердился, даже унывал, как-то по-детски. Замечательно: даже и это детское уныние, так же как его удивительный смех, - не нарушали целостной слитности его характера.
Был на Капри другой Ленин - прекрасный товарищ, веселый человек, с живым и неутомимым интересом ко всему в мире, с поразительно мягким отношением к людям. <…>
Был в нем некий магнетизм, который притягивал к нему сердца и симпатии людей труда. Он не говорил по-итальянски, но рыбаки Капри, видевшие и Шаляпина, и немало других крупных русских людей, каким-то чутьем сразу выделили Ленина на особое место. Обаятелен был его смех - "задушевный" смех человека, который, прекрасно умея видеть неуклюжесть людской глупости и акробатические хитрости разума, умел наслаждаться и детской наивностью "простых сердец".
Старый рыбак, Джиованни Спадаро, сказал о нем:
- Так смеяться может только честный человек".
В письмах к Богданову Горький признавался, что он любит Ленина. А в очерке о Ленине утверждает, что Богданов в Ленина был просто "влюблен". Между тем вот образчик разговора Ленина с Богдановым:
"- Шопенгауэр говорит: "Кто ясно мыслит - ясно излагает", я думаю, что лучше этого он ничего не сказал. Вы, товарищ Богданов, излагаете неясно. Вы мне объясните в двух-трех фразах, что дает рабочему классу ваша "подстановка" и почему махизм - революционнее марксизма?
Богданов пробовал объяснять, но он говорил действительно неясно и многословно.
- Бросьте, - советовал Владимир Ильич. - Кто-то, кажется - Жорес, сказал: "Лучше говорить правду, чем быть министром", я бы прибавил: и махистом".
Богданов говорил "многословно", потому что Богданов, в отличие от Ленина, был философом. Он был автором трехтомного труда "Эмпириомонизм", нескольких других книг по философии и множества статей. Горький, эрудиция которого многих поражала, был восхищен эрудицией Богданова.
Ленин ничего не говорит от себя, но при этом рубит фразы так, словно он единственный обладатель абсолютной истины. Таковым он себя и считал, и этой истиной был марксизм. Богданов был "ищущим" материалистом. Марксизм не был для него догмой, Богданов искал новые пути в материалистической философии. И вот это сектанта Ленина злило в Богданове. Потому что если кто-то начинает "искать", вся пирамида секты может рухнуть.
Так может, Горький лгал, когда писал о любви к Ленину, своей и Богданова? Думается, нет. Настоящий сектантский вождь тем и отличается, что умеет влюблять в себя людей. Чем? А вот своей "цельностью", своим "аскетизмом", своей беспредельной преданностью секте. Наконец, особенным "магнетизмом", о котором неслучайно пишет Горький. Думается, Ленин завораживал Горького именно всем этим, хотя его сектантство он распознал мгновенно.
Горький не остался в долгу у Ленина. Книга "Материализм и эмпириокритицизм", предложенная им издательству "Знание", по настоятельному письму Горького К. П. Пятницкому была отвергнута так же, как Ленин отверг "Разрушение личности". Книга Ленина целиком была посвящена критике "махизма", критике Богданова отводилась отдельная глава.
В этот раз Горький не стал поступать как "рыцарь" (что было ему свойственно) и, даже не прочитав рукописи книги Ленина, написал Пятницкому: "…Относительно издания книги Ленина: я против этого, потому что знаю автора. Это великая умница, чудесный человек, но он боец, и рыцарский поступок его насмешит. Издай "Знание" эту его книгу, он скажет: дурачки, - и дурачками этими будут Богданов, я, Базаров, Луначарский".
Слово "боец" следовало бы заменить на слово "сектант", ибо настоящий боец не смеется над рыцарским поступком.
Но гораздо важнее та часть письма, где Горький объясняет, почему его философские симпатии на стороне Богданова, а не Ленина."…Спор, разгоревшийся между Лениным-Плехановым, с одной стороны, Богдановым-Базаровым и Кº, с другой, - очень важен и глубок. Двое первых, расходясь в вопросах тактики, оба веруют и проповедуют исторический фатализм, противная сторона - исповедует философию активности. Для меня - ясно, на чьей стороне больше правды…"
"Материализм и эмпириокритицизм" (с трудом, но Ленин все-таки издал свою книгу) был направлен против корня мировоззрения Горького - Человека. "Всё - в человеке, всё - для человека". А у Ленина? "Быть материалистом значит признавать объективную истину, открываемую нам органами чувств. Признавать объективную, т. е. не зависящую от человека и от человечества истину (курсив мой. - П. Б.), значит так или иначе признавать абсолютную истину". Как это "не зависящую от человека"?! Ведь именно это Горький и отрицал всю жизнь! Человек способен на все. Он может даже "построить" Бога.
Ведь логика "богостроительства", если не вдаваться в философские детали, в целом проста. "Бог умер" (Ницше), мир "опустел" с точки зрения смысла, но Бога необходимо возродить, построить, опираясь на коллективную волю и коллективный разум человечества. Надо внести в окружающий мир с его бессмысленностью новый человеческий смысл. Надо заполнить страшный "провал", где отныне, со "смертью Бога", образовалась "пустота", или, выражаясь экзистенциалистским языком, "Ничто". Поэтому бог - это партия ("Мать") или народ ("Исповедь"), но в любом случае это человеческий коллектив, который не признает "абсолютной истины", потому что "абсолютная истина" состоит в бессмысленности мироздания.
А Ленин? "Для Богданова (как и для всех махистов) признание относительности наших знаний исключает самомалейшее допущение абсолютной истины. Для Энгельса из относительных истин складывается абсолютная истина. Богданов - релятивист. Энгельс - диалектик".
Энгельс, может быть, и "диалектик", но эта диалектика органически была противна мироощущению Горького. Именно через отрицание мира как суммы ветхих "относительных истин" к новой абсолютной истине, но созданной уже Человеком, стремится Горький. Он еретик. А сектант Ленин предлагает ему встать "по стойке смирно" перед Энгельсом.
Книга Ленина "Материализм и эмпириокритицизм" возмутила Горького еще и по тону своему. Это был не философский спор, а выволочка лидера фракции "зарвавшимся" фракционерам. Даже непонятно было, зачем Ленин столько читал, готовясь к написанию книги, зачем привлекал столько авторитетных философских имен? Ведь цель книги была сразу обозначена в подзаголовке: "Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии". Если "реакционной", то о чем спорить?