- А мне все равно, веришь или нет. Хочешь, приходи. Тебя встретит мамуля со скалкой.
- Я приду, когда ты вернешься.
- Послушай, Коля. Я не хочу видеть тебя. Никогда! Понял?
В его голосе послышались заискивающие нотки.
- Вика, дорогая, ты сама не знаешь, что говоришь. Ты же помнишь, у нас всякое бывало.
- Да, помню. А потому, если ты осмелишься когда-нибудь подойти ко мне или к мамуле, клянусь, я позову милицию!
- Вика!
Я повесила трубку.
ИРИНА КЕРК
Возвратившись домой в Коннектикут, Ирина Керк твердо решила снова начать поиски Джексона Тэйта. Из памяти не уходило заплаканное лицо Виктории. И все же взялась она за дело не сразу. Что-то удерживало ее, видимо, какое-то внутреннее чувство подсказывало, что с поисками адмирала лучше неделю-другую подождать.
Прошла неделя. В одиннадцать вечера она отправилась к себе в спальню. Время для начала поисков несколько необычное, но инстинкт, которому она безоговорочно доверяла, подсказывал ей, что она выбрала его правильно. Бесцельно, сама не зная, чей адрес и телефон ищет, она перелистывала свою записную книжку. На глаза попался номер телефона лейтенанта из Академии военно-морского флота в Аннаполисе, который год назад приглашал ее прочесть у них курс лекций по русской литературе. Она тут же набрала его номер и попросила узнать, где похоронен адмирал Джексон Тэйт. Затем дала ему последний из имевшихся у нее адресов адмирала в Вирджиния-Бич.
На следующий день лейтенант позвонил ей.
- Представляете, ваш адмирал жив. - И сообщил адрес Джексона Тэйта и номер его телефона в Орандж-Парке во Флориде. - Как удачно, - добавил он, - что вы не позвонили мне раньше. В министерстве только вчера узнали новый адрес адмирала.
Ирина поблагодарила его, отдав про себя должное голосу сердца. Она набрала номер телефона Джека. Услышала, как подняли трубку, - и тут же кто-то взял и отводную. Ее обидел недовольный тон адмирала. Начать с того, что он не узнал ее, к тому же был явно раздосадован столь поздним звонком. Ирина не учла, что через месяц Джексону Тэйту стукнет семьдесят пять лет. Она попросила, чтобы тот, кто взял отводную трубку, положил ее. Только сейчас она узнала, что он женат. Эта новость еще больше усилила ее неприязнь к этому человеку, который, судя по всему, не понимал безотлагательности разговора. Она сообщила ему, что, видимо, КГБ установил слежку за Викторией и Зоей.
- КГБ? - переспросил он таким тоном, будто впервые услышал о его существовании.
- Тайная полиция.
- О, вы имеете в виду НКВД.
- Так это ведомство называлось в ваши дни, адмирал. Теперь это КГБ.
Вспоминая потом этот телефонный разговор, Ирина рассказывала: "Я думала: как мне достучаться до этого человека, который не реагирует на сложившуюся ситуацию, во всяком случае не реагирует должным образом? И тогда меня осенило: он военный, значит, он понимает лишь одно - команду".
- Адмирал, - сказала она ему, - я хочу, чтобы вы сделали следующее: я хочу, чтобы вы прислали мне свою фотографию. Я хочу, чтобы вы на ней написали: "Моей любимой дочери Виктории". И я хочу, чтобы вы написали матери и дочери письмо.
- Но ведь они же никогда ничего не получат по почте, - прервал ее Джек.
- А это уж не ваша забота, - ответила Ирина. - Я сделаю так, чтобы получили.
Как это ни странно, Джексон Тэйт, который привык отдавать приказания, а не подчиняться им, полностью выполнил все указания Ирины Керк. Он спросил, какую, по ее мнению, выбрать фотографию, и она сказала:
- Мне кажется, вашу фотографию сорок шестого года, где вы такой, каким вас помнит Зоя, и еще одну, вашу последнюю.
И хотя Тэйт на все согласился, этот телефонный разговор лишь усилил его неприязнь к Ирине - малознакомой особе, которая так стремительно и требовательно вошла в его жизнь.
Взяв на вооружение тот же резкий, что и в телефонном разговоре, тон, Ирина Керк написала Джексону Тэйту 8 сентября 1973 года:
Дорогой адмирал,
Я испытала огромное потрясение, разыскав Вас.
Ведь я сказала Виктории, что Вас уже нет в живых.
И далее пересказала ему все, что произошло за время ее пребывания в Москве, включая знакомство с киносценаристом и склонность Виктории к алкоголю.
О ее пристрастии к алкоголю я ничего прежде не знала, но мне кое-что объяснили мои друзья, диссиденты. По их словам, такие красавицы, как Виктория, большая редкость в России. Виктория очень эффектна, но, кроме того, она горда, вспыльчива и независима. Для КГБ она настоящая находка: они сделают все, чтобы заставить ее в своих целях вступать в любовные связи с иностранными дипломатами.
Пока она придерживается своих принципов, им не заполучить ее. Поэтому они первым делом решили выяснить, на чем основываются эти принципы, а затем постараться покончить с ними. Они выяснили: тот факт, что ее отец американец, заставил ее по-новому осознавать себя, стал для нее жизненным стимулом, поэтому они постарались уничтожить этот стимул посредством лжи. Теперь, чтобы использовать ее, они ее спаивают, хотят довести до состояния, когда ради выпивки она будет готова на все.
На последней странице письма Ирина написала:
Я не знаю Вас, да, честно говоря, и не стремлюсь узнать. Но я видела Викторию, стала свидетельницей ее горя, поняла, к чему все это может привести, и единственное мое желание - это помочь ей. Мои слова, что ее обманули, что Вы вовсе не порвали ее фотографию, ей помогли. Но надолго ли? Мы обязаны сохранить в ее душе этот крошечный огонек надежды и не дать погасить его.
Джексон Тэйт послушно выполнил все требования Ирины Керк. Видимо, он довольно быстро прислал ей те фотографии и письма, о которых она просила, потому что уже 20 сентября 1973 года она поблагодарила его ответным письмом. Можно только догадываться, что он написал ей в приложенной к фотографии записке. Очевидно, ей все же удалось пробудить в кем чувство вины за бездействие, потому что в ответном письме она писала:
Почему Вы решили, что я считаю Вас подлецом и бессердечным человеком? Разве я когда-нибудь говорила это? Никогда. И я вовсе так не считаю. Наверное, Вы просто очень слабовольный человек, вот и все.
Далее она объяснила Джеку, что он должен или что может сделать. Предложила ему адвоката, который занимался защитой прав советских писателей, и посоветовала проконсультироваться с ним, если он действительно хочет как-то помочь своей дочери. Она писала:
Я бы на Вашем месте отправила обычной почтой еще и открытку, просто чтобы посмотреть, доставят ее или нет. Таким путем мы проверим отношение властей. Напишите приблизительно так: "Дорогие Зоя и Виктория. Надеюсь, вы получили посланные мною письма и фотографии. Я знаю, почта идет медленно, но в целом почтовая служба работает отлично и в конечном счете письма доходят. Пожалуйста, напишите, когда получите их. Целую вас обеих". И ничего больше, посмотрим, дойдет ли она. Я пришлю Вам адрес, но, пожалуйста, напишите Зоину фамилию по-русски.
Без сомнения, намерения Ирины Керк были продиктованы наилучшими побуждениями. Она знала, как воздействовать на русский менталитет, как оказать давление на советское правительство. И хотя ни Зоя, ни Виктория не были диссидентами, подобными тем, с кем имела дело Ирина, в обоих случаях действовать приходилось одинаково. В отличие от Джека Тэйта она знала это и потому все взяла на себя. Ей было бы куда легче действовать одной, но для успешного выполнения ее замысла Джексон Тэйт был необходим. Она относилась к нему как к большому упрямому ребенку, что видно из ее многочисленных писем к нему. Ей пришлось направлять каждый его шаг, обговаривать в письмах мельчайшие детали.
Можно только догадываться о мыслях и чувствах Джексона Тэйта. Он признал свое отцовство, и, скорее всего, его действительно заботила судьба дочери, как и судьба Зои. Но как-никак ему было семьдесят пять и он женился, чтобы не провести в одиночестве остаток жизни. "Я уже в конце пути", - неоднократно повторял он своим родным и друзьям. И вовсе не в расчете на то, чтобы вызвать их симпатию или услышать их протесты. Он говорил то, что думал. Таков уж он был, Джексон Роджерс Тэйт, всегда оценивавший себя с трезвым реализмом.
И вот внезапно мир и покой, которые он обрел в местечке Оранж-Парк, где к услугам проезжавших в глубь Флориды туристов имелись лишь бессчетные кафе, представлявшие все ведущие сети закусочных Америки, потрясли воспоминания о прошлом.
Джек Тэйт вовсе не пытался снять с себя ответственность за дочь, которую никогда в жизни не видел, он просто не знал, что делать. Он знал, что у него неважно со здоровьем - о чем ему приходилось вспоминать чуть не ежедневно, - да к тому же он был слишком стар, чтобы отправиться в Россию, даже если б его туда пустили. Но Тэйт был твердо уверен, что ему никогда не разрешат снова въехать в эту страну.
Единственным решением проблемы представлялась помощь Ирины Керк, но эта женщина ему не нравилась, и он ей не доверял. Уж слишком она привыкла командовать и, кроме того, излишне часто упоминала в своих письмах диссидентов. Кто знает - реши он с ней сотрудничать, не доведет ли она до нового ареста Зою, а то и Викторию? Но если отказаться - что станется с Викторией? Если верить этой Керк, душевное состояние его дочери, не говоря уж о ее пристрастии к алкоголю, напрямую связано с ним, Джеком.
Если б только у него было время собраться с мыслями и хорошенько все обдумать, он, возможно, и смог бы обойтись без помощи Керк. В конце концов, Виктория - его дочь, член его семьи, а не семьи Керк. Но он понимал, что у человека в конце пути уже не остается на это времени. Физически он, может, и выдержит, но рассудок, смятенный беспорядочными воспоминаниями, уже никогда не будет прежним. Человека, который проделал путь от матроса до контр-адмирала, больше не существовало. Он, как и прежде, может отдавать приказы, но уже не в силах их контролировать. Нравится ему или нет, но эта Керк существует, и ему ничего не остается, как во всем подчиниться ей.
Он купил почтовую открытку с туристическими видами Оранж-Парка и русскими буквами написал на обратной стороне фамилию Зои. А затем слово в слово повторил текст, продиктованный ему Ириной Керк.
Вскоре после того, как 20 сентября 1973 года Ирина отправила письмо Джексону Тэйту, ей позвонил человек, назвавшийся Хью Тэйтом.
- Я приемный сын Джека. Моя мать была его второй женой. Капитан военно-морских сил в отставке. Пожалуйста, когда будете -разговаривать с Викторией, передайте ей привет от брата.
Ирина сказала, что обязательно передаст, и стала ждать, что последует дальше. Наверняка он позвонил не только для того, чтобы передать привет Виктории.
- Должен сообщить вам, что моего отца положили в больницу. Ему предстоит операция на сердце. Шансы на успех весьма невелики.
У Ирины перехватило дыхание - перед глазами возникла дача и лицо Виктории, лежащей на кровати. Если ее отец умрет, она вряд ли переживет его.
- Когда его повезли в больницу, - продолжал Хью, - капитан - я так его называю - попросил меня заглянуть в шкатулку, которую он держит у себя в спальне, сказал, что там лежат ваши письма, они мне все объяснят. Вот почему я и звоню вам. Наверно, вы захотите сообщить Виктории.
- Хью, - сказала Ирина, - ради Бога, держите меня в курсе. Я должна знать, что случится с адмиралом.
Ирина заказала разговор с Зоей и стала ждать звонка телефонистки. Наконец телефон зазвонил. Телефонистка сказала, что по заказанному номеру никого нет дома. Ирина положила трубку. Интересно, действительно никого нет или ее звонок не пропустили. "Никого нет дома" - обычная отговорка в тех случаях, когда советское правительство не хочет, чтобы иностранец входил в контакт с советским гражданином.
Ну что ж, может, оно и к лучшему. Пусть Виктория чуть подольше порадуется письмам и фотографиям отца. Еще будет время сообщить ей, если он умрет.
ВИКТОРИЯ
Я была в Молдавии на съемках фильма "Жестокость", когда мне в гостиницу позвонила мамуля.
- Что случилось, мамуля? - спросила я, внезапно ощутив непонятную тревогу.
Не в ее обычае было звонить мне, особенно в гостиницу, где - мы это хорошо знали - наши телефонные разговоры прослушивались.
Она рассмеялась.
- Нет, нет, Вика, не волнуйся. У меня для тебя хорошая весточка. Тебе пришло письмо.
- Да? - По тому, как она произнесла слово "письмо", я поняла, что оно крайне важное. Первым долгом я подумала о папе. Неужели такое возможно?
- Ты не можешь сказать, от кого оно?
Мамуля снова рассмеялась.
- Пусть это будет для тебя сюрпризом. Завтра утром вылетаю к тебе с письмом.
- Хорошо, - сказала я как можно спокойнее, хотя в душе у меня бушевала буря.
Когда я на следующий день вернулась со студии, мамуля уже поджидала меня. Обняв и расцеловав ее, я прошептала ей на ухо:
- Говори! Письмо? От папочки?
- Да, - ответила мамуля. - Давай прогуляемся по парку.
Только в парке можно было чувствовать себя спокойно. Я знала, что за время моего пребывания в Молдавии мой номер в гостинице дважды обыскивали, хотя понятия не имела, кто проводил этот обыск и что искали.
Мы выбрали скамейку у фонарного столба и сели. Убедившись, что за нами не следят, мамуля сунула руку в карман пальто.
- Вот письмо. И две фотографии. Ирина перевела письмо на русский.
Мамуля протянула мне фотографию человека в морской форме, сидящего за столом с сигаретой в руке.
- Вот таким был твой папа, когда мы встретились. На обратной стороне поставлена дата, сорок седьмой год, но он нисколько не изменился.
Я смотрела на лицо человека, которого любила мамуля, и по моим щекам катились слезы. Мой папа. Наконец-то у меня есть отец.
- Посмотри, - сказала мамуля, - те же темные волосы, даже брови точь-в-точь твои. А погляди сюда, - она показала на ямочку посредине подбородка, - такая же, как у тебя.
Потом она дала мне вторую фотографию. На ней тоже был папочка, но сильно постаревший и пополневший. Он стоял перед письменным столом в очень яркой рубашке, выпущенной поверх брюк.
- А вот такой он теперь. По-моему, он и сейчас очень интересный мужчина.
Я молча кивнула. Я не могла говорить, я не могла оторвать глаз от его лица. Папа. Папочка! Если бы мне хоть раз прикоснуться к его лицу...
- Я люблю тебя, - шепнула я человеку на фотографии.
Мамуля протянула мне свой носовой платок.
- А вот письмо. Оно адресовано мне, но ты увидишь, что оно и для тебя.
12 сентября 1973 года
Моя дорогая Зоя,
Не могу поверить, что и спустя столько лет великая держава видит в нас угрозу и причиняет горе нашей дочери, обязанной своим рождением нашей огромной любви. Мне уже семьдесят пять, жизнь прожита. Впереди - очень короткая дорога.
Я никогда не забуду ту восхитительную ночь после Дня Победы, когда ты лежала в моих объятиях и когда была зачата Виктория. Мы решили тогда, что, если родится мальчик, мы назовем его Виктором, а если девочка - Викторией, в честь великой победы, одержанной народами мира. Мы никому не причинили зла, мы только любили друг друга. За что же на нас обрушила свою злобу могущественная политическая организация или правительство? И уж, конечно, бремя этой ненависти не должно лежать на Виктории, невинном дитя нашего союза.
А тебе, Виктория, моей дорогой доченьке, могу сказать лишь одно: мне бесконечно жаль, что моя любовь к Зое причинила тебе столько горя и страданий.
Я любил тебя, Зоя, люблю до сих пор и храню в душе воспоминания о том коротком годе, когда мы были вместе.
Джексон.
Не в силах сдержать рыданий, я повалилась на колени мамули. Он назвал меня своей дорогой доченькой!
Мамуля сильно толкнула меня в бок.
- Сядь нормально, Вика, и возьми себя в руки. За нами ведь могут следить.
Я села, но слез сдержать не смогла. "Моя дорогая доченька". Наконец-то и я стала настоящей дочерью, и у меня есть папочка, и больше нет надобности его выдумывать. Меня переполняли счастье и гордость. Три слова: "Моя дорогая доченька" - унесли с собой двадцать семь лет позора.
В тот вечер, еще не оправившись как следует от потрясения, я написала свое первое письмо отцу, чтобы мамуля взяла его с собой, возвращаясь на следующий день в Москву.
Здравствуй, мой дорогой!
Я и вправду не знаю, как называть тебя, но я подумала, раз ты назвал меня в своем письме дочерью, значит, я могу называть тебя отцом. Сегодня в моей жизни произошло самое прекрасное и неожиданное событие. Наконец-то нам помогли найти друг друга.
Я мечтала об этом всю жизнь и подсознательно всегда верила, что придет день, когда мы встретимся.
Мне было пятнадцать или шестнадцать лет, когда мама мне все рассказала, и я засыпала ее вопросами. Он красивый? Высокий? Добрый? И так далее. Для меня, как и для всякой девочки, было важно, чтобы мои мама и папа были самыми красивыми и добрыми людьми на свете. Наверно, Ирина рассказала тебе, при каких трагических обстоятельствах я на многие годы лишилась матери. Я жила в Казахстане с маминой сестрой и была уверена, что она моя мать, потому что никто и словом не обмолвился о моей настоящей матери. Ведь ее приговорили к двадцати пяти годам тюремного заключения, и никто не надеялся, что она когда-нибудь выйдет на свободу. Но она выстояла и выдержала все лишения. Она вернулась и взяла меня к себе. Она целиком посвятила себя мне и своей работе. Но, наверное, она сама расскажет тебе о себе.
Мой дорогой папа! Я сейчас далеко от Москвы, в маленьком молдавском городке, где снимаюсь в новом фильме и играю в нем главную женскую роль. Скорее всего, Ирина рассказала тебе подробно о моей жизни.
Мне бы так о многом хотелось написать тебе, рассказать все о моей жизни, но из-за всего случившегося - из-за того, что я нашла тебя, причем так неожиданно, - я никак не могу собраться с мыслями. Все эти годы я ждала какой-нибудь весточки от тебя. Хоть нескольких слов. И вот наконец дождалась. Конечно, настоящее счастье придет ко мне, если я увижу тебя. Я представляю себе, как мы сидим все вместе - только мы трое и никого больше - и говорим, говорим, говорим. Ведь нам так о многом надо поговорить.
Ума не приложу, возможна ли такая встреча, но, когда мама вернется в Москву, она подумает об этом.
Я уже почти десять лет снимаюсь в кино. Та моя фотография, которую прислала тебе Ирина, тоже из фильма. Но в то время я не очень-то хотела стать актрисой. Вообще-то я мечтала стать врачом-психиатром. Узнав об этом, мама пришла в ужас. С присущим ей чувством юмора она сказала: "Хорошо, ты будешь врачом-психиатром, но твоим пациентом станет в таком случае твоя мать".
Так вот, актрисой я стала. Я сыграла очень хорошую роль в картине "Двое" (другое ее название "Баллада о любви"). Этот фильм купили многие страны, и одна из его премьер состоялась в Сан-Франциско. В глубине души я надеялась, что ты посмотришь эту картину и узнаешь во мне свою дочь.
Что еще? У меня был друг, киносценарист.