Уткнувшись в плечо Михаила, я снова залилась слезами. Какая же я идиотка! Надо же, пойти на такой риск, заказать разговор и не произнести ни одного путного слова! Но зато я услышала голос отца. И это самое главное.
На следующий день я отправилась на прием к руководителю объединения на Мосфильме за характеристикой. Прочтя приглашение, он спросил:
- Что это еще за ерунда?
- Это не ерунда. Я хочу повидать отца. А для этого мне нужна характеристика.
Я чувствовала, как внутри у меня все клокочет, но постаралась собраться и говорить спокойно и вежливо.
- Хорошо. Проведем собрание коллектива нашего объединения и обсудим вашу просьбу. А уж после этого дадим вам либо положительный, либо отрицательный ответ, - сказал он абсолютно равнодушным тоном.
Я вспыхнула.
- Мне не нужен положительный или отрицательный ответ. Я не прошу у вас разрешения на выезд. Работать там я не собираюсь. Хочу повидаться с отцом, а ему без разницы, что вы напишете в своей бумажонке.
Он улыбнулся, и то была отнюдь не добрая улыбка.
- Может, вашему отцу и без разницы, но, если подтвердится, что ваша репутация... не очень... вы никуда не поедете.
- Сколько мне ждать? - спросила я, хотя хорошо знала, что по закону он обязан дать ответ в течение месяца. Но я слышала, что многим приходилось ждать гораздо дольше, потому что они не осмеливались никуда жаловаться. Не на ту напали! Я ему ничего не сказала, но, если понадобится, я им закачу здесь такую истерику! Я не допущу, чтобы мой отец умер, не повидав меня только потому, что некоторым типам страсть как хочется продемонстрировать свою власть.
Он пожал плечами.
- Придется переговорить о вас с разными людьми, затем должны будут встретиться руководители всех объединений. Когда весь материал будет собран и решение принято, оно будет передано директору студии.
Я ушла со студии до предела взвинченная, но полная надежд. Мне не оставалось ничего другого, кроме как ждать и молиться, чтобы они не тянули целый месяц.
ИРИНА КЕРК
Перед отъездом из Москвы 4 декабря 1974 года Ирина Керк встретилась с московским корреспондентом "Нью-Йорк тайме" Кристофером Реном, а Михаил Агурский - с корреспондентом "Лос-Анджелес тайме" Робертом Тотом. В общих чертах они рассказали журналистам об истории Виктории. И тот и другой согласились не предавать ее гласности до получения соответствующего разрешения. Это был, с точки зрения Ирины, единственный путь, чтобы защитить Викторию, если против нее будут предприняты какие-нибудь действия в ответ на попытку получить визу.
Встретившись после этого с Викторией, она рассказала ей о предпринятых мерах. И посоветовала войти в контакт с этими журналистами, как только ей покажется, что события принимают плохой оборот.
- Если мир узнает твою историю, это обеспечит тебе безопасность в России.
Зое она оставила почтовую открытку со своим коннектикутским адресом. На обратной стороне этой обычной туристской открытки с видом на Красную площадь Ирина написала: "Я в Москве и чудесно провожу время. Как жаль, что тебя нет со мной. Мэри". Она объяснила Зое:
- Не знаю, что может произойти тут с тобой или Викторией, но, если случится худшее, отправь эту открытку обычной почтой. Это ничем не примечательное туристское послание, оно обязательно дойдет. Получив открытку, я сделаю все возможное, чтобы о вас узнал весь мир.
Зоя обняла ее и поцеловала.
- Ты так добра к Виктории и ко мне.
Из Москвы Ирина вылетела в Лос-Анджелес, надеясь попытать счастья в этом киногороде. Она рассчитывала продать какой-нибудь кинокомпании историю Виктории и к тому же заинтересовать Голливуд самой Викторией. Поговорив по телефону с Джеком, она поделилась с ним своими планами, попутно спросив, не сохранилось ли у него знакомых среди голливудских знаменитостей. Джек смог назвать ей лишь одного человека, вдову голливудского продюсера, но ни вдова, ни тот продюсер, имя которого дал Бернстайн, ничем ей не помогли. В Голливуде давно никого не интересовали сюжеты на тему о "холодной войне". Расстроенная и разочарованная, Ирина почти отчаялась, а тут еще прихватили сильные боли в области грудной клетки. Ее положили в больницу. Она написала Джеку, поделившись с ним своими неудачами и напомнив о телефонном звонке в Москву восемнадцатого января, в день рождения Виктории. "Напишите, в котором приблизительно часу вы намереваетесь звонить, я попрошу кого-нибудь из моих говорящих по-английски друзей быть в это время у них дома".
В письмо она вложила свой адрес на Гавайях, где собиралась отдохнуть.
Возвратившись в Коннектикут, она обнаружила в своей почте открытку из Москвы. В ней говорилось: "Я в Москве и чудесно провожу время. Как жаль, что тебя нет со мной. Мэри".
ВИКТОРИЯ
Я прождала характеристики целый месяц. Тем временем я собирала бесконечные справки для предоставления в ОВИР - учреждение, которое выдает визы: сколько я зарабатываю, по какому адресу проживаю, кто проживает там вместе со мной и т.д. и т.п. О характеристике по-прежнему ничего не было слышно. Я позвонила руководителю своего объединения.
- Вы что, решили замучить меня? По закону мне обязаны выдать характеристику в течение месяца. Но от вас ни ответа ни привета.
Он ответил с полным равнодушием, как если бы я спросила его о погоде:
- Заболел один из тех, чье присутствие необходимо на совещании. Поэтому решение вашего вопроса отложено на конец недели. Мы собирались позвонить вам, Приходите в пятницу.
И снова Михаил согласился сопровождать меня, еще раз предупредив, что я здорово рискую, появляясь вместе с ним. Я ответила, что горжусь таким другом. Он остался ждать в коридоре, а я вошла в кабинет, где шло заседание. Стулья стояли полукругом против одного стула, предназначавшегося, как я поняла, мне. Я оглядела ожидавших меня мужчин. Хотя лично я мало кого из них знала, лица их были мне знакомы. Я не раз встречала их в студийных коридорах.
В центре полукрута сидел человек, который показался мне очень знакомым. Это был Смирнов, секретарь партийной организации нашего объединения. Я знала его задолго до того, как он начал восхождение по партийной лестнице. Мы должны были сниматься с ним в одном и том же фильме. Но его даже не допустили к съемкам - при полном отсутствии таланта он был еще и завзятым алкоголиком. На первой же репетиции он свалился мертвецки пьяный. Насколько я знала, актерская карьера его на этом завершилась.
И вот теперь этот алкоголик, будучи секретарем партийной организации, обладал большой властью. Посмотрев на меня, потом на сидевших рядом с ним, он сказал:
- Мы собрались здесь, чтобы обсудить вопрос, разрешить или нет товарищу Федоровой выехать в Соединенные Штаты Америки.
Я улыбнулась, постаравшись изобразить на лице любезное выражение. Мне показалось, что Смирнов и сейчас пьян, у него даже слегка заплетался язык, но, может, я и ошиблась.
- После серьезного обсуждения и изучения фактов, - продолжал он, - мы пришли к выводу, что ей не нужно туда ехать.
Я почувствовала, как внутри у меня все напряглось:
- И почему же?
- Потому что мы считаем вас аморальной личностью!
- Аморальной? Аморальной? - Я не верила своим ушам.
- Вот именно, аморальной. Во-первых, вы дважды выходили замуж и оба раза разводились.
- Неужели это делает меня аморальной?
- Далее, вы не проявляете никакого интереса к жизни коммунистического общества. Вы ни разу не присутствовали на лекциях по марксизму-ленинизму, которые дважды в неделю читаются на студии.
У меня перед глазами вновь встала сценка, когда, напившись до потери сознания, он грохнулся на репетиции. И вот теперь он осмеливается выступать моим судьей!
- Послушайте, я актриса, я четыре года училась в институте, где лекций по марксизму-ленинизму было значительно больше, чем по актерскому мастерству. Мне хватало этого и без ваших лекций.
Он улыбнулся.
- Очень смелое заявление, товарищ Федорова, и очень неумное. Когда вы не ходили на наши лекции, вас предупредили, что когда-нибудь вы об этом пожалеете. И вот теперь этот час настал. Неужели вы надеетесь, что мы позволим необразованной женщине разъезжать по чужим странам? Какое впечатление вы произведете? Скажите, вы имеете хоть малейшее представление о том, что сейчас происходит в нашей стране?
- Имею. Черт знает что! - Я знала, что нельзя этого говорить, но какое значение это имело теперь, когда я понимала, что они уже решили дать мне плохую характеристику?
Смирнов снова улыбнулся.
- Это забавный, но не совсем верный ответ. Вы знаете, что именно в эти минуты проходит важнейший съезд коммунистической партии?
Я всем телом подалась вперед, пристально глядя на Смирнова.
- Неужели вы думаете, что, когда я приеду в маленький городок, где живет мой отец, он первым делом скажет: "Расскажи-ка, дорогая, как жизнь в России? Правда, что там идет съезд коммунистической партии?"
У Смирнова полезли вверх брови.
- У вас отличное чувство юмора, правда, с небольшим налетом сарказма. Но мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним, а кто, возможно, будет и плакать. - Он заглянул в лежащую перед ним бумагу. - Я тут вижу, что вы еще и злоупотребляете алкоголем.
Тут уж я взорвалась.
- Это вы-то смеете говорить мне о злоупотреблении алкоголем? Уж если на то пошло, у меня хватило силы воли перестать пить. Но даже когда я пила, я никогда не позволяла себе пить во время съемок. У меня никогда не было никаких неприятностей, я никогда не опаздывала, я никогда ни на минуту не задерживала съемок. Я дисциплинированная актриса, и все это знают...
- К сожалению, - прервал он меня, - здесь сказано, что вы хорошая актриса.
Я подняла руку.
- Я еще не кончила. А знают ли собравшиеся здесь ваши высокопоставленные друзья о вашем пристрастии к алкоголю? Знают ли они, что, еще будучи актером, вы свалились замертво в этой самой студии на глазах у пятидесяти человек, напившись до потери сознания? Как вы смеете говорить о моих злоупотреблениях?
Он даже не покраснел.
- Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать меня. Это вы обратились к нам за характеристикой, мы ее и обсуждаем.
- Верно, - согласилась я. - Я обратилась к вам за характеристикой - и это все, что мне от вас надо. Только характеристику, хорошую или плохую. И нечего обсуждать, что я ем, сколько сплю, когда иду в ванную и что знаю, а чего не знаю о ваших коммунистических съездах. Ведете со мной какую-то игру, и больше ничего. Игру!
Я встала и вышла из комнаты.
ЗОЯ
14 декабря 1974 года.
Дорогой Джексон,
Для меня и для Виктории было такой приятной неожиданностью получить твое письмо и фотографии. От переполнивших меня чувств мне было очень трудно собраться с мыслями и написать тебе письмо. Да, с той поры прошло немало лет и немало случилось всякого в моей жизни, но я счастлива, что все это уже далеко позади. Мы с Викой очень были рады получить от тебя то коротенькое письмецо, - как было бы хорошо, если б ты смог прижать к груди свою дочь!
В Вике - вся моя жизнь. Она очень похожа на тебя и, по-моему, унаследовала твой характер и темперамент. Мне до сих пор не верится, что мы нашли друг друга. Не теряю надежды что вы с Викторией когда-нибудь тем или иным образом встретитесь.
Желаю тебе, дорогой мой Джексон, хорошего здоровья, потому что было бы здоровье - остальное приложится. В моей памяти ты остался сильным, энергичным человеком. Целую тебя.
Твоя Зоя
Мне очень хотелось написать тебе по-английски, но я боюсь наделать кучу ошибок.
ВИКТОРИЯ
Когда я рассказала мамуле о совещании на студии, она ужасно расстроилась.
- Как ты посмела, Вика? Как ты посмела! Ты же не несмышленый ребенок! Ведь знаешь, что произошло со мной, когда я показала, что не боюсь их!
- А ты думала, что я буду сидеть и слушать, как этот пьяница Смирнов называет меня аморальной личностью? - Я понимала, что мамуля абсолютно права, но ни за что не хотела с ней соглашаться.
- Никто и не говорит, что он прав, Вика, но чего тебе это может стоить? - Мамуля взяла меня за руку. - Я уже стара, Вика. Я не хочу снова попасть в тюрьму. На этот раз мне оттуда не выйти.
В тот же вечер она отправила Ирине открытку.
Наступил новый, 1975-й, год, а мне все еще не сообщили о результатах второго и, как я надеялась, последнего совещания по поводу моей характеристики. Восемнадцатого января я пригласила всех своих друзей на свой двадцать девятый день рождения. Наверно, им всем было очень весело, но только не мне. Я все время ждала телефонного звонка, о котором отец написал в поздравительной открытке по случаю дня моего рождения. Чем темнее становилось на улице, тем сильнее одолевали меня прежние страхи. Он умер. Он больше не думает обо мне. Он забыл меня.
В два часа ночи я поняла, что дальнейшее ожидание свыше моих сил Я отвела в сторонку одного из своих друзей, который говорил по-английски, и попросила помочь мне с переводом. Потом заказала телефонный разговор. У папы сейчас только шесть вечера. Разговор дали на удивление скоро.
Я услышала голос:
- Кто говорит?
- Папочка, это Виктория.
Я передала трубку своему другу и попросила узнать, почему он не позвонил. Мой друг сказал что-то непонятное, потом стал слушать. А затем объяснил, что отец пытался мне дозвониться, но ему сказали, что линия занята.
Я схватила трубку. Не зря же я целый день повторяла эти слова.
- Я люблю тебя, папочка, - сказала я по-английски.
А он ответил по-русски:
- Я очень люблю тебя.
Я заплакала, а он добавил:
- Я очень сильно люблю тебя.
А потом он сказал что-то по-английски, и мне пришлось снова передать трубку моему другу. Мой друг улыбнулся.
- Он сказал: "Я помню, где и когда я эти же слова сказал твоей матери".
Я снова схватила телефонную трубку и повторила его слова:
- Я очень сильно люблю тебя. - И добавила: - До свиданья, папочка.
Этот день рождения неожиданно стал самым счастливым днем рождения в моей жизни.
Второе совещание по обсуждению моей характеристики происходило утром двадцать шестого января в Главной студии "Мосфильма".
За длинным столом сидело около двадцати пяти человек, во главе его расположился маленький сухонький человечек с седыми волосами и в таком заношенном черном костюме, что я еще в дверях увидела лоснящиеся на локтях рукава. Это был глава службы КГБ на студии, человек, который никогда не улыбался и решал судьбы творческих работников, не имея ни малейшего представления о сути их труда. Я невольно сравнила его с американским консулом Джеймсом Хаффом, человеком на удивление улыбчивым и приветливым.
Я знала, что среди присутствующих есть и другие работники КГБ, но узнала в лицо лишь нескольких руководителей объединений. Ни один из сидевших за столом не знал меня лично, иногда кое-кто из них кивал при встрече в коридоре. И все же вот сейчас они будут вершить суд над моей репутацией. Или по крайней мере делать вид что вершат его. И они и я понимали, что решающее слово только за одним человеком, и этот человек - представитель КГБ.
Повторилась та же процедура, что и на первом совещании, разве что больше никто не вспомнил о моем пристрастии к алкоголю. А началось все с вопроса:
- Почему вы хотите поехать в Америку?
- Повидаться с отцом. Он стар и серьезно болен.
Все принялись изучать бумаги, передавая их из рук в руки вдоль стола. Человек из КГБ сказал:
- У нас нет никаких свидетельств о болезни вашего отца. Если он действительно болен, вы должны представить медицинское заключение о состоянии его здоровья.
Я пообещала, что постараюсь получить доказательства папочкиной болезни. Потом разговор снова зашел о непосещении лекций по марксизму-ленинизму, который плавно перешел в обсуждение моих разводов.
- Да, были разводы. А что в этом плохого?
Черный Костюм покачал головой.
- По нашему разумению, разведенному человеку негоже уезжать из своей страны.
- Но почему? В разводе нет ничего постыдного.
- Постыдного, может, и нет, но желательно, чтобы у того, кто едет за границу, оставалась тут семья.
Я улыбнулась.
- Вы считаете, что я не вернусь? У меня здесь остается мать, и вы хорошо знаете, что я хочу повидать отца, а не убежать.
Во мне вновь закипала злость, и я мысленно попросила прощения у мамули, если снова сорвусь.
- У вас есть любовник, - сказал Черный Костюм. Это не был вопрос, а констатация факта.
- У меня был любовник, - поправила я его, - но с этим уже покончено. А когда он у меня был, мы открыто, ни перед кем не таясь, жили вместе.
Я произнесла эти слова, глядя в упор на сидящего рядом с Черным Костюмом мужчину. Он занимал на студии высокий пост, и все знали, что, хотя он женат, у него вот уже многие годы состояла в любовницах одна из студийных актрис. Он потупил глаза.
- Вы считаете, это более позорно, чем мотаться между женой и любовницей?
- Мы собрались здесь, - проговорил Черный Костюм, - исключительно для того, чтобы обсудить вас и вашу характеристику.
- Почему вы не обсуждаете меня как актрису? Ведь в этом вы хоть что-то понимаете. Обо мне как о женщине вы ничего не знаете и все же беретесь решать, хорошая я или плохая.
Черный Костюм кивнул.
- Что ж, как актриса вы вполне на уровне, но как женщина - не очень. Неужели вы полагаете, мы разрешим вам с такой репутацией представлять за рубежом Советский Союз?
Я встала, дрожа от негодования.
- А неужели вы думаете, у меня на уме есть что-то другое, кроме желания повидать отца? Неужели вы думаете, его интересует, какую Россию я представляю? Он старый человек, а мне двадцать девять лет, и мы никогда в жизни не видели друг друга. Только об этом и о нашем отношении друг к другу мы будем с ним говорить.
Черный Костюм холодно усмехнулся:
- Как у вас все просто в жизни. Советские люди обязаны следовать определенным правилам поведения, и тех, кто их выполняет, ждет вознаграждение, а тех, кто не выполняет...
- Да какое вы имеете право говорить мне о ваших правилах поведения? - взорвалась я. - Вы думаете, я не знаю их и мне неизвестно, как ими манипулируют? Почему, как вы думаете, я никогда не видела отца? Из-за ваших правил! И моя мать вынесла чудовищные страдания из-за ваших правил, пока новый режим не придумал новые! Всю свою жизнь я прожила с клеймом незаконнорожденной, и кто несет за это вину? Вы, каждый из вас!
Все мужчины за столом застыли в замешательстве от моей вспышки. Только Черный Костюм, казалось, сохранил прежнюю невозмутимость. На верхнем кармашке его пиджака висела одна-единственная медалька, та, которую давали всем, кто остался в Москве, когда к ней подходили немцы. Она так мало ценилась, что никто ее не носил. Но этот плюгавенький коротышка нацепил ее, выставив напоказ, словно высочайшую из наград, присужденную лишь ему одному. И этот человек пытался помешать мне увидеться с настоящим героем, моим отцом, американским адмиралом!
Черный Костюм поднялся из-за стола: