По жестким склонам каменные плиты
Стоят раскрытой Книгой Бытия.
("Долина Иосафата")
В двух строчках ощущение древности края передано изумительно.
"Десять часов. Строящаяся станция. Пока это только несколько белых шатров. Очень дико. Три солдата-араба в синем, два бедуина, зверски-черных, в полосатых (белое и коричневое) накидках, в синих бешметах, в белых покрывалах, на голове схваченных черными жгутами, босые. Потом опять глинистая пашня, усыпанная камнями. Порой тощий посев. Пашут на волах. И все время вдали серебро с чернью - цепь гор в снегу с Гермоном над ними. Нигде ни капли воды.
Два часа. Туннель. Потом все время спуск в ущелье, среди серо-желто-зеленоватых гор и меловых обрывов, вдоль какой-то вьющейся речки, по берегам которой розовые цветы дикого олеандра (дафля по-арабски) и еще какие-то дикие, голубые. Поезд несется шибко. Жарко, весело, речка то и дело загорается серебром.
Шесть часов, Самак. Пустынно, дико, голо, просто. Нашли лодку с четырьмя гребцами (за десять франков). Пройдя по совершенно дикарской и кажущейся необитаемой глиняной деревушке, вышли к озеру. Скромный, маленький исток Иордана. Озеро бутылочного цвета, кругом меланхолические, коричневые в желтых пятнах горы. Шли сперва на веслах, потом подняли парус. Стало страшно - ветер в сумерках стал так силен, что каждую минуту нас могло перевернуть.
В Тивериаде отель Гросмана, оказалось, весь занят. Пошли ночевать в латинский монастырь. После ужина - на террасе. Лунно, полумесяц над головой, внизу в тончайшей дымке озеро. Ночью в келье-номере было жарко. Где-то кричал козленок.
9 мая. Утром на лодке в Капернаум. Когда подходили к нему (в десятом часу), стало штилеть, желто-серо-зеленые прибрежные холмы начали отражаться в зеркалах под ними зеленоватым золотом. Вода под лодкой зеленая, в ней от весел извиваются зеленые толстые змеи с серебряными поблескивающими брюхами.
Капернаум. Жарко, сухо, очаровательно. У берега олеандры. Развалины синагоги. Раскопки. Монах-итальянец.
Из Капернаума в Табху, на лодке же. Из гребцов один молодой красавец, другой похож на Петра Ал[ександровича] (Нилуса. - А. Б.) в валяной ермолке. Тишина, солнце, пустынно. Холмы между Капернаумом и Табхой сожженные, желтоватые, кое-где уже созревший ячмень. Возле Табхи что-то вроде водяной мельницы, домишко в ячмене, на самом берегу эвкалипты и два кипариса, молодых, совсем черных. Озеро млеет, тонет в сияющем свете.
В странноприимном немецком доме. Полный штиль. У берегов на востоке четкая, смело и изящно-сильно пущенная полоса, ярко-зеленая, сквозящая. Ближе - водные зеркала, от отраженных гор фиолетово-коричневые. Несказанная красота!..
Три часа, сильный теплый западный ветер, зеленое озеро, мягко клонятся в саду мимозы в цвету, пальмочка.
На террасу вышел работник в черной накидке на голове и черных жгутах по ней (на макушке), в одной синей рубахе, которую завернул ветер на голых ногах почти до пояса.
Сейчас около шести вечера, сидим на крыше. Ветер стал прохладней, ласковей. Воркуют голуби. Все кругом пустынно, задумчиво, озеро бутылочное, в ряби, которую, сгущая, натемняя, ветер гонит к холмам восточного побережья, из-за которых встало округлыми купами и отсвечивает в озере кремовое облако… Возле нас на жестких буграх пасутся козы, какой-то табор, совсем дикий, проехал на великолепной белой кобылице бедуин.
10 мая. Утром в шесть часов купался. Бродяга с обезьяной. Приехал Шор. В девять выехали из Табхи. Издали видел Магдалу. Дорога из Магдалы в Тивериаду идет вдоль берега. По ней часто ходил Христос в Назарет. Черные козы.
В Тивериаде очень жарко.
После завтрака выехали в Назарет. Гер Антон, милый Ибрагим. Подъем, с которого видно все озеро и Тивериада. На восток синева туч слилась с синевой гор, и в ней едва видными серебряными ручьями означается Гермон. Перевал и снова подъем. Фавор слева, круглый, весь покрытый лесом. Длинная долина, посевы.
Кана. Кактусы, фанаты в цвету, фиговые деревья, женщины в кубовых платьях. Кана в котловине и вся в садах. Подъем, снова долина, снова подъем, огромный вид на долину назад. Потом котловина Назарета. Отель Германия.
Мальчик проводник в колпачке на макушке. Церковь и дом Богородицы. Потом лунная ночь".
Двое суток Бунин и Вера Николаевна провели на Тивериадском озере и через порт Кайфа пустились в обратный путь - в Египет, чтобы посмотреть Каир, Нил, пирамиды.
Бунин пишет в дневнике об отъезде из Назарета:
"11 мая. Утром из Назарета. Необъятная долина и горы Самарии. Потом подъем, ехали дубовым лесом. Снова долина и вдалеке уже полоса моря.
Удивительный цвет залива в Кайфе сквозь пальмы. В четыре на Кармель. Вид с крыши монастыря Ильи, виден Гермон. Лунный вечер, - это уже возвратясь в Кайфу, - ходил за вином".
Иван Алексеевич говорил Вере Николаевне, что он через вина "познает душу страны". В дальнейших его записях говорится: "12 мая. Рано утром на пароходе. Жарко, тяжелое солнце. До Порт-Саида сто франков. В три часа снова Яффа. Опять Хаим и кривой. Закат во время обеда.
13 мая. Порт-Саид. Купил костюм. В час из Порт-Саида, в экспрессе на Александрию. Озеро Мензалех. Вдали все розовое, плоский розовый мираж. В шестом часу Каир - пыльно-песчаный, каменистый, у подножия пустынного кряжа Мокатама.
Вечером на мосту. Сухой огненный закат, пальма, на мосту огни зеленоватые, по мосту течет река экипажей.
Ночью почти не спал. Жажда, жара, москиты. В час ночи ходил пить в бар. Проснулся в пять. К пирамидам. Туман над Нилом. Аллея к пирамидам - они вдали, как риги, цвета старой соломы. Блохи в могильниках за пирамидами. На возвратном пути Зоологический.
Вечером в цитадели. Новая, но прелестная мечеть. Вид на Каир, мутный и пыльный, ничтожный закат за великой Пирамидой".
В Каире, в зоопарке, "довольно долго стоим, - пишет Вера Николаевна, - около террариума с маленькими очень ядовитыми африканскими змейками. Лицо Яна искажается, - у него мистический ужас перед змеями, но его всегда к ним тянет, и он долго не может оторваться от них, следя с какой-то мукой в глазах за их извилистыми движениями".
Из Каира в Александрию выехали 15 мая утром.
"16 мая, - пишет Бунин, - утром, в Средиземном море.
Опять эта поразительная сине-лиловая, густая, как масло, вода, страшно яркая у бортов… Четыре часа. Слева волнистые линии Крита, в дымке. У подножия - светлый туман".
На обратном пути, в море, Бунин говорил: "Всякое путешествие очень меняет человека".
О паломниках, плывших тем же пароходом: "А как они равнодушны к морю… Я многих расспрашивал, говорят все одно и то же: когда плыли туда, дюже качало, намучились, а теперь хорошо, как на реке".
Потом говорил:
"Как нужно все видеть самому, чтобы правильно все представить себе, а уж если читать, то никак не поэтов, которые все искажают. Редко кто умеет передать душу страны, дать правильное представление о ней. Вот за что я люблю и ценю, например, Лоти. Он это умеет и всегда все делает по-своему. Я удивлен, как он верно передал, например, пустыню, Иерусалим".
Бунин в пути "то читал Саади и все восхищался им, то спускался к паломникам, с некоторыми он подружился. И я иногда слышала, - пишет Вера Николаевна, - какой взрыв смеха вызывали его шутки…".
"Когда мы опять были в Галате, Ян неожиданно сказал:
- А мое дело пропало, - писать я больше, верно, не буду…
Я посмотрела на него с удивлением.
- Ну да, - продолжал он, - поэт не должен быть счастливым, должен жить один, и чем лучше ему, тем хуже для писания. Чем лучше ты будешь, тем хуже…
- Я, в таком случае, постараюсь быть как можно хуже, - сказала я, смеясь, а у самой сердце сжалось от боли".
Двадцатого мая 1907 года Бунин и Вера Николаевна сошли в Одессе с парохода, закончилось, как она сама сказала, их "сказочное путешествие". В те "благословенные дни, - писал много лет спустя Бунин, - когда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому Бог судил быть моей спутницей до гроба, совершал я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во святую землю…".
Среди одесских друзей два дня прошли незаметно. Взаимные расспросы, обильные обеды из любимых Буниным восточных блюд, "оживление, веселость, дружеские споры, подшучивание друг над другом" - все это сразу перенесло в иной мир и сделало конец путешествия особенно приятным и радостным.
Бунин и Вера Николаевна возвратились через Киев - где осматривали Владимирский собор - 26 мая в Москву. В этот же день Бунин уехал в Грязи, чтобы повидаться с больной матерью, жившей у Ласкаржевских.
Проведав мать, он отправился в Васильевское, где они с Верой Николаевной собирались провести лето, ведь после смерти отца Огневка была продана.
Тридцать первого мая Вера Николаевна сообщила Бунину, что в Васильевском будет 6 июня. 6-го Бунин извещал Телешова: "Я уже давно в деревне - выехал сюда тотчас же по приезде в Москву, а Вера Николаевна приезжает ко мне только сегодня".
Это было первое ее знакомство с Васильевским и с родными Бунина. Встречать жену на станцию Измалково Бунин приехал на тройке вместе со своим племянником Н. А. Пушешниковым.
В своих воспоминаниях "Первые впечатления от Васильевского", "Будни в Васильевском" и "Глотово" Вера Николаевна рассказывает о Глотове и о жизни Бунина у Пушешниковых.
"Глотово, - пишет Вера Николаевна, - деревня довольно зажиточная, с кирпичными избами под железными крышами". В селе были три помещичьи усадьбы, "две лавки, церковь, школа, винокуренный завод". Ежегодно происходили ярмарки.
"…Дом Глотовых, потонувший в густом старом саду за каменной оградой. Спускаемся к узкой речонке, Семеньку; налево за мостом богатая усадьба Бахтеяровых с безвкусным домом в саду, спускающимся по горе, и с безобразным зданием винокуренного завода у реки, а направо, на пригорке, за темными елями, серый одноэтажный дом, смотрящий восьмью окнами", - Пушешниковых.
"…Фруктовый сад, находившийся в двух шагах от дома, прорезывался липовой аллеей, которая вела в поле, к заброшенному погосту с каменными плитами, на которых уже почти все буквы стерлись. Кроме того, были в саду запущенные дорожки с прогнившими скамейками, окруженные кустами акации и шиповника, была заброшенная аллея, ведущая к клену, видневшемуся из комнаты Яна".
Комната Бунина - "угловая, с огромными старинными темными образами в серебряных ризах, очень светлая и от белых обоев, и от того, что третье окно выходит на юг, на фруктовый сад, над которым вдали возвышается раскидистый клен. Мебель простая, но удобная: очень широкая деревянная кровать, большой письменный стол, покрытый толстыми белыми листами промокательной бумаги, на котором, кроме пузатой лампы с белым колпаком, большого пузыря с чернилами, нескольких ручек с перьями и карандашей разной толщины, ничего не было; над столом полка с книгами, в простенке между окнами шифоньерка красного дерева, набитая книгами, у южного окна удобный диван, обитый репсом, цвет бордо.
Другая одностворчатая дверь вела в полутемную комнату, в которой стоял кованый сундук Яна, тоже с книгами, и умывальник".
"Одной из наших частых прогулок, - вспоминает Вера Николаевна, - была прогулка к так называемым Крестам, то есть к перекрестку дорог по направлению к синеющему вдали лесу, мимо ветряной мельницы, где жил очень странный лохматый мельник со своей любовницей, некогда богатый, а теперь все бедневший и бедневший, все ниже и ниже падавший человек, отчасти послуживший прототипом к Шаше ("Я все молчу"). Но, пожалуй, самой любимой прогулкой была прогулка в Колонтаевку, в очень запущенное имение Бахтеяровых, некогда принадлежавшее Буниным, с чудесными березовыми и еловыми аллеями, с заросшими дорожками, с усеянными желтыми иголочками скатами ("Желтыми иголками устлан косогор"… - Есть стихи Ивана Алексеевича, так начинающиеся…)".
Церковь "стояла в двух шагах от нашего дома, рядом с нашим фруктовым садом. Перед ней был большой выгон, а вокруг нее шла каменная ограда. В ограде находились могилы помещиков, сзади церкви - часовня, где образа писались с покойных Глотовых".
"В церковной ограде стояли два ряда нищих, кончалась обедня, и они все приняли надлежащие позы в ожидании подаяний. Такого количества уродов, калек мы не видели и на Востоке! Описывать их я не стану. Они даны в рассказе у Ивана Алексеевича "Я все молчу"… Ян, пока слепые пели, внимательно всматривался в каждого…" Одного из калек Бунин заставил "рассказывать свою биографию, иногда шутил с бабами, девками, давал пятаки мальчишкам, чтобы они погарцевали на деревянных конях".
На ярмарке "уже много пьяных, мне показывают высокого солдата в щегольских блестящих сапогах, ежегодно в этот день бьющего смертным боем лохматого мельника, который отбил у него жену. Солдат уже выпивши, хорохорится, готовясь к драке".
Вера Николаевна познакомилась в этот свой приезд в Васильевское с семьей Буниных, бывшей, по случаю праздника, в сборе. "Ян не бросал писать, несмотря ни на что", - писала она. Ездили они и в Ефремов - к матери Ивана Алексеевича. "Семья Буниных, - пишет она, - очень ярка, самодовлеюща, с резко выраженными чертами характеров, страстей и дарований"; хотя они иногда и ссорились, но "были сильно привязаны друг к другу, легко прощая недостатки каждого".
В Глотове Бунин упорно работал. В это время он писал рассказ "Белая лошадь" (первоначально напечатанный под названием "Астма") и стихи. Он сообщал Телешову 18 июня 1907 года:
"Что до меня, то я провожу дни с утра до ночи за письменным столом, несмотря на гнетущую тоску и тревогу за мать, которая все слаба. Вера тоже все время за работой: готовится к государственному экзамену в сентябре.
Погода ужасная, - залили дожди, - газеты еще хуже дождей".
В июне в журнале "Золотое руно" появилась рецензия А. А. Блока на недавно вышедший том "Стихотворений 1903–1906 годов" И. А. Бунина. Блок писал:
"…Поэзия Бунина возмужала и окрепла… Цельность и простота стихов и мировоззрения Бунина настолько ценны и единственны в своем роде, что мы должны с его первой книги и первого стихотворения "Листопад" признать его право на одно из главных мест среди современной русской поэзии".
В июле и в августе он так же много работал. В письме Белоусову от 25 июля 1907 года Бунин говорит: "Вера готовится к выпускным экзаменам, я строчу стихи и прозу. Да погода мешает - ужасное лето, холод собачий, дожди чуть не каждый день. - Когда ты в Москву? Я буду в конце августа, в начале сентября".
Вера Николаевна пишет, что Иван Алексеевич после ее прибытия "все только читал (он всегда перед писанием много читал). Я внутренно очень волновалась: будет ли он писать? Особенно стихи? Его сомнения и опасения не на шутку тревожили меня".
Он написал - и читал Вере Николаевне - стихотворение "Роза", переименованное позднее в "Воскресение". "После этого, - пишет она, - он довольно долго писал стихи. А затем на прогулках читал их, иногда вызывая длинные разговоры, иногда споры". По ее словам, "Ян был весел, много и споро работал".
Часто говорили о Толстом и Флобере, "Ян указывал на уменье Льва Николаевича даже о переписи писать интересно и самую мелкую черту превращать в незабываемый образ".
Вера Николаевна 24 августа уехала на экзамены, Бунин пока оставался и рассчитывал проездом в Петербург быть в Москве между 1 и 10 сентября.
В начале сентября 1907 года Бунин приехал в Москву . Затем он ездил в Петербург - хлопотать об издании четвертого тома своих сочинений (стихи и перевод "Каина" Байрона).