Пробыли по пути пять часов в Орле у Маши. Тяжело и грустно. Милая, старалась угостить нас. Для нас чистые салфеточки, грубые, серые; дети в новых штаниках.
Орел поразил убожеством, заброшенностью. Везде засохшая грязь, теплый ветер несет ужасную пыль. Конка - нечто совершенно восточное. Скучная жара.
От Орла - новизна знакомых впечатлений, поля, деревни, все родное, какое-то особенное, орловское; мужики с замученными скукой лицами. Откуда эта мука скуки, недовольства всем? На всем земном шаре нигде нет этого.
В сумерках по Измалкову. У одной избы стоял мужик - огромный, с очень обвислыми плечами, с длинной шеей, в каком-то высоком шлыке. Точно пятнадцатое столетие. Глушь, тишина, земля.
Вчера перед вечером небольшой теплый дождь на сухую сизую землю, на фиолетовые дороги, на бледную, еще нежную, мягкую зелень сада. Ночью дождь обломный. Встал больным. Глотово превратилось в грязную, темную яму. После обеда пошли задами на кладбище. Возвращались по страшной грязи по деревне. Мужик покупал на улице у торгаша овечьи ножницы. Долго, долго пробовал, оглядывал, торгаш (конечно, потому, что надул в цене) очень советовал смазывать салом.
Мужик опять точно из древности, с густой круглой бородой и круглой, густой шапкой волос; верно, ходил еще в извоз, плел лапти, пристукивал их кочетыгом при лучине.
Перед вечером пошли на луг, на мельницу. Там Абакумов со своими ястребиными глазами (много есть мужиков, похожих на Удельных Великих Князей). Пришел странник (березовский мужик). Вошел, не глядя ни на кого, и прямо заорал (этот стих и следующий - "Три сестры жили…" - приведены Буниным в рассказе "Я все молчу". - А. Б.):
Придет время,
Потрясется земля и небо,
Все камушки распадутся,
Престолы Господни нарушатся,
Солнце с месяцем примеркнут,
И пропустит Господь огненную реку,
И поморит нас, тварь земную,
Михаил Архангял с небес сойдет,
И вострубит у трубы,
И возбудит всех мертвых из гроба,
И возглаголет:
Вот вы были-жили Вольной волей,
В ранней обедне не бывали,
Поздние обедни прожирали:
Вот вам рай готовый, -
Огни невгасимые!
Тады мы к матери сырой земле припадаем,
И слезно восплачем, возрыдаем.
(Я этот стих слыхал и раньше, немного иначе.)
Потом долго сидел с нами, разговаривал. Оказывается, идет "по обещанию" в Белгород (ударение делает на "город"), к мощам, как ходил и в прошлом году, дал же обещание потому, что был тяжко болен. Правда, человек слабый, все кашляет, борода сквозная, весь абрис челюсти виден. Сперва говорил благочестиво, потом проще, закурил. Абакумов оговорил его. Иван (его зовут Иваном) в ответ на это рассказал, почему надо курить, жечь табак: шла Богородица от Креста и плакала, и все цветы от слез ея сохли, один табак остался: вот Бог и сказал - жгите его. (В рассказе "Худая трава" эти слова говорит Аверкий. - А. Б.) Вообще, оказалось, любит поговорить. Во дворе у него хозяйствует брат, сам же он по слабости здоровья даже не женился. Был гармонистом, то есть делал и чинил гармонии. Сидел в садах, на огородах. Разговор начал певуче, благочестиво, тоном душеспасительных листков, о том, что "душа наша в волнах, в забытищах".
Потом Иван зашел к нам и стал еще проще. Хвалился, что он так забавно может рассказывать и так много знает, что за ним, бывало, помещики лошадь присылали, и он по неделям живал в барских домах, все рассказывал. Прочитал, как слепые холстину просят:
Три сестры жили, три Марии Египетские были,
На три доли делили, то богаты были.
Одну долю отделили, незрящее тело прикрывали,
А другую долю отделили по тюрьмам-темницам,
Третью долю отделили по церквам-соборам.
Не сокращайте свое тело хорошим нарядом.
А сокрасьте свою душу усердным подаяньем.
Ето ваше подаяние будет на первом присутствии
Как свеча перед образом-Богом.
Не тогда подавать, когда соберемся помирать,
А подавать при своем здоровьи,
Для своей души спасенья,
Родителям поминовения.
На том не оставьте нашей просьбы!
Рассказывал, что если слепым не подают, они проклинают:
Дай тебе, Господи, два поля крапивы
Да третье лебеды
Да тридцать три беды!
Новая изба загорись,
Старая провались!
Вечером гуляли. Когда шли на Казаковку, за нами шла девочка покойного Алешки Барина, несла пшено. "На кашу, значит?" - "Нет, одним цыплятам мать велит, а нам не дает". Мать побирается, девочка все одна дома, за хозяйку, часто сама топит. "У нас трусы есть, два, цыплят целых двенадцать…"
20 мая 1912 г. Ходили в лес. Возвращались по деревне. Иван у старика, старик идет вместе с ним в Белгород.
День прелестный. Вечером были в Колонтаевке. (Изображена в "Митиной любви" под названием Шаховское. - А. Б.) Соловьи.
21 мая. Еще лучше день, хотя есть ветерок. Ходили на кладбище. Назад через деревню. Как грязны камни у порогов! Солдат, бывший в Манджурии. Море ему не нравится. "Японки не завлекательны" <…>
Перечитываю Куприна. Какая пошлая легкость рассказа, какой дешевый бойкий язык, какой дурной и совершенно не самостоятельный тон <…>
25 мая. Все зацвело в садах.
Вчера ездили через Скородное. Избушка на поляне, вполне звериное жилье, крохотное, в два окошечка, из которых каждое наполовину забито дощечками, остальное - кусочки стекол и ветошки. Внутри плачет ребенок Марфутки, дочери Федора Митрева, брошенной мужем. А лес кругом так дивно зелен. Соловьи, лягушки, солнце за чащей осинника и вся белоснежная большая яблоня "лесовка" против избушки".
28 мая. "Коля говорил о босяках, которые перегоняют скотину, покупаемую мещанами на ярмарках. Я подумал: хорошо написать вечер, большую дорогу, одинокую мужицкую избу; босяк - знаменитый писатель (Н. Успенский или Левитов) <…> Потом о последнем дне нашего отца. Исповедуясь, он лежал. После исповеди встал, сел, спросил: "Ну, как по-вашему, батюшка, - вы это знаете - есть во мне она!" Робко и виновато. А священник резко, грубо: "Да, да, пора, пора собираться"" . Этот диалог Бунин привел почти дословно в рассказе "Худая трава" (гл. IX), говоря о смерти крестьянина Аверкия.
В один из дней, когда у него был жар, Бунин "был очень трогательный, - пишет Вера Николаевна. - Говорил все из "Худой травы", уверял, что он похож на Аверкия" .
О своей работе в эти дни Бунин писал 30 мая 1912 года из Глотова М. П. и А. С. Черемновым: "Мы… работаем не важно… еще ни единого гроша не заработал я, сидя здесь! Да, есть, впрочем, некоторое оправдание сему: перечитывал, правил книгу своих новых рассказов ("Суходол". - А. Б.), которую в конце августа выпускает в свет "Книгоиздательство писателей в Москве"…
Посылаю вам еще том моих словосочинений. С трепетом жду отзыва в "Заветах". Поддержите хоть вы - запуган я критиками. Есть милостивые, но есть и свирепые: начинают за здравие: "дивно, красочно, сильно…" и т. д. и т. д. А в конце: "а все-таки барин, погромами запуган"… Больше всех, кажется, Амфитеатров старается: на днях написал в "Одесских новостях", что я "головой выше и Горького, и Андреева, и Куприна", но… но совсем не имею любви. Вот и угоди тут! Буду развивать в себе помаленьку и любовь. Да боюсь, что поздно, - ведь слышали? - юбилей мой осенью 25-летний" .
В интервью, данном корреспонденту "Московской газеты", Бунин говорил: "Критики обвиняют меня в сгущении красок в моих изображениях деревни. По их мнению, пессимистический характер моих произведений о мужике вытекает из того, что я сам барин.
Я хотел бы раз навсегда рассеять подозрение, что никогда в жизни не владел землей и не занимался хозяйством. Равным образом, никогда не стремился к собственности.
Я люблю народ и с не меньшим сочувствием отношусь к борьбе за народные права, чем те, которые бросают мне в лицо "барина".
А что касается моего отношения к дворянству, это можно увидеть хотя бы из моей повести "Суходол", где помещичья среда изображается далеко не в розовых оптимистических красках.
Я протестую, - говорит автор "Деревни", - против искажения критиками моего мировоззрения, моих подлинных взглядов, тем более что подобные наветы совершенно не соответствуют действительности" .
Об этом же он говорил и корреспонденту одной из одесских газет:
"По поводу моей последней повести "Деревня" было очень много толков и кривотолков. Большинство критиков совершенно не поняли моей точки зрения. Меня обвиняли в том, что я будто озлоблен на русский народ, упрекали меня за мое дворянское отношение к народу и т. д. И все это за то, что я смотрю на положение русского народа довольно безрадостно. Но что же делать, если современная русская деревня не дает повода к оптимизму, а, наоборот, ввергает в безнадежный пессимизм" .
Вера Николаевна Муромцева-Бунина писала 23 мая 1958 года: "Конечно, "Деревня" и другие рассказы не бытовые, быт там только фон, а главное душа человека, взятая в трагическом разрезе. Как и "Темные аллеи", почти все, что в этой книге, - трагизм любви. Но трудно требовать от людей, которые никогда не бывали в деревне, чтобы они почувствовали то, что чувствовал автор, и то, что для него было самым важным. Боже, какую ерунду приходилось иногда выслушивать… всякий берет от произведения писателя только то, что он сам может воспринять".
В дневнике Бунин писал :
7 июня 1912 года. "Читал биографию <И. В.> Киреевского. Его мать - <Авдотья Петровна> Юшкова, внучка Бунина, отца Жуковского".
16 июня. "За Малиновым - моря ржей, очаровательная дорога среди них. Лужки, вроде бутырских. Мелкие цветы, беленькие и желтые. Одинокий грач. Молодые грачи на косогоре, их крики. Пение мошкары, жаворонков - и тишина, тишина…
Потом большая дорога - и пение косцов в лесу: "На родимую сторонушку…" (Описано в рассказе "Косцы". - А. Б.) В лесу усадьба, полумужицкая. Запах елей, цветы, глушь. Огромные собаки во дворе. Говорят, как-то разорвали человека.
На большой дороге деревушка.
Шла отара, - шум от дыхания щиплющих траву овец.
Вечер, половина одиннадцатого. Гроза, ливень, буря. Слепит белой молнией, сполохом с зеленоватым оттенком, - в общем остается впечатление жести и лиловатого. Туча с запада. А за садом полный оранжевый месяц (очень низкий) за мотающимися ветвями сада. Небо возле него чисто. Выше красивые облака, точно из размазанных и засохших чернил.
Сейчас опять глядел в окно: месяц прозрачный и все-таки нежный, молния ослепляет белым, в последний миг оставляя в глазах лиловое.
17 июня <…> Всю ночь гроза. Просыпался в четыре. Был страшный удар.
После обеда сидел в шалаше. Что за прелестный человек Яков, как приятно слушать его. Всем доволен. "И дожжок хорошо! Все хорошо!" Был женат, пять человек детей; с женой прожил двадцать один год, потом она умерла, и он был семь лет вдовцом. Жениться второй раз уговорили. Был у родных, пришла дурочка "хлебушка попросить". - "А хочешь замуж?" - "За хорошую голову пошла бы". - "Ну, вот тебе и хорошая голова", - сказал ей Яков про себя. Повенчались, а она "прожила с после Успенья до Тихвинской - и ушла. Меня, говорит, прежние мужья жамками, канахфектами кормили, а ты кобель, у тебя ничего нету…" Земли у него полторы десятины. "Да что ж, я не жадный, я добродушный"".
В "Божьем древе" все это рассказывает Яков Демидыч; даты в рассказе, написанном в форме дневника, вымышленные.
Бунин продолжает: "Вечером были на выезде из Глотова, в крохотной избушке, где молнией убило малого лет пятнадцати и девочке-ребенку голову опалило".
Эти впечатления отобразились в рассказе "Жертва".
Бунин также записал в этот день:
"Видел сына Таганка - страшный, седой, древний старик".
20 июня "<…> Страшно ярка зелень деревьев <…>
Перечитывал "Путешествие в Арзрум", - так хорошо, что прочел вслух Вере и Юлию первую главу. Перечитывал Баратынского (прозу) "Перстень" - старинка и пустяки. Как любили прежде рассказывать про чудаков, про разные "странности"!
21 июня. Много ветвей с зелеными листьями нарвало, накидало по аллее холодным ураганом.
Яков: "Ничего! Не первой козе хвост ломать! Мы этих бурей не боимся!"
Читаю "Былины Олонецкого края" Барсова. Какое сходство в языке с языком Якова! Та же криволапая ладность, уменьшительные имена…
На деревне слух - будто мужиков могут в острог сажать за сказки, которые мы просим их рассказывать".
Бунин говорил в 1911 году: "Меня интересует воспроизведение подлинной народной речи, народного языка" . Он изучал изданные незадолго перед этим "Песни, собранные П. В. Киреевским. Новая серия", выпуск I (М., 1911), сделал огромное количество выписок из этого сборника и из сборника былин Е. В. Барсова "Памятники народного творчества Олонецкой губернии" (СПб., 1873), а также из "Песен, собранных П. Н. Рыбниковым" (2-е изд., т. I–III. М., 1909–1910) .
Фольклорные записи Бунин делал и сам. Он говорил: "Я когда-то усердно собирал частушки, народные поговорки, прибаутки. Это неоценимый клад, и сколько их ни записывать, все равно всего не запишешь. Был у меня паренек из деревенских, которого я обучил искусству записи. Мы условились, что я буду платить ему по копейке за каждую новую запись. Вероятно, этот самородок многое сам присочинял, но как он был талантлив <…>
А всяких частушек и народных прибауток собрал я около одиннадцати тысяч. Не знаю, уцелели ли все эти материалы, они остались в Москве в моих архивах. Кое-что я стараюсь теперь восстановить по памяти, но память - вещь неверная" . Фольклорные записи Бунина известны немногие .
Бунин следовал за Пушкиным, писавшим, что "изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка" .
В дневниковой записи 21 июня 1912 года Бунин сообщает о прототипах "Деревни" и рассказа "Божье древо":
"Пришел Алексей (прообраз моего Митрофана из "Деревни"). Жалкий, мокрый, рваный, темный, глаза слабые, усталые. Все возмущается, про что-нибудь рассказывает и - "вот бы что в газетах-то пронесть!". Жил зимой в Липецке, в рабочем доме, лежал больной, 41 градус жару. Ужасно!..
Яков в непрестанном восхищении перед своим хозяином, - в холопском умилении. Часто представляет его, - у того будто бы отрывистый говор, любовь к странным выходкам, к тому, чтобы озадачить человека чем-нибудь неожиданным.
- Придешь к нему, взлохматишь нарочно голову… "Ай ты с похмелья, Яков?" - С похмелья, Александр Григорич… "Ну на, выпей сотку! Живо!" - А то сидишь - удруг мальчишка бежит: "Скорей, хозяин кличет!" Я со всех ног к нему: "Что такое, А. Г., что прикажете?" - "Садись!" - Сел. "Пей!" - И ставит на стол бутылку и с торжеством: "А ведь сад-то я снял!"
Ив. Як. по садам уже восемнадцать лет. Мальчишкой был на свечном заводе, потом ездил торговать (семь подвод, четыре человека) облачением, кадилами, свечами. Уже десять лет вдов. Дочь отдал замуж, сын (семнадцати лет) в черной лавке. Живет одиноко, зимой "шибает", - "кошадер", - скупает дохлых кошек и шкурки "хахули" (выхухоли), лошадей режет.
У Якова один сын в солдатах (его жена и правит домом летом), другой хромой, пьяница, сапожник, "отцу без пятака латки не положит", а как нужда - к отцу: "Батя, помоги!"
23 июня. В шесть с половиной утра уехал Юлий. Скучно и жалко его. Стареет, слабеет.
Вчера северная холодная погода. Прошли в Остров, вернулись через деревню. Пьяный, довольно молодой мужик, красное лицо, губы спеклись, ругает своего соседа. Вид разбойника, того гляди убьет.
Рагулин рассказывал, как их бил Гришка Соловьев. Один из них схватил черпак и ударил Гришкину беременную мать по животу, хотя она-то была совсем ни при чем. Скинула.
Были с Колей на Казаковке, в той избе, куда ударило грозой. Никого нету - мать в поле навоз "бьет", отец в Ливнах - пропал, спился, - девка "на месте"; в избе два ребенка - одному мальчишке три года, другому лет десять. Этот трехлетний (идиот) сидит без порток, намочил их, "в чугун с помоями вляпался". Изба крохотная, и мерзость в ней неописуемая - на лавке разбитые, гнилые лапти и заношенные до черноты, залубяневшие онучи, на полу мелкая гниющая солома, зола, на окне позеленевший самоварчик…"
24 июня. "После обеда прошли через кладбище на деревню. Изба Федора Богданова, выглядывает баба. Коля (Пушешников. - А. Б.) зашел раз в рабочую пору к ней, а она лежит среди избы на соломе - вся черная, глаза огненные - рожает. Четыре дня рожала - и ни души кругом! Вот это "рождение человека"!
Посидели с Яковом.
- Яков Ехимыч!
- Аюшки?
- Ты что любишь из кушаний?
- Моя душа кривая, все примая. И мед и тот прет. А я всего раз сытый был - когда на сальнях, на бойнях под Ельцом жил.
Потом разговор о старости, о смерти. Я рассказал ему о <И. И.> Мечникове (писавшем по проблеме старения. - А. Б.).
- Да, конечно, стараются, жалованье получают…"