"Наутро вышли на балкон и смотрели сверху на город. В горах еще белеет снег. Прямые белые улицы. Деревья чуть зазеленели. Воздух звонок и прозрачен. После утреннего завтрака осматривали город. Поднимались на фуникулере в замок XIV века Гогензальцбург. Залы. Двор. Орган, устроенный отцом Моцарта. Всюду в магазинах и на коробках портрет Моцарта. На кирке игра курантов. Звуки колоколов. Краски: нежно-сиреневая и белая, холодная. Пахнет от садов и дорог горным снегом. Скаты гор: виден каждый камень, каждая трещина, каждый куст. Тиролки в ярких платьях и в шляпах… Домик Моцарта. Нашли его не сразу. Домик маленький, серо-желтого цвета, убогий. Поднялись по лестнице, вошли: три маленьких комнатки. Маленький клавесин. Портреты и т. д. На этом клавесине написан Реквием" .
Пятого апреля приехали в Одессу, потом - Москва; Бунин читал на "Среде" "Братьев".
С мая он поселился под Одессой, на Большом Фонтане (даче Ковалевского).
Он много работал над подготовкой своих произведений для Полного собрания сочинений, которое по настоянию издательского товарищества А. Ф. Маркса отодвигалось с 1914-го на следующий год.
Редакция журнала "Нива", приложением к которому это издание выходило, требовала включить в него все, написанное Буниным. Бунин, однако, на это не соглашался. Он писал сотруднику "Нивы" А. Е. Розинеру 15 мая 1914 года:
"Я несколько раз перечитал то небольшое количество прозы, которое или совсем еще ни разу не входило в отдельные издания моих сочинений, или входило в книжечки, издававшиеся для детей, для подростков, и которые я хотел было включить в ваше издание, - и пришел к заключению, что делать этого совсем не следует, эти рассказики, эти юношеские наброски необыкновенно слабы, мне весьма стыдно, что я когда-то тискал их. Мало и стихов хочу добавить я: какой смысл напоминать публике, что когда-то я очень плохо писал стихи!"
Трудился он и над составлением сборников "Слово" в качестве редактора "Книгоиздательства писателей в Москве", по этому поводу обращался к писателям с просьбой присылать материалы. Однако из-за трений в редакции он в конце ноября 1914 года отказался от обязанностей редактора этого издательства и члена наблюдательного комитета.
Он сообщал об этом Горькому в письме от 1 декабря 1914 года. Писал он и о том, что даже доволен разрывом с издательством, так как редакторская работа отнимала очень много времени и сил, и он избавился теперь от "вечного сумбура заседаний" .
Получив письмо Бунина, Горький писал Е. П. Пешковой 5/18 декабря 1914 года, что он "рад за него" .
В середине июня 1914 года Бунин собирался на Белое море и Ледовитый океан, но, не чувствуя себя достаточно здоровым, не решился на эту поездку, а отправился по городам Волги от Саратова до Ярославля.
Здесь застало его известие об убийстве австрийского престолонаследника Франца Фердинанда, совершенное сербскими террористами в Сараеве, - событие, послужившее непосредственным поводом к началу Первой мировой войны.
Об этих днях Бунин записал:
19. VI. 1914. "Вечер, Жигули, запах березового леса после дождя…
20. VI. 1914. Половина девятого, вечер. Прошли Балахну, Городец. Волга впереди - красно-коричнево-опаловая, переливчатая. Вдали, над валом берега в нежной фиолетовой дымке, - золотое, чуть оранжевое солнце и в воде от него ослепительный стеклянно-золотой столп. На востоке половинка совсем бледного месяца.
Одиннадцать. Все еще не стемнело как следует, все еще впереди дрожат в сумраке в речной ряби цветистые краски заката. Месяц справа, уже блещет, отражается в воде - как бы растянутым длинным китайским фонарем.
21. VI. 14. В поезде под Ростовом Великим.
Ясный, мирный вечер, со всей прелестью июньских вечеров, той поры, когда в лесах такое богатство трав, зелени, цветов, ягод. Бесконечный мачтовый бор, поезд идет быстро, за стволами летит, кружится, мелькает-сверкает серебряное лучистое солнце".
Позднее Бунин вспоминал:
"В начале июля (по новому стилю. - А. Б.) 1914 г. мы с братом Юлием плыли вверх по Волге от Саратова, 11 (одиннадцатого) июля долго стояли в Самаре, съездили в город, вернулись на пароход (уже перед вечером) и вдруг увидали несколько мальчишек, летевших по дамбе к пароходу с газетными клочками в руках и с неистовыми веселыми воплями:
- Екстренная телеграмма, убийство австрийского наследника Сараева в Сербии.
Юлий схватил у одного из них эту телеграмму, прочитал ее несколько раз и, долго помолчав, сказал мне:
- Ну, конец нам! Война России за Сербию, а затем революция в России… Конец всей нашей прежней жизни!
Через несколько дней мы вернулись с ним на дачу Ковалевского под Одессой, которую я снимал в то лето и на которой он гостил у меня, и вскоре начало сбываться его предсказание.
В августе мы уже должны были вернуться в Москву. Уже шла наша война с Австрией".
Третьего июля Бунин был уже под Одессой, на Большом Фонтане, и писал Черемнову, звавшему его к себе в Клеевку:
"…Полярные страны я, подумав, решил оставить пока в покое, не Бог весть как хорошо себя чувствую, а вот на Волге, в прибрежных ее городах и в Ростове Великом мы таки побывали и остались довольны весьма и весьма: опять всем нутром своим ощутил я эту самую Русь, за которую так распекают меня разные Дерманы, опять сильно чувствовал, как огромна, дика, пустынна, сложна, ужасна и хороша она. А уж про Ростов и говорить нечего! Нюрнбергу не уступит! Буду жив, еще десять раз побываю там, равно как и в Угличе, Пскове и т. д." .
На Большом Фонтане Бунин провел месяца полтора. В июле здесь он написал "Святочный рассказ" (позднее озаглавленный "Архивное дело").
Задумал он и другой рассказ, с трагическим исходом, - набросал его план под порывы ветра и буйный шум сада.
"28. VII. 1914. Дача Ковалевского, под Одессой.
Половина двенадцатого, солнечный и ветреный день. Сильный, шелковистый, то затихающий, то буйно возрастающий шум сада вокруг дома, тень и блеск листвы в деревьях, волнение зелени, мотанье туда и сюда мягко гнущихся ветвей акаций, движущийся по подоконнику солнечный свет, то яркий, то смешанный с темными пятнами. Когда ветер усиливается, он раскрывает зелень, и от этого раскрывается и тень на меловом потолке комнаты - потолок, светлея, становится почти фиолетовый. Потом опять стихает, опять ветер уходит куда-то далеко, шум его замирает где-то в глубине сада, над морем…
Написать рассказ "Неизвестный". "Неизвестный выехал из Киева 18 марта в 1 ч. 55 дня…" Цилиндр, крашеные бакенбарды, грязный бумажный воротничок, расчищенные грубые ботинки. Остановился в Москве в "Столице". На другой день совсем тепло, лето. В пять часов ушел на свадьбу своей дочери в маленькую церковь на Молчановке. (Ни она и никто в церкви не знал, что он ее отец и что он тут.) В номере у себя весь вечер плакал - лакей видел в замочную скважину. От слез облезла краска с бакенбард". Этот рассказ был озаглавлен потом "Казимир Станиславович" (1916).
Первого августа Германия объявила войну России. Встревоженный событиями, Бунин с женой в середине августа уехал в Москву. Поселились они в Долгом переулке (дом 14, квартира 12) и прожили здесь осень и всю зиму. С ними жил, по шутливому выражению Бунина, "глотовский барин" - Н. А. Пушешников.
Четырнадцатого сентября 1914 года Бунин, от имени писателей, артистов и художников, написал воззвание с протестом против жестокостей немцев.
"То, чему долго отказывались верить сердце и разум, - говорится в воззвании, - стало, к великому стыду за человека, непреложным: каждый новый день приносит новые страшные доказательства жестокостей и варварства, творимых германцами в той кровавой брани народов, свидетелями которой суждено нам быть, в том братоубийстве, что безумно вызвано самими же германцами ради несбыточной надежды владычествовать в мире насилием, возлагая на весы мирового правосудия только меч". Солдаты Германии, писал Бунин, "как бы взяли на себя низкую обязанность напомнить человечеству, что еще жив и силен древний зверь в человеке, что даже народы, идущие во главе цивилизующихся народов, легко могут, дав свободу злой воле, уподобиться своим пращурам, тем полунагим полчищам, что пятнадцать веков тому назад раздавили своей тяжкой пятой античное наследие: как некогда, снова гибнут в пожарищах драгоценные создания искусства, храмы и книгохранилища, сметаются с лица земли целые города и селения, кровью текут реки, по грудам трупов шагают одичавшие люди - и те, из уст которых так тяжко вырывается клич в честь своего преступного повелителя, чинят, одолевая, несказанные мучительства и бесчестие над беззащитными, над стариками и женщинами, над пленными и ранеными…"
Пятнадцатого октября Бунин писал Черемнову:
"Три месяца я с утра до вечера сидел - читал газеты и забыл за войной все на свете - без преувеличений говорю" .
Всю зиму 1914/15 года Бунин продолжал работать над собранием сочинений, по его выражению, "тонул" в корректуре, - кое-что дополнял, многое изменял и сокращал. 10 апреля 1915 года он писал Черемнову: "По-прежнему гибну в корректуре" . За этой работой застала его весна, а потом - и лето. В 1915 году были изданы все шесть томов этого издания.
Об этих днях Бунин записал в дневнике:
"Москва, 1 января 1915.
Позавчера были с Колей (Н. А. Пушешниковым. - А. Б.) в Марфо-Мариинской обители на Ордынке… Церковь снаружи лучше, чем внутри. В Грибоедовском переулке дома Грибоедова никто не мог указать. Потом видели безобразно раскрашенную церковь Ивана Воина (на Якиманке. - А. Б.)… Вчера были на Ваганьковом кладбище… Потом Кремль, долго сидели в Благовещенском соборе. Изумительно хорошо. Слушали часть всенощной в Архангельском. Заехали в Зачатьевский монастырь. Опять восхитили меня стихиры. В Чудове, однако, лучше.
В 12 ночи поехали в Успенский собор. Черный бесконечный хвост народа… Нынче часа в четыре Ново-Девичий монастырь. Иней. К закату деревья на золотой эмали. Очень странны при дневном свете рассеянные над могилами красные точки огоньков, неугасимых лампад".
"3 января. В два часа поехали с Колей в Троице-Сергиеву лавру. Были в Троицком соборе у всенощной. Ездили в темноте, в метель, в Вифанию. Лавра внушительна, внутри тяжело и вульгарно.
4 января. Были в Скиту, у Черниговской Божьей Матери. Акафисты в подземной церковке. Поп выделывал голосом разные штучки. Вернулись в Москву вечером…
5 января. Провожал Федорова на Николаевский вокзал - поехал в Птб., а потом в Варшаву. Вечером у нас гости. Любочка. Был на заседании. Князь Евг. Трубецкой".
"7 января. Читаю корректуру. Серый день. Все вспоминаются монастыри - сложное и неприятное, болезненное впечатление.
8 января. Завтракал у нас Горький. Все планы, нервничает. Читал свое воззвание о евреях.
9 января 15 г. Отдал в набор свою новую книгу (сборник рассказов и стихов "Чаша жизни". М., 1915. - А. Б.). Кончил читать "Азбуку" Толстого. Восхитительно".
"14 января. Телеграмма от Горького, зовет в Птб.".
Шестнадцатого января Бунин уехал в Петербург. Там присутствовал на заседании у Ф. К. Сологуба. "Как беспорядочно несли вздор! - пишет Бунин. - "Вырабатывали" воззвание в защиту евреев".
"18 января. Поездка на панихиду по Надсону. Волково кладбище. Розовое солнце.
Был в Куоккале у Репина и Чуковского. Вечером обедал у Горького на квартире Тихонова".
Девятнадцатого января вечером Бунин уехал в Москву. 28 января было чествование Юлия Алексеевича Бунина.
29-го И. А. Бунин завтракал в "Праге" с Ильей Толстым, с которым у него была дружба.
Седьмого февраля 1915 года "вышла "Чаша жизни"".
Сергей Васильевич Рахманинов, получив книгу в подарок, послал автору 27 апреля 1915 года открытку:
"Дорогой Иван Алексеевич, и я вас неизменно люблю и вспоминаю часто наши давнишние с вами встречи. Грустно, что они теперь не повторяются…
Очень благодарю вас за присылку вашей последней книги. Был очень тронут…"
Рецензент журнала "Современный мир" писал, что такие рассказы, как "Чаша жизни", "При дороге", "Братья", "Святые", - "это поэмы в изящной прозе" .
О книге "Чаша жизни" в конце января 1915 года писала Бунину Л. А. Авилова, поражаясь лаконичностью его языка, жанровым своеобразием его произведений. "Вот у вас: "брат! отдай!", - говорит она о рассказе "Весенний вечер", - и одним словом "брат" выдвигается целый характер. И как только он крикнул: брат! - так можно было предчувствовать, что он и убьет, и деньги бросит. Очень сложно, а ясно" .
Бунин, по словам Авиловой, разрушил многие литературные условности, которые до него никто не замечал. "Анекдота, - писала она, - вы никогда не пускали к себе на порог. Но вы изгнали и фабулу, и определенную мелодию со всеми ее нежностями, теноровыми нотками и веяниями теплоты. Вместо мелодии стало то, чего шарманки играть не могут. А вместо рассказа то, чего не расскажешь" .
Французский писатель, поэт и критик Рене Гиль писал Бунину в 1921 году:
"Высокочтимый собрат, я даже смущен, - так велика моя благодарность за вашу книгу "Le calice de la vie" ("Чаша жизни". - А. Б.) о глубинах жизни с ее телесными основами и изначальными тайнами человеческого существа.
Вы говорите в предисловии к своему первому сборнику, что некоторые упрекают вас в пессимизме; нельзя себе представить ничего более ошибочного, чем этот упрек, ибо вы всюду даете действенное ощущение того, как глубоко охватываете вы жизнь - всю, во всей ее сложности, со всеми силами, связующими ее в те моменты, когда человек уже не находится или еще не находится под влиянием законов человеческой относительности, когда он действует и противодействует первобытно…
Как все сложно психологически! А вместе с тем, - в этом и есть ваш гений, - все рождается из простоты и из самого точного наблюдения действительности: создается атмосфера, где дышишь чем-то странным и тревожным, исходящим из самого акта жизни! Этого рода внушение, внушение того тайного, что окружает действие, мы знаем и у Достоевского; но у него оно исходит из ненормальности, неуравновешенности действующих лиц, из-за его нервной страстности, которая витает, как некая возбуждающая аура, вокруг некоторых случаев сумасшествия. У вас наоборот: все есть излучение жизни, полной сил, и тревожит именно своими силами, силами первобытными, где под видимым единством таится сложность, нечто неизбывное, нарушающее привычную нам ясную норму.
Скажу еще об одной характерной вашей черте, - о вашем даре построения, о гармонии построения, присущей каждому вашему рассказу. Ваш разнообразный и живописующий анализ не разбрасывает подробностей, а собирает их в центре действия - и с каким неуловимым и восхитительным искусством! Этот дар построения, ритма и синтеза как будто не присущ русскому гению: он, кажется, - позвольте мне это сказать, - присущ гению французскому, и когда он с такой ясностью выступает у вас, мне (эгоистически) хочется в ваших произведениях почтить французскую литературу. И, однако, вы ей ничем не обязаны. Это общий дар великих талантов.
Что до вашего широкого и тонкого чувства природы в ее нежности, в ее радостном и печальном великолепии, то я не говорю о нем: я выше пытался определить ваше страстное отношение к бытию, к жизни, и в этом анализе уже заключено то, что я думаю о вашем чутком общении со всем вещественным" .
Восемнадцатого февраля Бунин присутствовал в университетской церкви на отпевании основателя (в 1882 году) и владельца драматического театра в Москве Ф. А. Корша. В этот день он также записал: "Вчера ночью в 12 ч. 52 м. кончил "Грамматику любви"".
В заметках "Происхождение моих рассказов" Бунин говорит о том, как он пришел к мысли написать этот рассказ:
"Мой племянник Коля Пушешников, большой любитель книг, редких особенно, приятель многих московских букинистов, добыл где-то и подарил мне маленькую старинную книжечку под заглавием "Грамматика любви". Прочитав ее, я вспомнил что-то смутное, что слышал еще в ранней юности от моего отца о каком-то бедном помещике из числа наших соседей, помешавшемся на любви к одной из своих крепостных, и вскоре выдумал и написал рассказ с заглавием этой книжечки…"
Книжица эта - "Code de l'amour" - французского автора Молери, писавшего под псевдонимом Жюля Демольера (Gules Demolier), была издана по-русски под названием "Грамматика любви, или Искусство любить и быть взаимно любимым. Перевод с французского С. Ш… Москва, 1831. Сочинение г. Мольера" .
П. А. Нилус писал Бунину 24 марта 1915 года о сборнике "Чаша жизни":
"Общее впечатление… очень хорошее, к этой книге тянет - а в этом все… Не нравится мне заголовок "Ив. Бунин" - автографом, да еще крайне искусственным - не солидно, а главное, прости, не обличает в заправилах книгоиздательства вкуса.
Если бы еще так размахнулся Будищев или Северцов-Полынов, но первому писателю… (по Горькому, ты первый, второй Вольный и третий, кажется, Сургучев - так передавал Юшкевич)…