Тридцать первого июля 1929 года была кончена четвертая книга "Жизни Арсеньева". "Кончив ее, - пишет Кузнецова, - И. А. позвал меня, дал мне прочесть заключительные главы, и потом мы, сидя в саду, разбирали их. Мне кажется, это самое значительное из всего того, что он написал. Как я была счастлива тем, что ему пригодились мои подробные записи о нашем посещении виллы Тенар!" - великого князя Николая Николаевича, смерть которого 6 января 1929 года описывается Буниным в этой книге "Жизни Арсеньева".
Седьмого мая 1940 года Бунин отметил в дневнике: ""Жизнь Арсеньева" ("Истоки дней") вся написана в Грассе. Начал 22.VI.27. Кончил 17/30.VII.29". И далее он приводит слова, несомненно выражающие настроение, с которым он писал "Жизнь Арсеньева", - впрочем, как и многое другое:
""Один из тех, которым нет покоя.
От жажды счастья…"
Кажется, похоже на меня, на всю мою жизнь (даже и доныне)" .
Двадцать второго января 1930 года были получены экземпляры отдельного издания "Жизни Арсеньева". Оно состояло из четырех книг. Заключительная часть романа - книга пятая, "Лика", - не была еще написана.
Бунин здесь захватил многое очень широко. С описания народнического кружка в Харькове, в котором молодой Арсеньев "попал в совершенно новый" для него мир, "Жизнь Арсеньева", пишет Кузнецова, "собственно перестает быть романом одной жизни, "интимной" повестью, и делается картиной жизни России вообще, расширяется до пределов картины национальной. За завтраком И. А. прочел нам эту главу вслух" .
Говорили о том, вспоминает Кузнецова свои беседы с Буниным, как может быть принят "Арсеньев" в писательской среде и критикой. Волноваться по этому поводу были основания. Ведь это совершенно необычный по форме автобиографический роман, не похожий ни на одну из художественных автобиографий русской литературы. "Детство Багрова-внука", "Былое и думы", "Детство, отрочество, юность" и другие, менее крупные произведения этого рода, мало имеют точек соприкосновения с "Жизнью Арсеньева" в жанре, тоне, отличаются и в языке.
Для Мережковского, Гиппиус проза Чехова, Бунина - всего лишь натуралистическое искусство. Они не замечали того, что Чехов обновил форму рассказа, а новаторства Бунина не понимали. И в этом отношении они не одиноки. "Мы сами наивны, - пишет Кузнецова, - когда удивляемся, что они не чувствуют высокой красоты "Арсеньева". Или этот род искусства просто чужд им и оттого никак не воспринимается ими, или даже воспринимается отрицательно" .
Один из столпов символизма Мережковский субъективно истолковывал Гоголя и некоторых европейских писателей. Он говорил, защищая Ф. К. Сологуба в споре с Буниным: "Вы можете любить или не любить, но вы должны признавать, что кроме вашего искусства, натуралистического, есть и другой род. В нем действуют не действительные фигуры, а символы, что может быть даже и выше первого. Для вас "манекены"? Но ведь и Дон-Кихот манекен! А у Ибсена нет ни одного живого лица. А весь Гоголь - такие манекены. Но я не отдам одного такого гоголевского манекена из "Мертвых душ" за всего вашего Толстого! А Гамлет? Разве живое лицо?"
Отрицательно воспринял "Арсеньева" также писатель И. Ф. Наживин.
В зарубежье, как когда-то в России, Бунин слышал все те же безосновательные обвинения в натурализме, как в 1910-е годы, хотя для этого теперь еще меньше было поводов, так как он писал в иной манере по сравнению с тем, как написаны "Деревня" и "Суходол", "модерновой".
Опасения Бунина были напрасны: "Жизнь Арсеньева" имела большой успех; 17 ноября 1928 года Алданов писал Бунину:
"Помимо тех огромных достоинств, которые можно определить словами, в "Жизни Арсеньева" есть еще какое-то непонятное очарование, - по-французски другой оттенок слова charme. Об этом в письме не скажешь…"
Он писал:
"Немного можно было бы указать в новейшей русской литературе примеров столь заслуженного успеха. Но лишь теперь, прочтя книгу не в отрывках, а сразу и целиком, мы можем судить по-настоящему о красоте и силе нового произведения И. А. Бунина. Думаю, что "Жизнь Арсеньева" занимает первое место среди его книг. Этим сказано, какое высокое место она занимает в русской литературе". Это, по его словам, "одна из самых светлых книг русской литературы" . Алданов писал Бунину 2 января 1930 года:
"Славы вам больше никакой не может быть нужно - по крайней мере, в русской литературе и жизни. Вы наш первый писатель, и, конечно, у нас такого писателя, как вы, не было со времени кончины Толстого, который "вне конкурса"" .
В. В. Вейдле полагал, когда еще роман не был закончен, что "Жизнь Арсеньева" "будет самой исчерпывающей, самой полной - окончательной, в известном смысле слова, - книгой Бунина. Все возможности, как и все границы его искусства будут показаны в ней с еще небывалой глубиной. Каждая фраза, каждое слово "Жизни Арсеньева" имеют только Бунину нужный и только Буниным достигаемый вес и звук" .
Бунин просил Кузнецову записать, что они говорили о рецензии Вейдле на "Жизнь Арсеньева". Кузнецова отметила, что очень правильно то, что сказано в первом абзаце статьи. "Жизнь Арсеньева", писал Вейдле, построена "не столько в виде воспоминаний, автобиографии или исповеди главного ее героя, сколько как непрекращающаяся хвала всему сущему и прежде всего своему собственному бытию.
Молодость рассказчика представляется ему чем-то таким же непостижимым и прекрасным, как мир, окружающий его <…> непрерывным чудом. "Выйдя на балкон, я каждый раз снова и снова, до недоумения, даже до некоторой муки, дивился на красоту ночи: что же это такое и что же с этим делать!" Это - основное переживание в книге, в этом в известном смысле - ее своеобразие. И Пруст, - продолжает Вейдле, - на противоположном полюсе искусства, также говорит о мартэнвильской колокольне, как Бунин о красоте ночи, с которой не знает, что делать и как проникнуть в ее глубину. Ни в русской, да и ни в какой другой литературе я не знаю книги, которая так вся целиком бы создалась вокруг этого единственного средоточия, не знаю, с чем сравнить это повествовательное песнопение, этот гимн благодарности молодости, миру и себе…" .
Жанр "Жизни Арсеньева" В. Ф. Ходасевич определил как "вымышленную автобиографию" или как "автобиографию вымышленного лица". Язык "Арсеньева" он возводит к Тургеневу, но у Бунина, по его словам, язык "гораздо строже, и вся вода и весь сахар Тургенева здесь отделены и удалены. Не по окраске, но по разнообразию, силе и точности язык "Жизни Арсеньева" способен, я думаю, выдержать сравнение с языком Толстого и Достоевского. Во всяком случае - это, конечно, один из совершеннейших образцов русской прозы" .
По определению Ф. А. Степуна, "новое в "Арсеньеве" не пластика, а музыка".
Подзаголовок романа "Истоки дней" - "это истоки не только данной жизни данного человека, - пишет П. М. Пильский. - В своей законной и естественной обобщаемости это - истоки вообще человеческих дней, наша связь с отдаленнейшим прошлым, повторяемость событий <…>
Ни у кого больше нет такой страшной уверенности в том, что нить мира непрерывна, что каждое существование является лишь следствием и суммой прошлого, никто так не убежден в неумолимых влияниях таинственной наследственности, как Бунин <…>
Это новое "детство и отрочество", эта "юность" рядом с однотемными книгами Аксакова, Горького, даже Толстого кажутся исключительными воспоминаниями, удивляющими глубиной мысли, обостренной памятливостью, художественным артистизмом, редкой литературной культурой. Роман вообще поразителен. В своей рискованной оригинальности он шел, казалось бы, по опаснейшей дороге, отказавшись от интриги, отбросив фабулу, оставшись романом без сюжета, сосредоточив всю свою силу на неосязаемых явлениях души, ее тихом и скрытом росте, устранив героев, не пожелав ввести ни одного большого события.
С первой же главы озадачивал этот замысел, казалась дерзкой эта решимость сосредоточиться на еле ощутимых процессах детской души, вести роман без происшествий, пренебречь фактами, ничего не подчеркивать, ничего не сгущать, пленять темпом речи, ритмом строк, очаровательной музыкой тонкого мастера, не знающего стараний. В этом романе все живет, движется, говорит на своем таинственном языке, понятном для обостренного, для исключительно чуткого слуха, подаренного немногим <…>
Эта книга прозрачна, именно светла, мудра в своей ясной правдивости. Роман кажется вершиной горы: по ней неторопливо всходил большой человек, отчетливо видевший, живший смело и спокойно" .
При всей "блистательной россыпи слов", говорит Пильский, у Бунина "нигде это словесное сверкание не подчеркнуто", напротив, чувствуется "большая сдержанность. Роман подкупает спокойным и уверенным благородством стиля - отражение тоже спокойного и большого ума.
Поражает беллетристическая память Бунина, это обилие схваченных, накопленных, ни в чем не забытых мелочей, штрихов, мимолетных ощущений, проскользнувших и погасших чувствований. Здесь все сияет и все просто <…>
Влечет и интригует размер и масштаб романа, его многотемность, размах плана, но все утеснено в своей сжатости, все властно стиснуто, все строго собрано, спаяно в единую величавую цельность" . Одна из тем - прошлое России. И "как много у Бунина любви к этому прошлому, к России, ее былой мощи, ее единственным видениям, краскам, осеням и веснам, как глубоко он понимает ее, органически чувствуя, и вспоминает в полной отчетливости, в ясности своего знания ее возможностей и силы, недостатков и нелепостей" .
Г. В. Адамович писал: "Каждое слово полно прелести <…> В каждом слове - острота, точность, безошибочная меткость" .
Адамович сравнивает "Арсеньева" с "Детством Багрова-внука" Аксакова и говорит: "Книга Аксакова есть повесть о былом, о прошлом, отжившем свое время и уступившем место настоящему <…> "Жизнь Арсеньева" начинается с повествования о том, что было более полувека тому назад; мало того - Бунин заглядывает и "во мрак времени" <…> и тем не менее книга его читается не как история, не как спокойное повествование о былом, а как самая современная книга о современности <…> В бунинском необычайно целостном восприятии мира грани времени стираются, и все, что есть и что было, представляется как бы в одном плане" .
Рассказ о приезде Арсеньева в незнакомый ему Витебск, пишет Адамович, не просто отличное описание, а "воспроизведение, воскрешение" прошлого, "подобное описание граничит с волшебством.
И вот что следовало бы наконец единодушно признать, вот до чего можно было бы без лишних споров договориться: никто никогда в русской литературе не писал так, как пишет Бунин <…> Я вовсе не собираюсь утверждать, что не было в русской литературе книги равной "Жизни Арсеньева". Большие произведения, взятые в целом, вообще не поддаются сравнениям и не терпят их. Каждое стоит особняком <…> "Жизнь Арсеньева" - книга о России, о русских людях, о русской природе, об исчезнувшем русском быте, о русском характере, о всем том безмерно сложном и даже таинственном, что содержит в себе географическое название страны. Но как ни богато повествование этим национальным содержанием, как в этой плоскости ни горестно оно по тону, истинная тема "Арсеньева" - иная. За Россией у Бунина - весь мир, вся не поддающаяся определению жизнь, с которой Арсеньев чувствует свое родство и связь. "Все во мне и я во всем", можно было бы повторить знаменитую тютчевскую строку.
Да, русские картины и восхитительны, и заставляют иногда надолго задуматься, - как, например, в начале книги две главы о мещанине Ростовцеве, в семье которого пришлось мальчику Арсеньеву жить, о неискоренимой русской гордости, которой Ростовцев проникнут, гордости столь всем нам знакомой и памятной, принявшей теперь иное обличье, но по существу, конечно, все той же прежней, "исконной". Да, замечательно и многое другое, оставшееся на поверхности темы, - как незабываемая страница о театре и актерах (стр. 292–293), где каждая черта беспощадно верна и правдива. И все-таки в самой существенной части своей "Жизнь Арсеньева" говорит о чем-то более важном, глубоком и неизменном. Можно было бы привести много выдержек, которые все были бы между собой схожи, - потому что в каждой запечатлено то же недоумение, то же счастье, та же грусть, не имеющие ни названия, ни повода.
Я вспомнил тютчевскую строку о слиянии души с окружающим ее миром. Вспомню и слезы князя Андрея, слушающего пение Наташи и не знающего, отчего ему хочется плакать. У Бунина нет разрешения этой вечной человеческой загадки, да разве и может на нее быть ответ, кроме таких слов, как "где-то", "что-то", "откуда-то", "отчего-то"? - Арсеньев, как Андрей, готов иногда расплакаться от томящего его блаженно-безнадежного недоумения перед этим "отчего-то" и "когда-то". Он живет в мире, красота, стройность и цельность которого внушают ему восторг и доверие. Неудачи отдельных существований - даже, вероятно, и его собственного, - не могут ничего в его чувствах изменить. "Все добро зело", склонен он был бы сказать. Но…
Впрочем, здесь лучше оборвать, лучше поставить точку. Невозможно, не впадая в расплывчатую, постыдную болтовню, объяснить смысл и содержание этого "но", без которого не было бы у людей потребности ни в искусстве, ни в поэзии, ни может быть даже в молитве. "Жизнь Арсеньева", конечно, - прежде всего поэзия, от случайного и временного уходящая к постоянному и беспредметному, как все, что словом "поэзия" действительно достойно именоваться" .
Отдельные страницы книги Бунина, пишет Адамович, есть "непревзойденный образец словесного мастерства, изобразительности, силы, правды", язык его "волшебный". "Есть, например, в "Жизни Арсеньева" страница или даже полстраницы, где Бунин рассказывает, как герой его приезжает зимним вечером в захолустный губернский город: этот снег, эта глушь, эти первые слабые звезды, эти молчаливо гуляющие парочки, - все это именно волшебство, иначе не скажешь! Это не описание, а воспроизведение, восстановление. Бунин как будто называет каждое явление окончательным, впервые окончательно найденным, незаменимым именем, и не блеск у него поражает, а соответствие каждого слова предмету и в особенности внутренняя правдивость каждого слова.
Кто у нас так писал? Толстой сам признавал, что ни он, ни Тургенев. Конечно, утверждений категорических в этой области быть не может. Каждый пишет по-своему, и некоторые толстовские страницы тоже ни с какими другими нельзя сравнивать. Но они - в ином духе и роде, к ним не применимо чисто стилистическое мерило… Рядом с бунинскими картинами естественно было бы вспомнить, пожалуй, только Лермонтова, ту его "Тамань", о которой Бунин никогда не мог говорить без восхищения и волнения" .
Последняя, пятая книга "Жизни Арсеньева" написана Буниным в 1933 году и опубликована в журнале "Современные записки" (кн. 52, 53). Отдельно была выпущена издательством "Петрополис" в 1939 году. В. Н. Муромцева-Бунина писала:
"Иван Алексеевич издал "Лику" отдельно только потому, что "Жизнь Арсеньева" была уже издана, но при первой возможности ввел "Лику" как пятую книгу в свой роман "Жизнь Арсеньева"" .
Лика, выдуманная Буниным "на основе только некоторой сути пережитого" им в молодости , так захватила его, так покорила воображение, что стала для него живым лицом, "постепенно она начала все больше существовать, - говорил он Кузнецовой, - и вот сегодня во сне я видел ее, уже старую женщину, но с остатками какой-то былой кокетливости в одежде и испытал к ней все те чувства, которые должны были бы быть у меня к женщине, с которой сорок лет назад, в юности, у меня была связь. Мы были с ней в каком-то старинном кафе, может быть итальянском, сначала я обращался к ней на вы, а потом перешел на ты. Она сначала немного смущенно улыбалась… А в общем все это оставило у меня такое грустное и приятное впечатление, что я бы охотно увиделся с нею еще раз…"