"Слушая его и глядя на него, - пишет Кузнецова в дневнике 11 февраля 1933 года, - я думала, что и правда относительно существование вещей, лиц и времени. Он так погружен сейчас в восстановление своей юности, что глаза его не видят нас и он часто отвечает на вопросы одним только механическим внешним существом. Он сидит по двенадцать часов в день за своим столом и если не все время пишет, то все время живет где-то там… Глядя на него, я думаю об отшельниках, о мистиках, о йогах - не знаю, как назвать еще - словом, о всех тех, которые живут вызванным ими самими миром" .
Отзывы о "Лике" были в том же тоне, как и о предыдущих частях романа, который оценивался как большое событие в русской литературе. Г. В. Адамович в статье о "Лике" пишет: "Бунин принадлежит к художникам <…> толстовски-гетевского склада, и нигде, кажется, это не чувствуется с такой силой, как в "Лике". История, рассказанная в ней, печальна. Она скорее должна бы настроить на мысли о бренности, о шаткости всего земного, чем вызвать спокойствие и радостную бодрость. Но, независимо от фабулы, порой даже вопреки ей, в книге столько восхищения бытием, признательности за него, какой-то неутолимой жадности к нему, что не поддаться ее духу невозможно. Лика умерла, люди, с которыми встречался юный Арсеньев, исчезли, но "не говори с тоской: их нет, а с благодарностию: были". Прелесть бунинского творчества, особенно позднего, теперешнего, в том, что оно вовсе не слепо-восторженно, а как будто соединяет восторг с горечью, с сознанием всего жестокого и страшного, входящего в ткань жизни, и что в его "финальном аккорде" слышны какие-то дребезжащие, смущающие, очень человеческие отзвуки, не поддающиеся полному преодолению <…>
"Лика" - повесть о страстном стремлении к любви и о невозможности одной любовью, только любовью, удовлетвориться. В этом смысле книга эта очень мужская, родственная тому, что отражено в размолвке Вронского с Анной Карениной: Вронский ведь любит Анну, а заставляет ее страдать только потому, что для него жизнь не исчерпывается любовью, как хотела бы Анна. У Бунина Арсеньев перед Ликой виноват, пожалуй, больше. Арсеньев эгоистичен и мало внимателен к любящей его женщине, и кое в чем ее обида основательна. Лика не случайно в прощальном письме желает ему быть счастливым "в новой, уже совсем свободной жизни". Она чувствует, что свобода ему нужна, по меньшей мере, так же, как ее любовь <…>
Арсеньев путешествует по России (нрзб. одно слово. - А. Б.) то, что он видит в своих странствованиях, передано не "хорошо" или "удачно"; это передано волшебно. Дело не в стиле, не в блестяще подобранных эпитетах, а в каком-то таком погружении в раскрывающийся перед нами мир, которое неожиданно придает безупречному реализму сказочные, призрачные черты. Приезд в Витебск - волшебен, нельзя иначе сказать: волшебны эти молодые евреи, тихо гуляющие по снежным улицам, и дальше костел с сумрачным многоцветным окном. Нелегко было бы объяснить, почему, но, если кто-нибудь скажет, что это "описание", следовало бы возмутиться, как возмутился Арсеньев на слова Лики!
А страница о Полоцке, с противопоставлением двух его обликов, выдуманного и действительного! Кстати, для меня эта страница была своего рода ключом к одной из сторон бунинского творчества, к его чувству древней Руси. Давно, кажется, еще до войны, напечатал он в одном из своих сборников длинные стихи о князе Всеславе, стихи, поразившие меня чем-то непостижимо русским, без фальши, без коньков и петушков, унылым, широким, восстанавливающим историю, как сон":
Что ж теперь, дорогами глухими,
Воровскими в Полоцк убежав,
Что теперь, вдали от мира, в схиме,
Вспоминает темный князь Всеслав?Только звон твой утренний, София,
Только голос Киева! - Долга
Ночь зимою в Полоцке… Другие
Избы в нем, и церкви, и снега…
"Вот снова у него тот же Полоцк, те же избы, снега и церкви, и опять слова звучат так, будто рука в задумчивости перебирает струны. Читаешь в Париже, с трудом отрываясь от властно всех захвативших теперешних тревог и забот, и вдруг ловишь себя на том, что все забыто и остается только "какой-то темный, дикий, зимний день, какой-то бревенчатый Кремль, с деревянными церквами и черными избами, снежные сугробы, истоптанные конными и пешими в (нрзб. одно слово. - А. Б.) и лаптях". В этой книге нет разделения между "поэзией" и "правдой", в ней одно становится другим" .
Бунин предполагал написать второй том "Жизни Арсеньева", иногда думал об этом даже с некоторым беспокойством. Седьмого сентября 1940 года он отметил в дневнике: "Нынче проснулся с мыслью, которая со сна показалась ужасной: "Жизнь Арсеньева" может остаться не конченной! Но тотчас с облегчением подумал, что не только "Евгений Онегин", но не мало и других вещей Пушкина не кончены…" Все же планы продолжения романа так и остались планами, было сделано лишь несколько набросков .
О плане написать продолжение "Жизни Арсеньева" Бунин говорил жене 13 февраля 1929 года:
"Вот молодой человек ездит, все видит, переживает войну, революцию, а затем и большевизм и приходит к тому, что жизнь выше всего, и тянется к небу" .
М. А. Алданов вспоминает: "Не раз убеждали его писать второй том, он всегда отказывался: "Я там писал о давно умерших людях, о навсегда конченных делах. В продолжении надо было бы писать в художественной форме о живых, - разве я могу это сделать?""
В марте 1933 года в Лондоне вышел английский перевод "Жизни Арсеньева" под заглавием "The Well of Days" ("Истоки дней"). Перевел Г. П. Струве в сотрудничестве с английским писателем Хэмишем Майлзом (Hamish Miles), известным своими переводами Андре Моруа и других французских прозаиков. Майлз не знал русского языка и должен был отредактировать перевод Струве.
Бунин отверг кандидатуру переводчика, американца русского происхождения - Max Farrester Eastman, предложенную издательством "Hogarth Press", принадлежавшим известной писательнице Вирджинии Вульф (Woolf) и ее мужу Леонарду, - и просил, чтобы перевод сделал Г. П. Струве, который превосходно знал английский язык, так как некоторое время жил в Англии и учился в Оксфордском университете, с 1932 года состоял лектором Школы Славяноведения при Лондонском университете, куда был принят по рекомендации Бунина.
Для английского издания Бунин вставил в первые же строки слова: "Я, Алексей Александрович Арсеньев, родился полвека тому назад…"
Перевод и книга имели успех. Бунин писал 3 апреля 1933 года Г. П. Струве: "Рад, что хвалят перевод - и книгу…"
Блестяще отозвался о романе и о переводе английский критик и драматург Эдуард Гарнет, автор книг о Тургеневе, Толстом и Чехове. Он писал в газете "The Manchester Guardian" в статье "А Russian genius":
"Бунин такой замечательный художник, что он вызывает в нас картины бесконечно меняющегося миража времен года в Батурино, земли, полей, неба, садов, сначала изображая чувства задумчивого ребенка, а затем юноши, затерянного в загадочном мучительном "любовном счастье жизни". В шести строках он может дать целый рой образов. Волшебная свежесть и полнота ощущений и чувств юноши смешиваются всюду с особым поэтическим ощущением пейзажа и глубокой страстной восприимчивости. Это потрясающе, что человек шестидесяти трех лет мог заключать в себе сердце и обладать душой и жизненным пульсом юноши; переводчики Глеб Струве и Гэмиш Майлз совершили чудеса, сделав превосходный перевод. Никакой экзамен для них не был более серьезным. Но теперь они должны снова это подтвердить, переводя "Суходол"" .
"Арсеньев" вышел также в Италии, Швеции и Норвегии. Бунин вел переговоры о французском издании, которое потом и вышло в свет.
Тут уместно вспомнить прекрасные слова К. Г. Паустовского:
""Жизнь Арсеньева" - это одно из замечательнейших явлений мировой литературы. К великому счастью, оно в первую очередь принадлежит литературе русской" .
В Париже был С. В. Рахманинов с женой и дочерьми. Девятого мая 1930 года они пригласили Ивана Алексеевича и Веру Николаевну на обед. У Сергея Васильевича Бунины встречались с композитором А. К. Глазуновым, с которым познакомились ранее - 11 сентября 1929 года у художника Сорина. Рахманинов возмущался тем, что в музыке царит модерн. Свой взгляд на музыку сегодняшнего дня он выразил в интервью газете "The New-York Times" (1932, February 25). "Музыка, - сказал он, - должна оказывать "очищающее действие на умы и сердца", но современная музыка не делает этого… Музыка не может ограничиваться краской и ритмом, она должна раскрывать глубокие чувства" .
Бунины уехали в Грасс. Вскоре прибыли на Ривьеру и Рахманиновы - на неделю. Второго августа 1930 года они явились на "Бельведер". У них был киноаппарат, снимали. В Рахманинове, писала Вера Николаевна, чувствуется "порода" , он мил и благостен. Встречались также 3 августа в Канн на берегу моря и 5-го - за завтраком у Алданова. Рахманинов рассказывал о Толстом. Он приезжал к нему с Шаляпиным в 1900 году. Играл Бетховена. По окончании исполнения Толстой хмурился, сурово молчал - ему не понравилось; сказал: "Нехорошо то, что вы играли" . Это обескуражило Рахманинова. Он, вспоминая этот свой визит к Льву Николаевичу, говорил, что музыку Толстой понимал плохо, что в "Крейцеровой сонате", например, нет того, что он в ней находит . Бунин защищал Толстого, говорил, что его нельзя судить "по нашим обычным меркам, что музыку он понимал, если, умирая, мог сказать: "Единственное, чего жаль, - так это музыки!""
Вновь начались хлопоты о Нобелевской премии Бунину. Принял участие в "акции" в его пользу в 1931–1932 годах славист академик В. А. Францев, также профессор Олаф Иванович Брок. Он писал П. Б. Струве 27 января 1931 года: "Я уже лично предложил Бунина кандидатом".
Переводческая деятельность профессора Лундского университета и поэта Сигурда Васильевича Агрелла и то, что он заботился о соответствующей информации для Шведской Академии наук, во многом способствовали присуждению Нобелевской премии Бунину. Изданию переводов содействовал также профессор русского языка Лундского университета Михаил Федорович Хандомиров. Бунин сообщал профессору Агреллу, что, по его мнению, лучше взять для издания в Швеции и из каких изданий переводить; тексты некоторых рассказов стилистически правил специально для переводчика. В начале 1930-х годов в Швеции было издано собрание сочинений Бунина в шести томах.
Пришло известие о присуждение Бунину Нобелевской премии. В официальном решении Шведской Академии говорится:
"Решением Шведской Академии от 9 ноября 1933 года Нобелевская премия по литературе за этот год присуждена Ивану Бунину за правдивый артистичный талант, с которым он воссоздал в художественной прозе типичный русский характер".
Это было чрезвычайно важное событие в его жизни. День присуждения премии он назвал "великим" для него днем. Жизнь переменилась - он взволнован, растроган вниманием друзей, прессы. Чуть ли не все французские газеты сообщали о решении Нобелевского комитета, многие из них напечатали биографические сведения о лауреате, интервью с ним. Книги Бунина быстро раскупались и вскоре исчезли из магазинов. С премией кончились материальная неурядица и свирепое безденежье, временами ложившееся на него тяжелым бременем.
Вот как все произошло.
"Девятого ноября 1933 года, - рассказывает со слов Ивана Алексеевича Андрей Седых, - И. А. Бунин сидел на дневном сеансе в кинематографе Грасса. Шла какая-то "веселая глупость" под названием "Бэби", и Бунин смотрел с особенным удовольствием, - играла хорошенькая Киса Куприна, дочь Александра Ивановича. Вдруг в темноте загорелся луч ручного фонарика. Л. Ф. Зуров тронул писателя за плечо и сказал:
- Телефон из Стокгольма. Вера Николаевна очень волнуется и просит поскорее прийти домой.
Первое, что подумал Бунин: жаль, так и не узнаю, что стало с Кисой в конце фильма. Отправились домой. По дороге Бунин начал расспрашивать: что, собственно, сказали?
- Непонятное что-то. Премия Нобеля… Ваш муж…
- А дальше?
- А дальше не разобрали.
- Не может быть. Вероятно, еще какое-нибудь слово было. Например, не вышло, очень сожалею…"
Вера Николаевна, пишет Кузнецова, "так дрожала, что ничего не могла понять" , встретила пришедших из кино Бунина, Кузнецову и Зурова "красная и до крайности взволнованная"; "потом начались почти непрестанные телефонные звонки из Стокгольма и разных газет. За огромностью расстояния никто ничего не понимал, и говорить и слушать и отвечать на интервью приходилось почти исключительно мне, так как я одна могла хоть что-нибудь улавливать из гудящей трубки. Потом принесли телеграмму от Шведской Академии. Тут уж мы все поверили. Но это было только начало… Весь вечер не умолкали звонки из Парижа, Стокгольма, Ниццы и т. д. Уже все газеты знали и спешили получить интервью". За обедом пили шампанское, Иван Алексеевич "был чрезвычайно нервен, на всех все время сердился, и все вообще бегали и кричали" .
Телеграмму в тайне не сохранили, всем все стало известно - и на rue de Grenelle, в советском посольстве, а оттуда - "энергичный протест", - писал Бунин Б. К. Зайцеву 6 ноября 1933 года . Отношение кремлевских владык к решению Шведской Академии выразила "Литературная газета", напечатавшая статью (1934, 18 января) в недоброжелательном тоне "Бунин, Горький и Шведская Академия"; без подписи, с заметкой от редакции.
На запрос из Стокгольма о гражданстве Бунин ответил, что он "réfugié" - беженец.
Четырнадцатого ноября Бунин отправился в Париж - один: привести в порядок личные дела, встретиться с друзьями. На Лионском вокзале встретили А. Седых, Б. Зайцев и М. Алданов. Остановился Бунин в превосходном отеле "Мажестик" - отвели для него целые апартаменты, а плату взять за эту роскошь отказались, платил Бунин столько, сколько полагалось за небольшой номер. "Это нам честь", - говорил хозяин. Не брали деньги и за обеды в лучших ресторанах, стоившие до тысячи франков, "почести ему большие", он "очень устал, по ночам не спит" , а еще предстояли многие чествования и большой банкет, к которому должны приехать из Грасса обитатели "Бельведера".
Русский Париж ликовал при известии о премии русскому писателю, люди обнимались, поздравляли друг друга. Их как бы охватило, по выражению Б. К. Зайцева, "некое полоумие". Нищая эмиграция победила! Борис Константинович спешно писал статью "Бунин увенчен" - для "Возрождения", писал в типографии, в два часа ночи; напечатана была 10 ноября.
"Возрождение" чествовало Бунина. Б. К. Зайцев произнес речь о лауреате (опубликована в этой газете 28 ноября 1933 года). Торжества были и в "Последних новостях" П. Н. Милюкова, который, в числе других, поддержал кандидатуру Бунина на премию.
Многолюдное собрание происходило в театре "Champes Elysées" - в театре "Елисейских Полей". Вера Николаевна - в ложе с митрополитом Евлогием. Присутствовали: А. Куприн, Б. Зайцев, П. Милюков, В. Маклаков, М. Алданов, Н. Тэффи, А. Осоргин, В. Ходасевич, Н. Кульман, В. Коков, Поль Буайэ, И. А. Алексинский; получено было около восьмисот приветствий. Об этом вечере писали "Последние новости" (27 ноября) и "Возрождение" (28 ноября). Союз русских писателей и журналистов устроил торжественный вечер лауреату. Бунин взволнован, в редакции газеты "Россия и Славянство" на молебне плакал.
В числе многих поздравительных писем и телеграмм была получена из Нью-Йорка телеграмма С. В. Рахманинова: "Ivan Bounine, Villa Montlleuri, Grasse; Sincere congratulations from New-York. Rachmaninoff". - "Иван Бунин, вилла Мон-флери, Грасс; Искренние поздравления от господина из Нью-Йорка. Рахманинов".
Поздравили:
А. И. Куприн: "Tu as merité felicitation". ("Ты достоин поздравления".)
Д. С. Мережковский и 3. Н. Гиппиус: "Felicitations cordiales". ("Сердечно поздравляем".)
Дон Аминадо (Шполянский): "Embrassons de tout coeur". ("Сердечно обнимаю".)