Эти журналисты, а также Дмитрий Михайлович Одинец, редактор газеты "Советский патриот", вернувшийся в СССР, из тех, о ком Бунин сказал, что они "по своим убеждениям, или по обязанностям, то и дело и всячески хулят, порочат в своей печати эмигрантов" .
За Буниным велась слежка, это видно из материалов МИД СССР, ксерокопии которых предоставил нам артист кино Д. Е. Черниговский. Делались официальные запросы из Москвы посольским работникам о его настроениях и о том, что он пишет, печатает; в ответ шли донесения, пускались в ход фальшивки с жалкой попыткой подделать его почерк. А. А. Гузовский, приславший машину, чтобы отвезти Бунина к Богомолову, как видно из его письма заведующему первым европейским отделом Народного комиссариата иностранных дел СССР С. П. Козыреву, обыкновенный шпион. Омерзительно прикасаться к переписке 1945–1946 годов таких чинов, как председатель правления ВОКСа (Всероссийского общества культурных связей с заграницей) В. Кеменов и заместитель народного комиссара иностранных дел СССР В. Г. Деканозов, читать их просьбы сообщить "сведения", "характеристику", вранье о том, будто Бунин заявлял о желании приехать в СССР.
После ухода из жизни Бунина не оставили в покое его вдову Веру Николаевну. Об этом с некой даже гордостью рассказал бывший дипломат-шпион в "Воспоминаниях советского разведчика", напечатанных в "Литературной России" , его высмеял Л. Лазарев в "Литературной газете" .
Власть, обладавшая мощным репрессивным аппаратом, способным проникать и в зарубежье, не знала, как справиться с писателем, - как его приручить или запугать, - обладавшим во всех цивилизованных странах огромным авторитетом. Уехать в советский "рай" он не захотел, тогда пытались, с помощью своих агентов, оболгать его, показать миру таким, каким хотелось Москве видеть его: идейно порвавшим с эмиграцией.
Д. М. Одинец, публикуя интервью Бунина В. Курилову, оболгал его и исказил некоторые слова, сказанные в частной беседе. Бунин сообщал Алданову 1 июня 1946 года, какое письмо он отправил в газету Одинца:
"Письмо в редакцию "Советского патриота".
Позвольте заявить в ближайшем номере вашей газеты мой протест по поводу интервью со мной, напечатанного в "Советском патриоте" от 28 июня. Я твердо и при свидетелях заявил г-у В. Курилову, автору этого интервью, что даю ему право опубликовать только одну мою фразу, выражающую только одно - мою скромную мысль о значительности для русской эмиграции указа 14 июня. Несмотря на это, в "Советском патриоте" напечатано было нечто совершенно иное: описание моего то якобы "скорбного", то якобы "взволнованного" лица и целый набор восторженных фраз, которых я и не думал произносить, - вплоть до заключительной фразы всего этого интервью, резко исказившего выдуманными за меня словами даже тот частный и краткий разговор, на который я был вызван моим собеседником. Ив. Бунин, 30 июня 1946 г." Письмо-протест было опубликовано 5 июля. Редактор "Советского патриота" прибавил слова: "Многоуважаемый господин редактор" и "С почтением".
Иные авторы в наши дни пишут, ссылаясь на "интервью" "Советскому патриоту" и на тот факт, что Бунин посетил советское посольство, будто он в 1940-е годы "полевел", а "эмигранты отвернулись от него" . Размолвка Бунина с Б. К. Зайцевым и М. С. Цетлин, - чему Бунин повода не давал, - затмила таким авторам истинную картину жизни русской эмиграции. Адамович пишет: "Должен без колебаний, во имя истины, сказать, что за все мои встречи с Буниным в последние пятнадцать лет его жизни я не слышал от него ни единого слова, которое могло бы навести на мысль, что его политические взгляды изменились" .
В Париже Бунин "не раз дружески виделся" с К. М. Симоновым. Московские власти послали его уговаривать Бунина вернуться "домой". Вера Николаевна записала в дневнике 11 августа 1946 года:
"Вечером приезжал Симонов, приглашать на завтра на его вечер <…> Понравился своей искренностью, почти детскостью <…> Он уже в Верховном Совете, выбран от Смоленщины.
Симоновское благополучие меня пугает. Самое большое, станет хорошим беллетристом. Он неверующий <…> Когда он рассказывал, что он имеет, какие возможности в смысле секретарей, стенографисток, то я думала о наших писателях и старших и младших. У Зайцева нет машинки, у Зурова - минимума для нормальной жизни, у Яна - возможности поехать, полечить бронхи. И все же для творчества это, может быть, нужно. Симонов ничем не интересуется. Весь полон собой. Человек он хороший, поэтому это не возмущает, а лишь огорчает. Я очень довольна, что провела с ним час. Это самые сильные защитники режима. Они им довольны, как таковым, нужно не изменить его, а улучшить. Ему нет времени думать о тех, кого гонят. Ему слишком хорошо" .
Был у Буниных, по выражению Веры Николаевны, "московский ужин" - "водка, селедка, килька, икра, семга, масло, белый и черный хлеб". Симонов сказал им, что, по его просьбе, это все доставлено было самолетом из Москвы. Андрей Седых пишет - получено из распределителя советского посольства. Были у них Адамович и Тэффи. Симонов пришел с женой, артисткой Валентиной Серовой.
В воспоминаниях "Об Иване Алексеевиче Бунине" Симонов во многом не точен. Твардовский отказался напечатать эту статью в "Новом мире". Вот наиболее существенные уточнения Зурова, писавшего 12 августа 1966 года:
"Познакомили К. Симонова с Иваном Алексеевичем Буниным на литературном вечере Константина Симонова в зале Шопена (Плейель. Вход с рю Дарю). После этого вечера (Константин Симонов читал свои стихи и рассказы) парижские литераторы и поэты (Иван Алексеевич и Вера Николаевна Бунины, Надежда Александровна Тэффи, Георгий Викторович Адамович, французская писательница Банин, Антонин Петрович Ладинский и другие) встретились с К. Симоновым (и его женой) у Дюпона (кафе-ресторан, вход с авеню Ваграм, находится недалеко от рю Дарю и зала Плейель)" .
Адамович вспоминал: "Бунин обратился к Симонову "с изысканной, слегка манерной, чуть ли не вызывающе-старорежимной вежливостью"… едва мы сели за стол:
- Простите великодушно, не имею удовольствия знать ваше отчество… Как позволите величать вас по батюшке? <…>
В начале обеда атмосфера была напряженная. Бунин как будто "закусил удила", что с ним бывало нередко, порой без всяких причин. Он притворился простачком, несмышленышем и стал задавать Симонову малоуместные вопросы, на которые тот отвечал коротко, отрывисто, по-военному: "Не могу знать".
- Константин Михайлович, скажите, пожалуйста… вот был такой писатель, Бабель… кое-что я его читал, человек, бесспорно, талантливый… отчего о нем давно ничего не слышно? Где он теперь?
- Не могу знать.
- А еще другой писатель, Пильняк… ну, этот мне совсем не нравился, но ведь имя тоже известное, а теперь его нигде не видно… Что с ним? Может быть, болен?
- Не могу знать.
- Или Мейерхольд… Гремел, гремел, даже, кажется, "Гамлета" перевернул наизнанку… а теперь о нем никто и не вспоминает… Отчего?
- Не могу знать.
Длилось это несколько минут. Бунин перебирал одно за другим имена людей, трагическая судьба которых была всем известна. Симонов сидел бледный, наклонив голову. Пантелеймонов растерянно молчал. Тэффи, с недоумением глядя на Бунина, хмурилась. Но женщина это была умная и быстро исправила положение: рассказала что-то уморительно смешное, Бунин расхохотался, подобрел, поцеловал ей ручку, к тому же на столе появилось множество всяких закусок, хозяйка принесла водку шведскую, польскую, русскую, у Тэффи через полчаса оказалась в руках гитара - и обед кончился в полнейшем благодушии.
Знаю со слов Бунина, что через несколько дней он встретился с Симоновым в кафе и провел с ним с глазу на глаз часа два или даже больше. Беседа произвела на Ивана Алексеевича отличное впечатление: он особенно оценил в советском госте его редкий такт. Говорили они, вероятно, не только о литературе, должны были коснуться и политики" .
Тридцатого июня 1946 года Бунин подписал контракт на издание "Темных аллей" в Англии. В декабре 1946 года "Темные аллеи" вышли в Париже по-русски. Сборник состоит из тридцати восьми рассказов. Позднее в это издание Бунин внес рукописные исправления и написал: "В конце этой книги (следуя хронологии) надо прибавить "Весной, в Иудее" и "Ночлег". Текст этих рассказов взять из моих сборников (этих же заглавий), изданных "Чеховским издательством" в Нью-Йорке".
Двадцать девятого декабря был банкет в честь Бунина по поводу "Темных аллей" - завтрак в низке консерватории; устроил поэт С. К. Маковский, председатель "Объединения писателей и поэтов". Пришли Б. Зайцев, Н. Тэффи, Н. Берберова, профессор уголовного права П. А. Михайлов, А. Бенуа с дочерью, Михаил Струве, Вера Зайцева и Бержанский. Было, по словам Веры Николаевны, вкусно, весело, под конец танцевали.
Бунин говорил, что Боккаччо писал "Декамерон" - книгу о любви - во время чумы, а он "Темные аллеи" во время войны.
Рассказы эти, писал Бунин Н. А. Тэффи 19 мая 1944 года, "совершенно дикие по своему несоответствию особенно тем последним дням, что дошли до нас, но, может быть, вполне законные по тому, видно, вечному, что бывает в чуму и во все семь казней египетских, о чем говорил Тот, ни с кем в мире не сравнимый, у которого я бы поцеловал александрийский сапог с усеченным носком…" .
Сравнением "Темных аллей" с "Пиром во время чумы" подчеркнута общность пушкинской "маленькой трагедии" на вечную тему любви и смерти - и рассказов Бунина.
В. Н. Муромцева-Бунина писала, что рассказы "Темных аллей" отчасти появились потому, что "хотелось уйти во время войны в другой мир, где не льется кровь, где не сжигают живьем и так далее" .
"Темные аллеи" - рассказы на темы общечеловеческие, вечные - о жизни и смерти, о любви, - и о красоте России, ее природы и истории. В те страшные дни войны он утверждал веру в человека.
Некоторые читатели и критики отнеслись к этим рассказам сдержанно, даже холодно, упрекали Бунина в "натуралистичности" описаний. "Содержание их вовсе не фривольное, а трагическое… - писал он Н. А. Тэффи 23 февраля 1944 года. - Вся эта книга называется по первому рассказу - "Темные аллеи", - в котором "героиня" напоминает своему первому возлюбленному, как когда-то он все читал ей стихи про "темные аллеи" ("Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи") - и все рассказы этой книги только о любви, о ее "темных" и чаще всего очень мрачных и жестоких аллеях" .
Лучшим из рассказов сборника, по свидетельству В. Н. Муромцевой-Буниной, Иван Алексеевич считал "Чистый понедельник".
"…Почти все, - писала она автору этих строк 23 мая 1958 года, - что в этой книге - трагизм любви". По ее словам, Бунин считал, что в "Темных аллеях" "каждый рассказ написан "своим ритмом", в своем ключе", а про "Чистый понедельник" он написал на обрывке бумаги в одну из своих бессонных ночей, цитирую по памяти: "Благодарю Бога, что он дал мне возможность написать "Чистый понедельник"" .
Она также писала, что Бунин "считал эту книгу самой совершенной по мастерству".
В рецензии на "Темные аллеи" в лондонском "Таймс" говорится: "Последний том его (Бунина. - А. Б.) рассказов достоин восхищения. Бунин в состоянии вызвать к жизни целые ушедшие миры; как основные моменты, так и житейские детали прошлого он дает с такой остротой и мастерством, что порой окружающая жизнь кажется, в сравнении с им описываемым, ужасающе невыразительной, бледной. Доминирующий лейтмотив почти всех этих рассказов - печаль, сожаление, что жизнь уходит, подобно отливу, печаль, что остаешься один на опустелом берегу, сожаление, что человеку отпущена всего одна жизнь, и затем следует смерть. История пожилого русского эмигранта, встречающего в Париже очаровательную русскую женщину - "В Париже" - великолепный образчик того, как автор умеет внести благородство, широту видения и непреходящую значимость в то, что иначе бы выглядело всего лишь обыкновенной любовной историей".
1947 год начался для Бунина с болезней и с заботы о поездке на юг, в Русский Дом, на поправку - на курорт Juan-les-Pins на Лазурном Берегу. Директором этого пансионата был Роговский. Бунин говорил в письме Алданову о Роговском, что жизнь его "распутно "карамазовская" <…> Кое в чем просто гадок" .
Вера Николаевна жертвенно служила Яну, не могла отлучиться от дома, никого почти не видела, мало кто к ней заглядывал; "институт "гости" или "в гости" почти не существует у меня. Получаю письма от Гали" (Кузнецовой), - сообщала она М. С. Цетлин 26 января 1947 года и писала:
"Пользуюсь визитом очередной красавицы у Яна, пишу вам. Замучена я сверх сил. Почти месяц, как Ян болен. Спим на прошлогодний манер под красным пледом. Было три доктора: Серов, Зёрнов и Вербов. Все успокаивают, но меня начинает пугать его состояние. Особенно ночной кашель, отчего я и должна проводить ночи в его комнате, - нужно иной раз бежать в кухню и подогревать что-нибудь. Жара нет. Но он очень ослабел от потери крови. Чуть ли не шесть недель она не останавливается. Кроме того и печень не в порядке, и он на строгой диете, которую он покорно переносит. От поездки на юг он не отказался, а соблазнил и Тэффи, которая тоже решила там отдохнуть. Но точного срока отъезда не назначено. Во всяком случае это будет не раньше февраля, а я думаю, что не раньше двадцатых чисел февраля. Сейчас здесь морозы "крещенские". В моей комнате по утрам лед на окне. В кухню войти приятно, - настоящий ледник. На юге тоже выпал снег.
<…> Никого почти не вижу. Наталья Владимировна <Кодранская> была у нас на католическое Рождество, а затем пропала без вести <…>
Был сегодня Роговский. Назначили пока отъезд Яна между 6 и 9 февраля. Роговский тоже хочет ехать в том же поезде. Бог даст к тому времени потеплеет" .
Письмо Веры Николаевны - подтверждение слов Бунина, которые ей он говорил, что без нее он "пропал бы". Он писал Марии Самойловне 8 апреля 1947 года:
"…Вера, едва живая от бессонных ночей со мной, которые она проводила в Париже, замученная горем за меня и даже недоеданием - ведь она так лишила себя всего, лишь бы мне купить какую-нибудь печенку (которая стоит нам в Париже 600 франков кило!)" .
Прошел январь, почти три недели февраля - болезни Ивана Алексеевича, мечтавшего о южном курорте, - потеря сил после гриппа, малокровие - не побеждены; Вера Николаевна по-прежнему жила в тревоге за него. В письме к Марии Самойловне 19 февраля 1947 года она говорит:
"…У Яна оказалось после анализа крови всего 3 000 000 красных шариков, а нужно их у мужчин четыре с половиной миллиона или даже пять! Вы представляете, в каком мы положении. Дело в том, что у него больше чем два месяца было кровотечение, и он обезкровил, как это было двадцать шесть лет тому назад. Теперь у нас у всех одна задача уговорить его сделать укол. Врачи уверяют, что они безболезненны и безопасны. И все склоняются к тому, что его довольно тяжелое состояние (сердца, общей слабости) зависит именно от очень сильного малокровия, с которым придется бороться очень энергично, чтобы не случилось непоправимого. Он до сих пор в постели и так слаб, что пройти по комнате - целое дело. Большое упущение было сделано, что анализ произведен был так поздно. Всех врачей и нас путал его кашель, который и до сих пор продолжается и имеет характер коклюшечного, есть мнение, что и кашель отчасти зависит от ослабления всего его организма. Одно время думали, что дело в сердце, так как пульс порой бывает очень слабый и частый, после анализа врачи говорят, что это тоже от сильнейшей анемии. А сердце, к счастью (это единственное утешение), в хорошем состоянии. И, если он согласится на уколы, то силы будут восстановлены довольно быстро. Но необходимо усиленное питание. И раньше во время его болезни его питание стоило дорого, - вы, вероятно, от Ангелиночки знаете, какие теперь цены, а последнюю неделю (анализ был получен в прошлую пятницу) его питание и отопление мне иной раз в день обходилось 2000 фр., а самое малое 500 франков. Его необходимо кормить, например, телячьей печенкой, кило которой стоит 600 фр. Ему всегда холодно, порой он дрожит и приходится топить, и на одну лишь растопку идут бешеные деньги. Словом, то, что я получила от Шуры (дочери Марии Самойловны, художницы. - А. Б.), уменьшилось вдвое. Чтобы его не расстраивать, я скрываю от него наше финансовое положение. Конечно, в вышеупомянутые суммы входят и лекарства и оплата врачей. Ко всему аппетита у него никакого, приходится умолять его, чтобы он что-нибудь съел. Впрочем, вы, вероятно, знаете, что это такое.