Роговский все еще здесь. Он ждал выздоровления И. А., чтобы его сопровождать. Врачи думают, что после уколов ему будет можно скоро ехать в Жуан-ле-Пэн, где, конечно, Беляев его поставит на ноги. Конечно, уколы тоже влетят в копеечку. Но ничего не поделаешь. Пришел черный день, - нужно все сделать, чтобы предотвратить непоправимое.
О себе могу сказать, что я устала очень. Ведь с первого апреля этого года я проводила до последних дней ночи с ним. Он кашлял так, что приходилось раза по три в ночь вставать и давать ему что-нибудь теплое. Последние три ночи я сплю в своей ледяной комнате, не раздеваясь, так как если позовет, то нужно как можно скорее к нему добежать и дать пить или посмотреть, не погасла ли печка… Наша фама перестала ходить, что очень трудно, приходится самой стирать, так как наша милая старенькая мадемуазель Имбер уже на тяжелую работу не годна, но все же она помогает и приходит почти ежедневно. Помогает и мать Ляли, и Любченко, и Феничка. Сегодня я с двумя последними перетащила все оставшиеся дрова и весь уголь в нашу квартиру.
Тэффи тоже заболела, у нее что-то с сердцем, какие-то шумы. Ее уложили на три дня в постель, запретили двигаться, и она, бедная, лежит одна в холоде.
Трудно достать билеты на юг. Ведь нужны спальные места. Иначе ни она, ни И. А. не доедут. Больше месяца уже хлопочут и все никак не получат. Теперь надеются на средину марта…
Сегодня пришла посылка от милой Татьяны Сергеевны Конюс, и как она кстати. Кое-что отдала И. А., как мед, чернослив, изюм. Жаль, не было кофе, здесь выдали только за декабрь…"
Числа 22 марта Бунин отбыл в "Дом Отдыха", в Жуан-ле-Пэн. Поехал один, поездка с Верой Николаевной была не по средствам. Тэффи и Роговский отправились раньше. Добыть билет Бунину удалось только на верхнюю полку, куда, при его слабости, влезать было нельзя; он волновался. Надеялись, что кто-нибудь уступит место внизу. По платформе идти к дальнему вагону ему было трудно. Ведь он не только болел, но последнюю неделю еще и лишился сна: так как недостаточно было красных кровяных шариков, он боялся, что может быть рак. Сердце и легкие Беляев и Айтов находили в порядке.
Провожали Ивана Алексеевича Жировы, Михайлов, Н. Ф. Любченко, Бахрах, Адамович; Зуров был на службе - работал сторожем по охране американского имущества. В купе оказался пожилой человек, Бунин "весело поздоровался, и они оба стали шутить", - пишет Вера Николаевна Марии Самойловне 29 марта 1947 года. Это был А. О. Гукасов, он уступил нижнюю полку.
В Антибах Ивана Алексеевича встретили на такси Беляев и Ставров. В "Доме Отдыха" кухня Бунину понравилась: за особую плату ему готовили отдельно. Вера Николаевна послала апельсины. "Не знаю, - продолжает она цитированное выше письмо, - как все же он там себя чувствует. Тэффи обещала подымать его дух. Ставрова, которая с мужем уже живет там второй месяц, надеюсь, исполняет для него маленькие поручения, они дружат. Беляев ежедневно его осматривает, а его подруга жизни, по слухам, замечательная женщина, очень хорошая хозяйка, заведующий хозяйством и всеми тикетами бывший моряк <Николай Иванович> Протасов, по матери Бунин, очень нравится Яну, так что окружение приятное <…> Но, конечно, я живу в тревоге. Успокоюсь, когда узнаю, что шарики прибавляются. Врачи уверяют, что у него очень хороший организм, но все же очень страшно".
Почти три недели курорта не улучшили здоровья; письма жене - с жалобами на "не очень сносное" питание, на дороговизну "прикупок"; "слаб и умом и волей и физически очень, - сообщал он ей. - Думаю, что напрасно поехал - никакого пока улучшения и ночью одиноко и страшно и тревожно за тебя <…> Все это не исключает того, что обо мне очень заботятся - и доктор и Шиловская (подруга его жизни) и заведующий хозяйством Протасов <…> И тревога: деньги тают - и что дальше, откуда взять?.. Очень заботливы обо мне Ставровы - все прикупки делают они" .
В Русском Доме Бунин не оставлял литературных дел. Вел переписку с А. Седых об издании своих книг. Спрашивал его, не устроит ли "Освобождение Толстого" у какого-нибудь американского издателя. Отправил ему эту книгу по-русски и по-французски. "Если она покажется скучна американскому грубому читателю целиком, - писал он 15 апреля 1947 года, - то можно сделать купюры - останется много забавного даже и для него. Во всяком случае просмотрите книгу" .
В письме А. Седых 18 марта 1949 года он повторил эту просьбу. Книга эта, по его словам, "заключает в себе, помимо всего прочего, столько интересных (даже для самого рядового читателя) рассказов о Толстом! Ведь посмотрите, как расхвалил ее мой заочный друг, совершенно необыкновенный человек Леонид Галич! (на днях приславший мне по авиону свою статью "Бунин о Толстом"); ведь сам Andre Gide написал мне, прочитав ее по-французски, что наконец-то увидел он, благодаря мне, "живого Толстого""!
Близился срок отъезда из Русского Дома. Бунин приобрел билет на поезд в Париж на 1 июня: в купе первого класса одноместное - ему "трудно ехать с кем-нибудь даже вдвоем" .
В июле - августе стояла, говорил он, дикая жара. Иван Алексеевич из парижской квартиры выходил мало. Много читал, "много возился со своим архивом" - готовил для передачи Русскому Архиву, который создавался в Америке. Вера Николаевна печалилась из-за того, что не удалось устроить Ивана Алексеевича "куда-нибудь в зелень: где хорошо, так "капитала не хватает", а где по карману - "там убожество, а убожество он, как вы знаете, - писала она Т. Д. Логиновой-Муравьевой 20 августа 1947 года, - не переносит, лучше нищета!" . Так никуда на лето и не уехали, чтобы переждать жару: Иван Алексеевич "не "взошел"" на дорогой пансион, а в средний его не манило" .
О пансионе, на который "не взошел", Бунин рассказывает в письме Алданову 1 августа 1947 года:
"Вчера заехали за мной и Верой Николаевной Конюсы (Татьяна Сергеевна, дочь Рахманинова, и ее муж) и повезли нас смотреть пансион в Marli-le Roi, уговаривая меня пожить там хоть полмесяца, и какое это было наслаждение - дышать загородным воздухом и лететь в их совершенно изумительном автомобиле! Великое дело, дорогой друг, богатство! Пансион, как вы хорошо знаете, прекрасный, только надо платить 700 фр. в день (без вина и пятичасового чая, конечно), что для меня "немножко дорого". Я вежливо ухмылялся, когда Конюсы уговаривали меня как можно скорее переехать в этот пансион и идиотски бормотал, что подумаю, подумаю <…>
В заключение должен вам признаться, что это я предал на расстрел генерала Краснова. А вывел меня на чистую воду какой-то "уважаемый И. К. Окулич". Все это напечатано в какой-то… русской американской газете (печатающейся по старой орфографии), - в "Письме в редакцию" Глеба Струве, каковое письмо привожу целиком и слово в слово, только с моими подчеркиваниями некоторых слов и фраз:
"Письмо в редакцию
М. Г. г. Редактор! В номере вашей газеты от 19 с. м. напечатана статья уважаемого И. К. Окулича, в которой он, как о факте, говорит о поездке И. А. Бунина, после войны, в СССР и о возвращении его оттуда, почему-то при этом сопоставляя этот факт с судьбой выданного Москве американцами и расстрелянного большевиками генерала П. Н. Краснова, который, как известно, во время войны стоял на откровенно про-германской позиции.
Не вдаваясь в оценку по существу этого сопоставления, я считаю своим долгом внести поправку в статью И. К. Окулича, очевидно добросовестно введенного кем-то в заблуждение. И. А. Бунин в Советскую Россию не ездил и, насколько мне известно, ездить не собирается, хотя попытки соблазнить его поехать туда и делались.
Можно так или иначе морально-политически оценивать некоторые действия И. А. Бунина после освобождения Франции, но нельзя взваливать на человека обвинение в поступке, которого он не совершал. Глеб Струве".
Как видите, это нечто такое, - и статья Окулича и письмо Струве, - чему просто имени нет. Кто такой этот Окулич? Несомненно, что или чудовищный мерзавец или кретин. Но вот Струве называет его "уважаемый", "не вдается в оценку по существу" того, в чем обвинил меня Окулич, говорит о каких-то моих "аморальных действиях" - и последними словами своего "Письма в редакцию" разъясняет некоторую неясность начала этого письма, - уточняет, что Окулич твердо обвиняет меня в предательстве на смерть Краснова: иначе он не написал бы этих слов: "нельзя взваливать на человека обвинения в поступке, которого он не совершал". <…> Я написал бешеное письмо Алексею Струве - для передачи того, что я сказал в этом письме, Глебу" .
Газета, напечатавшая статью какого-то Иосифа Окулича, бывшего чиновника - дореволюционного времени - правых взглядов, провинциального газетчика, - "Русская жизнь". Бунин написал "бешеное письмо" Алексею Струве для передачи того, что он сказал в этом письме, его брату, адреса которого не знал, позднее послал открытку Глебу Струве. Алексей Петрович не обиделся за брата; они были знакомы с 1919 года и дружили, Алексей Петрович был книжник-библиограф, Бунин называл его "Букинистом", так как он собирал и продавал старые русские книги "в рабочем порядке… жил в русской книге", - писал он автору этих строк 10 января 1969 года. Глеб Петрович, судя по тому, что он писал о Бунине, и по его письмам, относился к Бунину уважительно и с должным почтением.
Эту, по выражению Ивана Алексеевича, "маленькую историю" с И. К. Окуличем, - из-за чего он так огорчился, - он скоро забыл. Трудно было найти человека менее злопамятного, чем он.
Бунин предлагал А. Седых для "Нового русского слова" заметки (не политические), надеясь, что будут платить хоть что-нибудь небольшое, не считаясь с его "вселенской славой"; "заметки" - воспоминания о современниках. В послевоенные годы (1946–1953) он написал также многие рассказы, они, как и "заметки", публиковались в периодических изданиях. Часть из них вошла в книгу "Темные аллеи", а некоторые - из тех, что при жизни Бунина не были напечатаны, - согласно его "Литературному завещанию", должны быть включены в будущее собрание его сочинений. Всей прозы этих лет хватило бы на отдельную книгу; и еще вышли "Воспоминания"; а смерть застала его за работой над книгой о Чехове. Для будущих изданий Бунин в данное время основательно проредактировал тексты всего собрания сочинений, изданного в 1934–1936 годы издательством "Петрополис". В 1950-е годы он издал в новой редакции "Жизнь Арсеньева", а также три сборника рассказов (один, "Петлистые уши", вышел посмертно, его корректуру он успел прочитать).
И как нелепо выглядит утверждение, что Бунин, "больной, полунищий", в эти годы был "лишен возможности работать" (цитированная выше статья в газете "Литературная Россия", 1990, № 10, 9 марта). Болезни не всегда одолевали. А что касается его беспокойства о средствах к жизни, то, хотя были моменты отчаянного положения, следует все же помнить слова Веры Николаевны, что у Ивана Алексеевича был страх нищеты, а потом - расточительство. К тому же, по своей большой страстности, он иногда мог и кое-что в письмах преувеличивать.
Бунин жил жизнью творческой до конца дней своих. "В измученном Иване Алексеевиче жил его прежний творческий дух, - писала Т. Д. Логинова-Муравьева. - Любил он по-прежнему общение с друзьями". Письма, в которых он нередко говорит о воспалениях, астме и прочих невеселых вещах, проникнуты юмором, от них веет жизнелюбием; к тому же, что было ему ненавистно, он был беспощаден, писал без всяких компромиссов о воспоминаниях Горького о Толстом, "лживость, топорность, брехня которых достойна рваных ноздрей и каторги", - говорит он в письме Адамовичу 15 июля 1947 года. Свою мысль он развивает в письме, посланном Адамовичу на следующий день:
"Об одной брехне Горького на Толстого, будто Толстой сказал про Чехова, что он, Чехов, "скромный, тихий, точно барышня, и ходит, как барышня" я уже писал вам. Почему это брехня? Потому, что, во-первых, Горький всегда вкладывал в уста Толстого совершенно не свойственный Толстому язык, вложил и тут, а во-вторых, потому, что такой "проницательный" человек, как Толстой, никак не мог не видеть, что Чехов, ходивший именно как сын своего сурового отца-лавочника, высокий, широкоплечий, и на людях всегда бывший несколько суровым, сугубо сдержанным, ничуть не был похож на барышню (и кстати сказать, никогда не "робел"). Это я вам уже писал. Теперь прибавлю, почему именно нужна была Горькому эта брехня, как и многие, многие другие брехни его: потому, что он всегда действовал в этих случаях очень расчетливо, - много раз противопоставлял свою силу, свой нахрап, свой "челкашизм" выдуманной им, Горьким, "тихости", бессильной "грусти" своего соперника, Чехова, раз даже сказал про него приблизительно так (пустив на свои глаза актерскую слезу, на которую он был такой мастер): "Глядишь иногда на Чехова - и подумаешь: взять бы тебя, несчастного, на руки и унести куда-нибудь подальше от всей пошлости, окружающей тебя". Видите, мол, каков Чехов - и каков я, могущий взять его на руки! Вовсе недаром кому-то писал Горький, например, в 1913 году про Чехова и про меня (то, что вы цитируете в вашем фельетоне): "Очень рекомендую вниманию вашему Чехова и Бунина. Оба с изумительной силой чувствовали значение обыденного и прекрасно изображали его". Видите, как опять ловко: так хвалит нас, что кому же придет в голову, что он роет нам с Чеховым некоторую яму: Чехов и Бунин, мол, годны только на "чувствование обыденного", в то время, как он, Горький, "сокол", "буревестник" и т. д. (Ловкость вроде той, которой так часто пользовалась в своих похвалах и Гиппиус; например, в таком роде: Бунин прекрасное неподвижное озеро.) Ради прославления, утверждения своего челкашеского "романтизма" Горький соврал, будто Толстой раз сказал ему нечто в таком роде: "Вы, конечно, не можете мне нравиться, потому, что вы - романтик"" .
В письме Адамовичу 29 декабря 1949 года Бунин шутит:
"Пишу, находясь в большой грусти. Прочел в последней "тетради" "Возрождения" несколько ужасных для меня строк поэта Георгия Иванова: "С тем, что Блок одно из поразительнейших явлений русской поэзии за все время ее существования, уже никто не спорит, а те, кто спорит, не в счет. Для них, по выражению 3. Гиппиус, дверь поэзии закрыта навсегда…"
Строки эти, конечно, довольно странны: раз "никто не спорит", откуда же взялись "те, кто спорит"? Но это "не в счет". "В счет" мое ужасное положение: Иванов и Гиппиус "навсегда закрыли дверь поэзии" для меня, несчастного спорщика!
И еще так говорит поэт Иванов: "С появлением символистов унылый огород реалистической литературы вдруг расцвел, как какой-то фантастический сад…" Тут опять оказался я в дураках: никак не думал, что была "унылым огородом" та литература, в которой при появлении в ней символистов были "Вечерние огни" Фета, стихи Вл. Соловьева, Лесков, Гаршин, Чехов, "Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Хозяин и работник", "Воскресение" Толстого" .
Бунин удивлял знавших его тем, что "задор никогда его не покидал" . После него "осталось множество экспромтов и стихов "на случай", остроумных и злых или нарочито наивных" . Ему, видимо, не понравился роман художника и писателя С. И. Шершуна "Долголиков", который похвалил Г. В. Адамович, и Бунин пишет Георгию Викторовичу 4 ноября 1947 года:
"Не раз обижали вы меня в моей молодости ("Все луна светит и все гуляет Бунин-Арсеньев по саду…") и не раз хотелось мне -
Монпарнасом погулять,
Девок взором пострелять,
Руку в юбках их потешить,
Шершуна с Пегаса спешить
И башку с широких плеч
Адамовичу отсечь.
а меж тем не мешает мне все это любить вас…"
Многое ему было дано, чтобы покорять людей. В живом общении Бунин пленял своей духовной мощью - свойство гениальных натур. Были в нем неувядавшая жизненная сила, гармоничная - и благостная и вызывающая, - и царственность, то, что так поразило его и Алданова в тяжело больном Шаляпине, посетивших Федора Ивановича на исходе дней его.