"Бунин презирал кощунство, - вспоминает С. Ю. Прегель, - но вместе с тем в нем жила языческая любовь к природе, к чувственному миру, к земле, в которую он ни за какие блага не хотел лечь" . И отстранялся от старости, считал ее чем-то противоестественным. "Ему была невыносима мысль, что Андре Жид во фраке едет на свою премьеру в "Комеди Франсез", а он, Бунин, в халате, с трудом и неохотой добирается до столовой, где его ждут посетители" . На людях он преображался.
Вот 1947 год. "Вечер Бунина. На эстраде Иван Алексеевич. Ему холодно, он зябко потирает руки. Тут, оказывается, холоднее, чем в нетопленом зале. Но голос его начинает крепнуть, молодеть. Он читает стихи, что когда-то читал в Москве:
Синий ворон от падали
Алый клюв поднимал и глядел.
А другие косились и прядали,
А кустарник шумел, шелестел.Синий ворон пьет глазки до донушка,
Собирает по косточкам дань.
Сторона ли моя, ты, сторонушка,
Вековая моя глухомань!
Что с того, что завтра он начнет, надрываясь, кашлять, задыхаться. Кто-то побежит в аптеку, а Вера Николаевна, с глазами красными от бессонной ночи, будет согревать воду для грелки… Сегодня это прежний Бунин. Тот, что ездил к Чехову в Ялту, а в Москве коротал с ним долгие вечера; тот, что сходил с ума от юношеской неразделенной любви" .
Вечер этот состоялся 26 октября 1947 года в помещении Русского музыкального общества, читал Бунин свои литературные воспоминания. Он просил Бахраха поместить в газете "рекламу" и написал ее сам; когда Бахрах пришел, вручил ему рукопись автоинтервью, озаглавленного "У И. А. Бунина":
"Мы застали И. А. в его кабинете за письменном столом, в халате, в очках, с пером в руке…
- Bonjour, maître. Маленькое интервью… в связи с вашим вечером 26 октября… Но мы, кажется, помешали, - вы пишете? Простите, пожалуйста…
И. А. притворяется сердитым:
- Метр, метр! Сам Анатоль Франс сердится на это слово: "Maître de quoi?" И когда меня называют метром, мне хочется сказать плохой каламбур: "Я уже так стар и будто бы так знаменит, что пора меня называть "километром". Но к делу. О чем вы хотите беседовать со мной?
- Прежде всего о том, как вы поживаете, как ваше здоровье, чем порадуете нас на вечере, что сейчас пишете?..
- Как поживаю! Горе только рака красит, говорит пословица. Знаете ли вы чьи-то чудные стихи:
Какое самообладание
У лошадей простого звания,
Не обращающих внимания
На трудности существования!
Но где ж мне взять самообладания? Я лошадь не совсем простого звания, а главное, довольно старая, и потому трудности существования, которых, как вы знаете, у многих немало, а у меня особенно, переношу с некоторым отвращением и даже обидой: по моим летам и по тому, сколько я пахал на литературной "ниве", мог бы жить немного лучше. И уже давно не пишу ничего, кроме просьб господину сборщику налогов о рассрочке их для меня. Я и прежде почти ничего не писал в Париже, уезжал для этого на юг, а теперь куда и на какие средства поедешь? Вот и сижу в этой квартире, в тесноте и уже если не в холоде, то в довольно неприятной прохладе.
- А можно узнать, что именно вы будете читать на своем вечере?
- Точно никогда не знаю чуть не до последней минуты. Выбор чтения на эстраде - дело трудное. Читая с эстрады даже что-нибудь прекрасное, но не "ударное", знаешь, что через четверть часа тебя уже не слушают, начинают думать о чем-нибудь своем, смотреть на твои ботинки под столом…""
Бунин читал многое из того, что выходило в Москве. Восхищался К. Г. Паустовским и поэмой А. Т. Твардовского "Василий Теркин". Десятого сентября 1947 года он писал Н. Д. Телешову: "Дорогой Николай Дмитриевич, я только что прочитал книгу А. Твардовского ("Василий Теркин") и не могу удержаться - прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передать ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищен его талантом, - это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный, солдатский язык - ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова! Возможно, что он останется автором только одной такой книги, начнет повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить ему за "Теркина"" .
Вот что писал Л. Ф. Зуров 8 июля 1960 года о чтении Буниным "Василия Теркина":
"В тот год Иван Алексеевич был болен, лежал в постели. Медленно терял силы, но голова его была на редкость ясна. Обычно я брал на просмотр новые повести, романы и сборники стихов в "Доме книги". Мы были бедны. Покупать не могли. В "Доме книги" я увидел книгу Твардовского. Попросил ее одолжить на несколько дней. Начал читать ее в магазине, потом читал ее на бульваре Сен Жермен. Читал и в метро. Был в полном восхищении (а солдатскую жизнь я знаю). Вернувшись домой, я передал книгу Ивану Алексеевичу.
- Что это с вами? - спросил он. - Отчего вы пришли в необыкновенный восторг?
- Прочтите, Иван Алексеевич.
- Ерунда, - недоверчиво сказал он, махнув рукой.
Он устал от литературной тенденциозности и фальши; раскрывая книгу, обычно махал рукой:
- Посмотрю.
Через десять минут он позвал меня к себе и, приподнявшись, держа книгу в руках, воскликнул:
- Да что же это такое! Настоящие стихи!
Он читал отрывки вслух и говорил:
- А здесь как сказано. Поэт! Настоящий поэт!
Иван Алексеевич был изумлен, обрадован, повеселел. Ему не терпелось, он хотел делать пометки, подчеркивать, но этого делать было нельзя - книгу я должен был через несколько дней возвратить.
- Молодец! Ведь это труднейшее дело, не так-то просто писать солдатским языком.
Он восхищался отдельными местами, читал, перечитывал. И мы с ним говорили о стихах Твардовского. Иван Алексеевич прекрасно знал народный язык, а я знал солдатскую жизнь.
- Настоящая поэзия, такая удача бывает редко. Какие переходы. Талантлив. Подлинный солдатский говор. А для поэта это самое трудное.
При соприкосновении с подлинным талантом Иван Алексеевич по-особенному радовался. Он обрадовался стихам Твардовского (а ведь сколько он прочитал за свою жизнь поддельных, головных и мертвых стихов. Он устал и от идущего по давно проторенным дорожкам изысканного стихоплетства).
- Не оценят, не поймут, - говорил он.
- Удивительная книга, а наши поэты ее не почувствуют, не поймут. Не поймут. В чем прелесть книги Твардовского. Да и откуда им знать? Разве они переживали что-либо подобное! Ведь они ни народа, ни солдатской речи не слышат. У них ослиное ухо. О русской жизни не знают и знать не хотят, замкнуты в своем мире, питаются друг другом и сами собою.
- Вот вы услышите, скажут: ну, что такое Твардовский. Да это частушка, нечто вроде солдатского раешника. А ведь его книга - настоящая поэзия и редкая удача! Эти стихи останутся. Меня обмануть нельзя.
И он читал лежа, смеялся, удивлялся легкости, предельной выразительности солдатского языка. Даже Вере Николаевне не дал этой книжки. После этого он написал Твардовскому. Книгу, которую прочел Иван Алексеевич, мне пришлось отвезти обратно".
Твардовский хотел послать письмо Бунину и книгу, запретил А. Фадеев, возглавлявший тогда Союз писателей, он был еще и членом ЦК, куда Александр Трифонович обратился за разрешением; хотел поблагодарить великого классика за отзыв о "Теркине".
Теперь все помнят: Бунин сказал: "…Фадеев, который, кажется, не меньший мерзавец, чем Жданов".
Пятнадцатого сентября 1947 года Бунин писал К. Г. Паустовскому:
"Дорогой собрат, я прочел ваш рассказ "Корчма на Брагинке" и хочу вам сказать о той редкой радости, которую испытал я: если исключить последнюю фразу этого рассказа ("под занавес"), он принадлежит к наилучшим рассказам русской литературы" .
А вот что сказал Бунин о жившей в Париже писательнице Ум-эль-Банин, с которой обменивался письмами:
"…Как грубо и пошло все у Банин. И какая ненависть ко всему русскому. И где она видела таких русских? И какое невежество!"
У нас, в России, теперь принимают на веру то, что она писала о Бунине, с большой готовностью, и печатают интервью с нею, ее переписку, зачарованные шутливыми обращениями, - как любил Бунин это делать в последние годы в письмах разным лицам, - к Банин он иногда обращался: "черная роза небесных садов Аллаха" или "черная газель". Алексей Струве писал, что Банин знала Бунина "с конца Второй мировой войны по его кончину. Лично я не знаком <…>, знал ее французскую книгу воспоминаний о детстве, юности в Баку "Кавказские дни", вышедшую у Жюллиара лет пятнадцать тому назад. А вот на днях напал на более позднюю ее книгу, 1959 года, ее дневник за годы 1952–1956, озаглавленный "J’ai choisi l’opium". И в ней есть не лишенный интереса пассаж о Бунине в связи с его кончиной, от дня его погребения". Из пассажа следует, что "Бунин увлекался ею (возможно, что это преувеличение, "амплификация")…" (письмо 18 марта 1969 года).
Андрей Седых напечатал в "Новом русском слове" (Нью-Йорк, 1979, 10 июля) статью под выразительным заглавием "Литературная людоедка". Начинается статья так: "Знакомо ли вам имя Ум-эль-Банин Ассадулаевой? Я лично услышал об этой французской писательнице впервые, прочтя в журнале "Время и мы" ее мемуарную повесть, эффектно озаглавленную "Последний поединок Ивана Бунина". Французская эта рукопись, по-видимому, пролежала не мало лет, не находя издателя <…>
Она родилась в 1905 году в Баку, в мусульманской семье. Через два года после Октябрьской революции семье удалось выбраться за границу. Поселились в Париже, где Ум-эль-Банин решила стать писательницей и выпустила ряд книг, больших лавров ей не стяжавших. Русский язык и русскую литературу она знает, но Россию люто ненавидит, всячески подчеркивает, что она - азербайджанка по рождению, француженка по паспорту. "Я не считала русский язык родным: он был нам навязан завоевателями". Но главное: "Творчество Бунина никогда меня не трогало… меня же куда больше интересовало предназначение человека, нежели любовные переживания какого-либо Мити" <…> Якобы сам Бунин в припадке гнева так отозвался о наружности этой восточной "газели":
"У вашего носа была бы благородная форма, если бы не это утолщение внизу, оно все портит; а ноздри - большие и черные, как у лошади. Это прискорбно для вас. Продолжим: рот у вас безобразный - губы тонкие, злые. Глаза: большие и черные. Гм, да… У лошади, которую я снова должен вспомнить, у лошади, повторяю, глаза тоже большие и черные - и не то чтоб очень умные. К тому же вы сами рассказывали мне, что на Кавказе даже у собак красивые глаза. А ваши слишком близко сидят. И что за взгляд у вас! Сама жестокость!"
Для тех, кто знал Бунина и его манеру разговаривать с женщинами, сразу становится ясно, что вся эта тирада придумана. Бунин был отлично воспитан, изысканно вежлив в обращении с дамами и никогда не позволил бы сравнивать ее глаза не то с лошадиными, не то с собачьими. И каждый, даже самый неопытный мужчина отлично знает, что после такого оскорбления ему укажут на дверь - женщины подобных "комплиментов" не прощают и не забывают".
Во время спора или ссоры Бунин, утверждает Банин, "не говорил, а орал"… Бунин, - продолжает А. Седых, - "никогда не "орал", как элегантно выражается мемуаристка, у него был негромкий, приятный голос, и за долгие годы дружбы я не слышал, чтобы он его повышал". А. Седых отмечает "образец бульварного стиля этой писательницы" и далее цитирует ее слова о том, что Бунин "пожирал" содержимое посылок, которые ему присылали друзья из Америки; он "лакал" водку. "Ничего более вульгарного и постыдного по отношению к большому русскому писателю я отродясь не читал". В заключение А. Седых пишет:
"Есть в этой книге что-то глубоко аморальное. Чего стоит настойчивость "ласковой газели", которая уговаривала Бунина принять приглашение Симонова и поехать в Москву - хотя бы на время - и… взять ее с собой секретаршей. И дальше ремарка, достойная не писательницы, а куртизанки: "Если Париж стоил обедни, то путешествие в Россию стоило уступок". И я прибавила: "Если вы возьмете меня с собой, я буду у ваших ног, я стану вашей рабой". Такова была цена этой "любви"".
Бунин, к счастью, не соблазнился ни на уговоры Симонова, ни на мольбы "ласковой газели". Неоднократные попытки уговорить Бунина на роковую для него поездку в Москву вообще ставят вопрос о подлинных и весьма подозрительных целях, которые преследовала в этом деле Ум-эль-Банин.
Свой последний поединок Бунин не проиграл. Проиграла его далеко не такая уж "ласковая газель", оказавшаяся настоящей "литературной людоедкой". Бунин спрашивал ее в одном из писем:
"…Откуда вы взяли, что я не признаю на свете ничего, кроме русского, что я упоен только им, этим русским, - я, который так много лет провел в скитаниях по множеству чужеземных стран и немало писал о них с восторгом? Откуда вы взяли, что я ненавижу французов, хотя вы и представить себе не можете, как невнимательны, как небрежны были они к истинно огромному, историческому и трагическому явлению русской эмиграции, как почти никто из них, даже наиболее просвещенные, не проявили ни малейшего желания сблизиться, общаться с нами, несмотря на то, что в среде эмигрантов, оказавшихся во Франции, был чуть ли не весь цвет русской общественности, русской мысли, русского искусства во всех его, как говорится, "отраслях"" .
Банин ставила в пример Бунину выходцев из России, ассимилировавшихся с французами: Льва Шестова, Тарасова, Эльзу Триоле. Он ответил:
"И не думайте, что я писал вам потому, что лично был обижен кем-либо из французов, - сам Пуанкарэ прислал мне любезнейшее письмо однажды, когда я послал ему одну из своих книг, - и я имею множество просто восторженных писем и от некоторых весьма знаменитых французских писателей (R. Rolland, A. Gide, Roger Martin du Gard, Reni Ghil, Claude Farrère, Carco и т. д.) - они, конечно, никогда не думали, что "зерно европеизма", данное мне, меньше такого же "зерна" в Шестове… в Тарасове, в Триоле и т. д."
К именам названных французских писателей следует прибавить имя Франсуа Мориака. Упомянутый в письме Лев Тарасов писал по-французски, печатался под псевдонимом Труайя.
Все русские эмигранты жили обособленно. У них были свои газеты, журналы, свой театр (С. П. Дягилева, где блистал С. М. Лифарь), салоны, - организованные 3. Гиппиус литературные "воскресения" и литературно-философское общество "Зеленая лампа", салон у М. С. Цетлин, литературный салон у А. М. Элькан, где бывали Иван и Вера Бунины, - С. К. Маковский у нее делал доклады (напечатаны в его книге "Портреты современников"), - литературные "четверги" на квартире у Буниных; в музыкальном мире царствовали Шаляпин и Рахманинов, приезжавший из Америки. Их искусство объединяло русский Париж, без которого Франция была бы духовно намного беднее.
Франция, писал Андре Жид о Бунине, "гордилась" тем, что она предоставила ему убежище; по случаю юбилея А. Жид приветствовал его от имени Франции.
В "Дни Бунина", в 1973 году, в 50-летие с того времени, как он поселился в Грассе, мэр города Herve de Fontmichel при открытии мемориальной доски, писал 6 февраля 1974 года С. М. Лифарь, "почтил… достойно Ивана Алексеевича, его поэтический литературный дар, его сроднение с французской нацией и культурой. С гордостью приобщил он Бунина к грасским гражданам, любившего эту свою вторую родину!".
Толстой сказал о Гайдне и Шопене: им свойственно "самоотречение артистическое", "смирение, неверие в себя. Это прямо определяет величину". Толстой также сказал: "Смирение - условие совершенства, пример - Пушкин" .
Бунин, подобно Пушкину, был смиренен в творчестве. И теперь - который раз! - его посетило "неверие в себя", тревожила ум беспокойная мысль, что он "откупался". Он писал Алданову 2 сентября 1947 года: