"Будущий критик удивится, прочтя мое письмо к вам, почему Бунин "точно огорчался от вопроса, писано ли им хоть что-нибудь с натуры?" Удивится не удивится, но это так: огорчаюсь. В молодости я очень огорчался слабости своей выдумывать темы рассказов, писал больше из того, что видел, или же был так лиричен, что часто начинал какой-нибудь рассказ, а дальше не знал, во что именно включить свою лирику, - сюжет не мог выдумать или выдумывал плохенький… А потом случилось нечто удивительное: воображение у меня стало развиваться "не по дням, а по часам", как говорится, выдумка стала необыкновенно легка, - один Бог знает, откуда она бралась, когда я брался за перо, очень, очень часто еще совсем не зная, что выйдет из начатого рассказа, чем он кончится (а он очень часто кончался совершенно неожиданно для меня самого, каким-нибудь ловким выстрелом, какого я и не чаял): как же мне после этого, после такой моей радости и гордости, не огорчаться, когда все думают, что я пишу с такой реальностью и убедительностью только потому, что обладаю "необыкновенной памятью", что я все пишу "с натуры", то, что со мною самим было, или то, что я знал, видел! Всякая "натура" входит в меня, конечно, всю жизнь и очень сильно, но ведь одно дело сидеть и описывать то дерево, что у меня перед окном, - или заносить в записную книжку кое-что об этом дереве, - и совсем другое дело писать "Игната", сидя на Капри: неужели вы думаете, что для того, чтобы написать зимнюю ночь, в которую Игнат шел с вокзала в свое село, в Извалы, я вынимал записные книжки? Разумеется, я иногда кое-что записывал в свои дневники и погоду, и пейзажи, и людей, и народный и всяческий другой язык, но ведь так мало, так редко и пользовался этим и того меньше и реже. Разумеется, как было не записать что-нибудь иногда! Мужик, например, говорит: "А Бог ее знает, как эта Москва веществует, мы ее не знаем!" - подобное нельзя было не записать или не запомнить. И еще: я совсем не говорю, что у меня нет рассказов "с натуры" - несколько есть, есть, - вот, например, сейчас вспомнил рассказ "Древний человек" и еще кое-что подобное. Но большинство - сплошная выдумка… <…>
А чем я живу теперь "в высшем смысле слова" - об этом очень трудно говорить. Больше всего, кажется, чувствами и мыслями о том, чему как-то ни за что не верится, что кажется чудовищно-неправдоподобным, изумительным, невозможным, а между тем дьявольски непреложным, - о том, что я живу, как какой-нибудь тот, к которому вот-вот войдут в 4 часа 45 минут утра и скажут: "Мужайтесь, час ваш настал…"
Очень благодарю вас, дорогой мой, за добрые слова о "Жизни Арсеньева", но, право, я, кажется, "откупался" навсегда" .
Бунин также сказал (в том же письме):
"Поражен "Деревней" - совсем было возненавидел ее (и сто лет не перечитывал) - теперь вдруг увидал, что она на редкость сильна, жестока, своеобразна".
На зиму Бунин уехал на юг. В письме Е. Л. Таубер 7 сентября 1947 года он сообщает: "…Надеюсь быть в ноябре в Juan-les-Pins". Уехал вдвоем с Верой Николаевной. Отдых в пансионе был отравлен "житейскими дрязгами" (слова Бунина).
А началось все с письма Б. К. Зайцева, посланного Бунину в конце 1947 года: "Дорогой Иван, только что получил письмо от Марии Самойловны <Цетлин> - она просит переслать тебе ее письмо, что и исполняю" .
Письму М. С. Цетлин предшествовали события, приведшие к разрыву с нею и с Б. К. Зайцевым. Бунин вышел из "Союза писателей и журналистов" - сложил с себя обязанности почетного члена его. Ушел Зуров. Ушла Вера Николаевна, она против политики, а ""Союз…" стал на путь политики" .
Бунин ответил Марии Самойловне 1 января 1948 года; он писал, что поражен тем, что свое письмо она предала гласности, переслала его незапечатанным через Зайцевых, "а в Америке, как мы узнали это нынче, разослали его копию <…> Вы мне пишете что-то фантастическое: "Вы ушли в официальном порядке из Союза с теми, кто взяли советские паспорта". Что за нелепость! Как вы знаете, в ноябре прошлого года Союз исключил из своей среды членов, взявших советские паспорта, и многие другие члены Союза тотчас напечатали коллективное письмо о своем выходе из него. И вот представитель этих членов явился ко мне и предложил мне присоединиться к их заявлению, а я присоединиться твердо отказался, сказавши, что отказываюсь как раз потому, что считаю неестественным соединение в Союзе эмигрантов и советских подданных <…> Недели через две после того я тоже вышел из Союза, но единолично и, как явствует из предыдущего, в силу других своих соображений, а каких именно, ясно видно из весьма краткого письма моего, что послал я для доклада Союзу на имя генерального секретаря его:
"Уже много лет не принимая по разным причинам никакого участия в деятельности Союза, я вынужден (исключительно в силу этого обстоятельства) сложить с себя звание почетного члена его и вообще выйти из его состава".
Письмо это было напечатано через некоторое время в парижской "Русской мысли", но слух о нем распространился раньше, и в "Русских новостях" тотчас появилась заметка о моем уходе, голословность которой, верно, и заставила вас истолковать мой уход столь превратно. И все же вы поступили со мной, повторяю, уж слишком поспешно и опрометчиво. Теперь вы, думаю, уже прочли в "Русской мысли" письмо мое в Союз и раскаиваетесь в своей поспешности, обратив внимание на мои слова в нем: "исключительно в силу этого обстоятельства". Почему я не ушел из Союза уже давным-давно? Да просто потому, что жизнь его текла прежде незаметно, мирно. Но вот начались какие-то бурные заседания его, какие-то распри, изменения устава, после чего начался уже его распад, превращение в кучку сотрудников "Русский мысли", среди которых блистает чуть не в каждом номере Шмелев, участник парижских молебнов о даровании победы Гитлеру… Мне вообще теперь не до Союзов и всяких политиканств, я всегда был чужд всему подобному, а теперь особенно: я давно тяжко болен, - вот и сейчас едва пишу вам, - я стар, ниш и всегда удручен этим и морально и физически, помощи не вижу ни откуда почти никакой, похоронен буду, вероятно, при всей своей "славе", на общественный счет по третьему разряду… Вы пишете, что "чувствуете" мой "крестный путь". Он действительно "крестный". Я отверг все московские золотые горы, которые предлагали мне, взял десятилетний эмигрантский паспорт - и вот вдруг: "Вы с теми, кто взяли советские паспорта… Я порываю с вами всякие сношения…" Спасибо. Ваш Ив. Бунин" .
Двенадцатого января 1948 года Бунин писал Тэффи:
"Дорогая, милая моя, шлю вам копию моего письма М. С. <Цетлин>. Послал ей это письмо 1-го января, 7-го получил депешу: "Merci pour lettres (ибо и Вера написала). Explications svivent. Salutation. Marie Zetlint"".
В письме 2 февраля 1948 года к Тэффи Бунин говорит, что он довольно безразлично отнесся "к дикому письму М. С-ны, но, начавши получать сведения о том, как будто осыпали меня благодеяниями из Америки и как я теперь погибну, лишившись их из-за своего "поступка, все-таки понятого всеми не так, как ты его объясняешь", по выражению Зайцева в недавнем письме ко мне, поистине взбесился. Прибавьте к этому, что ведь не одна Вера Алексеевна <3айцева> оплакивала "бедного Ивана", но и некоторые другие, - например, Ельяшевич, сказавший Михайлову, что "теперь американская акция в пользу Бунина рухнула, долларовая помощь прекратилась…". Вы только подумайте: "акция", "рухнула"! Слова-то какие! И как несчастен я буду теперь, старый дурак, полетевший в столь гибельную яму из-за своего "поступка"! А ведь сколько долларов загребал еще столь недавно! На сколько больше всех сожрал чечевицы и гороху!
На днях получил письмо от Карповича, умное, благородное, сердечное, мягко, но твердо осуждающее выходку М. С-ны. Очень просит дать что-нибудь "Новому журналу". Но как же я могу продолжать сотрудничать в нем? Ведь все-таки он как бы ее журнал, а она, обещавшая мне телеграммой от 7 января прислать какие-то "explications" в ответ на мой ответ на ее письмо, ни слова не прислала и по сию пору" .
Позднее М. С. Цетлин прислала свои объяснения, но это создавшуюся ситуацию не изменило. Бунин отказался от сотрудничества в "Новом журнале"; из солидарности с ним так же поступил и Алданов, поддержавший Бунина в его споре с М. С. Цетлин. Не позднее июня 1951 года М. С. Цетлин больше не была издательницей и секретаршей "Нового журнала". Секретарем был приглашен Роман Гуль - литературный критик, публицист, впоследствии редактор этого журнала и автор воспоминаний "Я унес Россию" (три тома). Бунин сообщил, по-видимому, в августе 1951 года редактору "Нового журнала" М. М. Карповичу, историку, что он и Алданов возвращаются в этот журнал .
Андрей Седых (Я. М. Цвибак) тоже заступился за Бунина. Иван Алексеевич писал Тэффи 3 февраля 1948 года: "Только что отправил вам, дорогой друг, большое вчерашнее письмо, как получил письмо от Яши Цвибака. Пишет, что, узнав о письме М. С. ко мне, пошел к ней и "очень решительно осуждал ее". И дальше: "Получив ваше письмо, я вторично говорил с ней и опять ее упрекал. Она оправдывалась, - не знала, дескать, что вы больны; послала письмо в адрес Зайцевых, так как считала, что вы уехали и что Зайцевы перешлют. Надеялась, что Зайцевы, зная подлинное ваше состояние, не перешлют письма, а они переслали - и т. д. Все это ужасно наивно и по-бабьи. Но я видел, что ей ужасно неприятно, что она жалеет и отправила вам телеграмму и напишет письмо, которым все исправит… Мне казалось, что Берберова была ее информатором и косвенно, своей нелепой и клеветнической информацией явилась виновницей ее разрыва с вами. Не хочу повторять, что Берберова ей писала о вас, - выходило так, что Бунин за свои поступки не отвечает…"
Каково, дорогая моя? И что я сделал этой с…. Берберовой? За что она так отплачивает мне? За то, что я долго защищал ее в гитлеровские времена, когда ее все ниццские евреи ругательски ругали за ее гитлеризм, - говорил, что не могу ее осуждать до тех пор, пока не узнаю что-нибудь точно?"
Тэффи в письме к М. С. Цетлин "замолвила" за Бунина "доброе словечко".
Бунин поместил в газете "Новое русское слово" в Нью-Йорке 30 декабря 1948 года "Письмо в редакцию" - объяснил, что вышел из "Союза…" в силу того, что ему "не хотелось оставаться почетным членом Союза, превратившегося в союз кучки сотрудников парижской газеты "Русская мысль", некоторые из коих были к тому же в свое время большими поклонниками Гитлера. Естественно было поэтому сугубое раздражение против меня, как человека с именем, со стороны этой кучки, тотчас пустившей слух, будто я своим выходом из Союза хотел "поддержать советских подданных", поневоле покинувших Союз, а иные, во главе с Б. К. Зайцевым, председательствующим в Союзе и принимающим ближайшее участие в "Русской мысли", послали сообщение такого рода даже в Нью-Йорк, в "Новый журнал"".
В. Ф. Зеелер, бывший градоначальник Ростова-на-Дону, профессиональный адвокат, во время этих газетных споров - генеральный секретарь "Союза…", ответил Бунину "Открытым письмом", в тоне весьма некорректном, - с прямотой гоголевского Городничего, - унижающем его самого, обвинил Ивана Алексеевича во "лжи".
Из-за грубого тона ответ Зеелера "Новое русское слово" не напечатало, и Бунин пошутил в письме к Тэффи 11 марта 1949 года: "Чтобы утешить его, хочу предложить ему свою помощь, - чтобы он еще при жизни мог продать свой скелет в зоологический музей, в отдел ископаемых, в Нью-Йорке".
В Русском Доме Бунин написал 17 марта 1948 года предисловие к сборнику рассказов Андрея Седых "Звездочеты с Босфора" и отослал в этот день в Нью-Йорк. В книгах этого веселого, находчивого журналиста и писателя привлекали "юмор, живость, уменье схватывать на лету все, что попадет в поле его наблюдений, мгновенно пользоваться схваченным". В "Звездочетах", по словам Бунина, неподдельная простота и свобода, с которой А. Седых передает свои впечатления о Константинополе.
Многое сближало А. Седых с Буниным за долгие годы их общения, в частности - поездка в Стокгольм за Нобелевской премией, забота А. Седых об изыскании материальной поддержки Бунину; определенную роль при этом играло также литературное творчество автора "Звездочетов", для которого Иван Алексеевич нашел такие веские и радующие слова.
Преданными друзьями Бунина в эти нелегкие и во многом беспокойные для него годы были Алданов и Адамович, с последним, правда, нередко были расхождения во взглядах на литера гуру. Но Ивану Алексеевичу с ними было интересно говорить о литературе.
А уж к кому он больше всего тянулся, к кому спешил с самыми задушевными словами и в горе и в радости, так это к Тэффи, пленявшей умом, талантливостью и душевной теплотой.
Тэффи с гитарой среди друзей, на радио - это всегда радость. Она сама сочиняла песенки. В один из военных дней все обитатели "Жаннеты" "висели" на Radio-Paris, но был треск, гром, "все же, - писал Иван Алексеевич Тэффи 9 августа 1943 года, - поздравляю вас с новым званием - композиторским!". Он дивился ее письмам, ее литературному творчеству, тому, как она всю жизнь, как соловей, пела, "совершенно не замечая того, рассыпая блеск! (Вот хоть это: "Ave, Caesar, morituri…") <…> Клянусь Богом, всегда, всегда дивился вам - никогда за всю жизнь не встречал подобной вам! И какое это истинное счастье, что Бог дал мне знать вас!" . Бунин был обеспокоен ее здоровьем, боялся писать ей письма - "боялся касаться этого, чтобы, - писал ей 2 февраля 1948 года, - не волновать вас, чтобы не брякнуть что-нибудь тупое, неуклюжее, жалкое. А уж на то, что вы хотели бы "в жизни" видеть еще восход солнца, слушать увертюру "Лоэнгрина" и "поговорить с Б<униным>", что бы я мог сказать? Как выразиться?" .
Обращения в письмах к ней - трогательные и шутливые: "Милая сестрица, дорогой друг…", "Милая, дорогая сестрица Аленушка…". Подписывался: "Ваш верный друг и раб Ив. Бунин", "Ваш несчастный старик Бунин".
Он и сам болел этим летом, как он говорит - чуть не умер от воспаления в легком; пролежал в постели почти месяц.
В октябре он дал интервью газете "Русские новости" (1948, № 176, 17 октября), озаглавленное: "У И. А. Бунина". Текст его он написал сам. Интервью было приурочено к литературному вечеру Бунина 23 октября в Русском музыкальном обществе. Оно начинается так:
"И. А. был, как всегда, приветлив и на вопрос, как он себя чувствует теперь, после тяжкой болезни, перенесенной им в конце лета, ответил бодро:
- Ничего теперь, слава Богу, поправился. А то совсем было помирал и очень досадовал, думал: сколько еще интересного будет впереди, - конгрессы, забастовки, войны, - а ты помрешь и ничего не будешь знать, потому что в Сен-Женевьев-де-Буа всегда все мирно, спокойно, радио нет, соседи-покойники не разговорчивы… Теперь, как видите, опять затеял вечер. Давно ли, кажется, был мой вечер прошлогодний, а вот уже опять октябрь и с ним опять день моего рождения! Невольно вспомнишь мудрую строчку поэтессы Присмановой: "Как быстро время воду возит!"
- Вы, И. А., будете читать свои литературные воспоминания?
- Да, кое-что автобиографическое. Ведь 23 октября - день моего рождения, вот я и решил угостить всех тех, кого приглашаю на вечер, за невозможность приветствовать их шампанским, отрывочными рассказами о своей писательской жизни. Чем богат, тем и рад, как говорится. А ведь все мое богатство состоит теперь только в воспоминаниях, - вот-вот исполнится целых пятнадцать лет с того времени, как получил я Нобелевскую премию, которую, конечно, успел уже прожить, что, по-моему, довольно естественно. Хотя многие и дивятся и негодуют на такую мою расточительность. "Подумайте, ухлопал в каких-нибудь пятнадцать лет чуть ли не миллион!" - говорят они, забывая, что ведь я, так сказать, потомственный мот, будучи родом из дворян, которые, как известно, все промотали свои "Вишневые сады", - не промотал один только "Дядя Ваня", за что и обещано было ему "небо в алмазах"…
- А к какому периоду вашей писательской жизни, И. А., относятся воспоминания, которыми вы хотите поделиться с вашими будущими слушателями?
- О, ко всем периодам! Начиная с моей мирной юности и кончая теми годами, когда "буревестник, черной молнии подобный", зареял уже не над "седой пучиной моря", а над Невой и Москвой-рекой. Наша судьба вообще уже давно была связана с птицами. Вспомните-ка, в самом деле, каким страшным успехом пользовались у нас "Соколы и Вороны", альбатросы, кречеты, "Синяя Птица", "Умирающий Лебедь", "Дикая Утка", "Чайка"! Вообще я о многом буду говорить, между прочим, и о пьесах Чехова, и о Художественном театре. О чем еще? Этого я вам пока не скажу"…
Бахрах "в своей газете" бесцеремонно исказил бунинский текст. Вписанные им строки мы не воспроизводим. Бунин писал Дону Аминадо (Аминаду Петровичу Шполянскому) 16 октября 1948 года:
"Аминад Петрович, дорогой и милый, во вчерашнем номере "Русских новостей" - статейка: "У И. А. Бунина". Там первые двенадцать строк принадлежат Бахраху - брехня полная. Дальше идет написанное мною - кончая словами во второй колонке: "Этого я вам не скажу". Но там перед вашим именем Бахрах вставил в мой текст гнусность: "один из нынешних мудрецов наших". Я этого не мог сказать и не говорил" .
В этом году пришлось пережить Бунину нападки на него в прессе, за которые он грозился третейским судом.