Он писал:
"Недавно критик "Дней", в своей заметке о последней книге "Современных записок", где напечатана вторая часть (а вовсе не "отрывок") "Жизни Арсеньева", назвал "Жизнь Арсеньева" произведением "автобиографическим".
Позвольте решительно протестовать против этого, как в целях охранения добрых литературных нравов, так и в целях самоохраны. Это может подать нехороший пример и некоторым другим критикам, а я вовсе не хочу, чтобы мое произведение (которое, дурно ли оно или хорошо, претендует быть, по своему замыслу и тону, произведением все-таки художественным) не только искажалось, то есть называлось неподобающим ему именем автобиографии, но и связывалось с моей жизнью, то есть обсуждалось не как "Жизнь Арсеньева", а как жизнь Бунина. Может быть, в "Жизни Арсеньева" и впрямь есть много автобиографического. Но говорить об этом никак не есть дело критики художественной" .
Бунин говорил:
"Вот думают, что история Арсеньева - это моя собственная жизнь. А ведь это не так. Не могу я правды писать. Выдумал я и мою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что, поверив в то, что она существовала, и влюбился в нее… Беру перо в руки и плачу. Потом начал видеть ее во сне. Она являлась ко мне такая же, какой я ее выдумал… Проснулся однажды и думаю: Господи, да ведь это, быть может, главная моя любовь за всю жизнь. А, оказывается, ее не было".
В 1933 году в беседе с корреспондентом белградской газеты "Время" Милорадом Дивьяком Бунин говорил: "Можно при желании считать этот роман и автобиографией, так как для меня всякий искренний роман - автобиография. И в этом случае можно было бы сказать, что я всегда автобиографичен. В любом произведении находят отражение мои чувства. Это, во-первых, оживляет работу, а во-вторых, напоминает мне молодость, юность и жизнь в ту пору.
"Жизнь Арсеньева" можно было бы вполне назвать "Жизнью Дипона" или "Жизнью Дирана". Я хотел показать жизнь одного человека в узком кругу вокруг него. Человек приходит в мир и ищет себе в нем место, как и миллионы ему подобных: он работает, страдает, мучается, проливает кровь, борется за свое счастье и в конце концов или добивается его, или, разбитый, падает на колени перед жизнью. Это все!.. Арсеньев, Дипон, Диран, можете назвать героя как угодно, суть дела от этого нисколько не изменится".
Вера Николаевна также неоднократно подчеркивала, что "Жизнь Арсеньева" нельзя назвать автобиографией и что в образе Лики лишь частично отразились черты В. В. Пащенко.
"Лика-Пащенко, - пишет она, - только в самом начале, при первом знакомстве, но и то автор сделал ее выше ростом. В Лике собраны черты разных женщин, которых любил он. Скорее чувства Алеши Арсеньева совпадают с его чувствами к Пащенко. Иван Алексеевич написал, что "Лика вся выдумана". Кроме того, он был так влюблен в Пащенко, что не мог даже мысленно изменять ей, как изменял Алеша Арсеньев. Не мог он в ту пору вести таких разговоров, какие велись между ними в "Жизни Арсеньева", они более позднего времени. Кроме того, много сцен взято из времени его женитьбы на Цакни, когда он жил в Одессе, и внешность Лики более похожа на внешность Цакни, чем на внешность Пащенко. Я обеих знала".
О Лике-Пащенко В. Н. Муромцева-Бунина также писала: "Не Лика "списана" с Пащенко, Бунин воскресил свои чувства к ней… Пащенко не была некрасивой, у нее были мелкие, но правильные черты лица, хотя шея у нее была короткой, носила очки, стригла на манер 80-х годов волосы, тогда как Анна Николаевна (Цакни. - А. Б.) была красавицей восточного типа. И сцена ревности Алеши была пережита [не] в Орле, она (А. Н. Цакни. - А. Б.) танцевала с каким-то красавцем на балу в Одессе в нарядном туалете. У меня главная цель доказать, что "Жизнь Арсеньева" не жизнь Бунина, что это не автобиография, а роман, написанный на биографическом материале, но, конечно, многое изменено. Например, он описывает, как он с подругой Лики ходил к усадьбе, взятой в "Дворянском гнезде" Тургеневым. Это он ходил со мной, а во время своей орловской жизни не удосужился ее посмотреть… Но вы понимаете, что для романа это был козырь, тут он и высказывает свои мысли о Тургеневе. Но критики некоторые упорно называют это произведение автобиографией…"
"Также из Одессы перенесена в Елец сцена беготни брата героини с собакой, - это бегал брат Анны Николаевны… Бунин даже у Гали (Г. Н. Кузнецовой. - А. Б.) взял, как она под большим шелковым платком лежала на диване". Варвара Владимировна "была другим человеком: бойцом по натуре".
Бунин писал в дневнике 1 февраля 1941 года о В. В. Пащенко: "Вспомнилось почему-то время моей любви, несчастной, обманутой - и все-таки в ту пору правильной: все-таки в ту пору были в ней, тогдашней, удивительная прелесть, очарование, трогательность, чистота, горячность".
В письме М. В. Карамзиной 10 апреля 1939 года Бунин говорит, что в Лике воплощено "общеженское молодое, в его переменчивости, порождаемой изменением ее чувства к "герою", кончившимся преданностью ему навеки. Я только это и хотел написать, - не резко реальный образ, - резкость уменьшила бы его тайную прелесть и трогательность… Вся моя книга сплошь выдумана (на основании только некоторой сути пережитого мною в молодости - и в моей первой сильной любви - к девушке, как земля от неба отличной от Лики и умершей, кстати сказать, только в 1917 году (правильно - в 1918-м. - А. Б.), весной, бывшей больше двадцати лет замужем за другим и имевшей дочку, лет пятнадцати умершую от чахотки, на пути из Швейцарии в Россию через Швецию - во второй год войны)… Правду писать я бы не мог - было бы бесстыдно быть таким интимным…".
В январе 1895 года Бунин оставил службу в Полтаве и уехал в Петербург. Остановился на Невском (д. 106, кв. 13). Он встретился с редакторами журнала "Новое слово" С. Н. Кривенко и А. М. Скабичевским, с Н. К. Михайловским; по-видимому, в этот приезд он познакомился с писателем А. М. Федоровым, с которым впоследствии подружился.
Познакомился он и с К. Д. Бальмонтом. Поэт М. М. Гербановский писал Бунину 11 февраля 1895 года из Петербурга: "С Бальмонтом вижусь часто, и всякий раз вспоминаем мы о тебе". По поводу этого письма Бунин записал в дневниковых заметках 20 марта 1915 года: "Перечитал письма Гербановского-Лялечкина. Наша дружба с Бальмонтом".
Между 6 и 8 февраля 1895 года Бунин приехал в Москву, поселился в меблированных комнатах Боргеста у Никитских ворот.
Об этих днях Бунин писал впоследствии:
""Старая, огромная, людная Москва" и т. д. Так встретила меня Москва когда-то впервые и осталась в моей памяти сложной, пестрой, громоздкой картиной - как нечто похожее на сновидение. Через два года после того я опять приехал в Москву - тоже ранней весной и тоже в блеске солнца и оттепели, - но уже не на один день, а на многие, которые были началом новой моей жизни, целых десятилетий ее, связанных с Москвой. И отсюда идут уже совсем другие воспоминания мои о Москве, в очень короткий срок ставшей для меня, после моего второго приезда в нее, привычной, будничной, той вообще, которую я знал потом около четверти века.
Это начало моей новой жизни было самой темной душевной порой, внутренно самым мертвым временем всей моей молодости, хотя внешне я жил тогда очень разнообразно, общительно, на людях, чтобы не оставаться наедине с самим собой. Пространно говорить о последующей моей жизни нет возможности. Нет и необходимости: многое уже сказано, и прямо, и косвенно, в моих прежних писаниях".
Бунин прожил в Москве до середины марта или до начала апреля. С начала апреля он уже в Огневке. 3 апреля пишет оттуда Юлию Алексеевичу: "Ужасно однообразно проходит время. Целый день что-то хочется делать, а делается все вяло и лениво. О будущем просто и подумать боюсь. В Москву осенью? Да я-то зачем? Гадко вспомнить о нашем номере в доме Боргеста! Да и это ведь временно! Впрочем, ей-Богу, до низости плохо выражаю свои ощущения, а настроение вовсе не минутное… В Петербург? Зачем? Будь они прокляты, эти большие города! Эх, кабы опять в Полтаву! На тихую жизнь, на тихую работу! Только уж, конечно, теперь она мне не нужна одному, даже с тобой, мне там делать нечего. Прежде была под ногами почва… Если бы были средства, все бы ничего, а то совсем пропадать буду!
Учусь по-английски, читаю Липперта, да все это ни к чему - противные отрывочные клочки знаний ни к черту не нужны!"
Жалобы на недостаточность, отрывочность знаний, приобретенных в юности, Бунин высказывал не раз. Об этих годах он вспоминал:
"Всякий в юности к чему-нибудь готовится и в известный срок вступает в ту или иную житейскую деятельность, в соучастие с общей людской деятельностью. А к чему готовился я?.. Я рос без сверстников, в юности их тоже не имел да и не мог иметь: прохождения обычных путей юности - гимназия, университет - мне было не дано. Все в эту пору чему-нибудь где-нибудь учатся, и там, каждый в своей среде, встречаются, сходятся; а я нигде не учился, никакой среды не знал".
В 1911 году, в Нюрнберге, Бунин, любуясь старинной архитектурой средневекового города, говорил Н. А. Пушешникову, "что всегда, когда он видит прекрасное, у него является ужасное сожаление, что он так убого и плохо прожил столько лет, что у него совершенно пропали самые лучшие, самые нежные годы, когда все так живо воспринимается и остается потом на всю жизнь. А я тратил силы и молодость - на что? Страшно вспомнить теперь, сколько времени пропало зря, даром! Разве я так писал бы, если бы я в юности жил иначе, если бы я больше учился, больше работал над собой, если бы я родился не в Бутырках, а здесь, если бы у меня в молодости не было такой нужды".
"…Если бы я тогда не терял времени и вовремя учился, работал - чего бы мог наделать!" - говорил Бунин много позже Г. Н. Кузнецовой. Он говорил также, "что жаль ему, что он не положил всю свою жизнь "на костер труда", а отдал ее дьяволу жизненного соблазна. Если бы я сделал так - я был бы одним из тех, имя которых помнят". А службы, которая могла бы поглотить все его силы, работы ради благополучия он боялся до ужаса: "Я с истинным страхом смотрел всегда на всякое благополучие, приобретение которого и обладание которым поглощало человека, а излишество и обычная низость этого благополучия вызывали во мне ненависть - даже всякая средняя гостиная с неизбежной лампой на высокой подставке под громадным рогатым абажуром из красного шелка выводили меня из себя".
В те годы напряженных раздумий над своими путями в жизни в нем сильна была "любовь к тому, что озаряет человеческую жизнь! - как говорит Бунин в письме к И. А. Белоусову 14 октября 1895 года. - Пусть мы маленькие люди, пусть мы только немного приобщены к искусству - все равно! Во всякой идее, во всяком идейном деле дорого прежде всего даже не выполнение его, а искание этой идеи, любовь к ней! Грустно станет порой, как посмотришь, что вот уж почти вся юность, вся молодость, все то, что порой раскрывает всю душу великим дуновением счастья, радости высокой и светлой, радости жизни, ее биения, искусства, красоты и правды, - что все это пока только "не что иное, как тетрадь с давно известными стихами", не выразившими даже тысячной доли того, что чувствовалось!" Много позже Бунин напишет в своих воспоминаниях:
"Начало моей новой жизни совпало с началом нового царствования. Плохие писатели писали тогда романы и повести, пошлые заглавия которых верно выражали сущность происходившего: "На переломе", "На повороте", "На распутье", "Смены"… Все и впрямь было на переломе, все сменялось: Толстой, Щедрин, Глеб Успенский, Златовратский - Чеховым, Горьким, Скабичевский - Уклонским, Майков, Фет - Бальмонтом, Брюсовым, Репин, Суриков - Левитаном, Нестеровым, Малый театр - Художественным… Михайловский и В. В. - Туган-Барановским и Струве, "Власть земли" - "Котлом капитализма", "Устои" Златовратского - "Мужиками" Чехова и "Челкашем" Горького.
Первое время в том разнообразном, но все же довольно однородном обществе, в котором я бывал и черты которого мне были известны еще с Харькова, над всеми чувствами и мыслями преобладало одно - сознание того перелома, который совершился со смертью Александра III: все сходились на том, что совершилось нечто огромное - отошла в прошлое долгая пора тяжкого гнета, которого не было в русском обществе и политической жизни России со времен Николая I, и настала какая-то новая…
"Россия - сфинкс". Религия Герцена - религия земли. "Община, артель - только на них, на этих великих началах, на этих святых устоях может развиваться Россия. И это - свет во тьме мещанского запада".
"И вот почему, среди скорби и негодования, мы далеки от отчаяния и протягиваем вам, друзья, нашу руку на общий труд. Перед нами светло и дорога пряма" (Герцен).
Вера в народную жизнь. Народничество влияло на все - на литературу, науку, жизнь. Народничество жило верой, что Россия войдет в светлое царство социализма. Народничество было проникнуто истинным религиозным пафосом.
Россия - страна особая, у России свой особенный путь развития. России предстоит великое слово - она скажет миру свое новое слово: вот положения, выражающие душу общественного и духовного движения за последние сто лет истории русского самопознания в девятнадцатом веке, вот история русского освободительного движения. Чаять будущего века - чаять светлого будущего.
Герцена спасала вера в социализм, в идеал.
Да, назначение русского человека - это, бесспорно, всеевропейское и всемирное. Достоевский.
Пропагандисты, герои, борцы, мученики.
"Да, веры в будущее у нас было много! Мы чувствовали силы необычайные - нам давала их вера в народ". Мокриевич.
"О, если бы я мог утонуть, распасться в этой серой грубой массе народа, утонуть… но сохранить тот же светоч истины и идеала, какой мне удалось добыть на счет того же народа!" Михайловский…"
В деревне Бунин прожил весну 1895 года, изучал английский язык, писал стихи, переводил "Песнь о Гайавате" Лонгфелло, "летом ездил по Днепру" - побывал в Каменец-Подольске у Гербановского, к которому должен был приехать и Бальмонт, вероятно, снова посетил старинный город Канев, близ которого, над Днепром, находится могила Шевченко, человека "великого сердца", как писал о нем Бунин.
В июне Бунин навестил брата в Полтаве, прожил у него не меньше месяца и затем месяца на два вернулся в Огневку, где продолжал много писать. Осенью он решил предпринять новую поездку в столицы с тем, чтобы найти "издателей… на книгу стихов и рассказов".
В конце октября 1895 года Бунин уехал в Петербург. По пути задержался ненадолго в Москве, - встретился здесь со своим другом И. А. Белоусовым и с писателем и поэтом Л. М. Медведевым, вел переговоры с редакцией "Русской мысли" о печатании рассказа "На даче".
В эти дни он познакомился с А. И. Эртелем . 29–30 октября Бунин уехал из Москвы в Петербург, чтобы принять участие в вечере, устроенном обществом по оказанию помощи переселенцам (остановился на Малой Итальянской, дом 3).
С. Н. Кривенко просил его выступить с чтением рассказа "На край света". Вечер состоялся 21 ноября 1895 года в зале Кредитного общества, и выступление Бунина вызвало бурю оваций .
С 10 декабря 1895 года до 12 января 1896 года он жил в Москве, - снова встретился с Бальмонтом, познакомился с поэтессой Миррой Лохвицкой.