Красавицы не умирают - Людмила Третьякова 7 стр.

Сегодня утром, Марат, я писала вам. Получили ли вы мое письмо? Я не думаю, чтобы вы его получили, потому что меня не допустили к вам. Уведомите меня, могу ли я надеяться видеть вас хоть на одну минуту. Снова повто­ряю вам, что я приехала из Канн и желаю сообщить тай­ны, очень важные для безопасности Республики. Кроме того, я подвергаюсь преследованиям за свою преданность свободе и поэтому несчастна. Мне кажется, что уже одно­го этого обстоятельства достаточно для того, чтобы иметь право рассчитывать на ваше содействие.

Шарлотта Корде".

Чтобы действовать наверняка, она решила отправиться к дому Марата и через близких лиц передать ему письмо. Расчет девушки состоял в том, что слова "тайны", "безопасность Республики" произведут на него такое же действие, как красная тряпка на быка.

Раскрытие заговора - это еще одно очищение Респу­блики от скверны, аресты врагов революции, их смерть на эшафоте и - новое торжество "друга народа". Вот види­те, он не дремлет, всегда на страже. Таким образом Шарлотта хотела выманить дикого зверя из его логова, а лучше - самой попасть туда.

Шарлотта подошла к дому № 20 на улице Кордельер, на пороге жилища Марата появилась его любовница Си­мона Эврар. Когда мужчина из смешного неуча превра­щается во всенародного идола, у него появляются права на все, даже на любовь. Эта женщина была чуть ли не вдвое моложе Марата и невероятно ему преданна. Симона подо­зрительно взглянула на незнакомку в платье из белого ка­нифаса, в легкой накидке и в шляпке, отделанной трех­цветной тесьмой. Эту моду завели поборницы революции, но женщина-страж не клюнула на такую наживку. Она держала Шарлотту у порога, загораживая вход и задавая один вопрос за другим. Чем с большим старанием Шар­лотта уговаривала ее, тем несговорчивее становилась Си­мона. Какое-то животное чутье подсказывало преданной подруге революционного трибуна, что этой красотки с от­крытым спокойным взглядом следует опасаться.

И жизнь, и смерть решают случайности. Услышав го­лоса, долетавшие с порога квартиры, Марат позвал Си­мону:

- Что там происходит?

- Приехала женщина из Канн. Она хочет сообщить вам что-то важное. Вот, прочтите.

Марат взял письмо Шарлотты. Ага! Он так и знал - его враги закопошились. Рано или поздно они должны были себя обнаружить. Но кто именно?

- Зови ее, - сказал Марат и, когда девушка вошла, едва взглянув на нее, схватился за перо и бумагу.

- Быстрее, дитя мое. Их имена... Я чувствую, гильо­тине придется хорошенько поработать.

Нож был спрятан под накидкой. Металл согрелся, и девушка не ощущала его на своей груди.

...Марат был болен. Болен безнадежно. Повремени Шарлотта немного, природа сама бы сделала свое дело. Немощное тело отказывалось жить и держалось лишь упорной волей. Марат считал, что далеко не все успел сделать. Сознание драгоценности своей жизни заставляло его проводить целые дни в ванне, заполненной лечебным раствором.

Поперек ванны лежала доска, на которой он писал воззвания, манифесты и статьи в созданную им газету "Друг народа". Название газеты превратилось в имя, ко­торым его наградила толпа. Это тоже привязывало Марата к жизни - ему льстило обожание, доходившее до экстаза, рев толпы, трепет женских платков, сорванных с шеи в порыве восторга.

Шарлотта рассказывала без утайки, зная, что этот че­ловек с тряпкой, обмотанной вокруг головы, с красным в испарине лицом все равно сейчас будет мертв и больше никому никогда не причинит вреда. Рука уже сжимала нож. Ужас мешал девушке сделать шаг к ванне. Нужен был какой-то толчок, чтобы металл взметнулся вверх, прежде чем вонзиться в голое беспомощное тело.

Марат сам помог девушке. Когда Шарлотта кончила свой рассказ, он повернулся к ней, и она увидела, какой безудержной радостью засветились эти выпуклые светлые глаза, а большой, как у рыбы, рот растянулся в улыбке: "Ну хорошо же! Вот они и отправятся на гильотину". Ги­льотина! Это слово током ударило Шарлотту. Она замах­нулась, и нож по рукоять вошел в грудь Марата. Теперь его глаза смотрели на девушку изумленно. Рот передерну­ла судорога ужаса и боли. И вместе с последним мгнове­ньем жизни из груди Марата вырвался резкий надорван­ный вопль.

Его любовница, распахнув дверь, тигрицей бросилась к Шарлотте и, вцепившись ей в волосы, начала кричать. Прибежали кухарка и привратница, наборщик "Друга на­рода" Лоран Басс ударил девушку табуреткой по голове. Они добили бы Шарлотту, но на шум появились солдаты национальной гвардии, находившиеся неподалеку. Дюжим гвардейцам с трудом удалось вывести арестованную из дома Марата, запихнуть в фиакр и доставить в тюрьму.

* * *

Шарлотта задумалась: сколько ей осталось жить? Суд на­верняка будет быстрым и закончится объявлением смерт­ного приговора. Казнь ее, разумеется, сделается событием в Париже, и народу, которому гильотина уже прискучила, на этот раз соберется достаточно. Надо было торопиться и приготовиться к достойному концу. Шарлотта Корде, как хороший драматург, должна завершить свою пьесу впечат­ляющим финалом, заставив глупую и пошлую толпу зрите­лей задуматься над совершенным ею поступком. Она назвала это подвигом. Подвигом во имя гуманности. "Нож в грудь - и гуманность?" - взревет толпа. Шарлотта постарается объяснить в прощальном письме, что да, так оно и есть: она обагрила свои руки кровью, дабы десятки, сотни сограждан не запятнали себя грехом смертоубийства. А ведь этот грех неотвратим, потому что...

"Простите меня, люди, но имя Марата позорит весь род человеческий. Это был не человек, а дикий зверь, ко­торый и во Франции зажег бы междоусобную войну. Те­перь же да здравствует мир! Слава Богу, что злодей не был французом по происхождению...

Наконец, я приняла в соображение и то, что столько храбрых людей должны будут идти в Париж за головой злодея и при этом еще их ждет, быть может, неуспех и им придется увлечь за собой на погибель многих добрых граждан. Нет, Марат не заслуживал такой чести; для него достаточно было руки слабой женщины", - писала Шарлотта в камере. Пламя свечи было единственным чистым и теплым пятном в сырой норе, куда ее упрятали. Этот огонек бросал розовые блики на лицо Шарлотты, возвращая ему краски молодости, исчезнувшие за по­следние три дня.

Шарлотта словно ничего не потеряла от своей красо­ты. И стражники тихо переговаривались, глядя на девушку, склонившуюся над бумагой. Она выглядела так мирно в своем чепчике, из-под которого выбивались шелковистые пряди волос. Что же все-таки заставляет таких красоток добровольно подставлять нежные шейки под лезвие гильотины? Везде в тюрьмах было полным-полно молоденьких аристократок, которых приволокли в застенки силою, невзирая на их старания раствориться в толпе, прикинуться простолюдинками. Они визжали или немели от ужаса, попав в застенок, а потом предлагали страже свои розовые, холеные тела, спрятанные в одежде драгоценности - словом, все, что у них осталось, ради того, чтобы выбраться на волю. А эта птичка сама при­летела в силки, как говорят, с юга, где такое голубое не­бо и ласковые волны день-деньской играют с прибреж­ной галькой. "Ах, если бы эта милашка была моей же­нушкой, - думал один из охранников, - я наделал бы ей столько ребятишек, что разом бы прошла охота совать нос в мужские дела".

"...Я в жизни ненавидела только одно существо, и мне удавалось проявлять твердость своего характера, - писала Шарлотта. - С теми, кто пожалеет меня, мы еще уви­димся на том свете, где мне придется встретить Брута и некоторых других деятелей древности. Современники мало интересуют меня; они все слишком трусливы. Теперь мало истинных патриотов, умеющих умирать за Отечество; те­перь почти все эгоисты".

Письмо окончено. Совершенно ясно, что оно адресова­лось будущему, истории. Шарлотта в последний раз пыта­лась объяснить те движения души, которые заставили ее взять в руки страшный нож. Нет, славы она тоже не ис­кала: в случае своего чудесного спасения - и такого Шарлотта не исключала - решила перебраться в Англию и "сохранять самое строгое инкогнито так, чтобы парижа­не не смогли узнать, кто я такая".

...Зал суда был переполнен. Возле убийцы Марата поста­вили дополнительную охрану, опасаясь гнева зрителей. На вопросы судьи Шарлотта отвечала кратко, призывая его не терять времени и побыстрее вынести приговор.

Председатель суда. Кто вам внушил такую ненависть к Марату?

Подсудимая. Мне нечего было занимать ненависти у других, у меня было довольно своей.

Председатель. Но кто-нибудь навел же вас на мысль об убийстве?

Подсудимая. Плохо исполняется та мысль, которая не рождается сама собою.

Председатель. Что же вы ненавидели в Марате?

Подсудимая. Я считаю опустошение Франции делом его рук.

Председатель. То, что вы называете опустошением Франции, сделано не им одним.

Подсудимая. Быть может, это и правда, но он употреблял все усилия, чтобы разорить нашу страну вконец.

Председатель. На что вы надеялись, решаясь убить Марата?

Подсудимая. Я надеялась восстановить мир во Франции.

Председатель. Неужели вы думаете, что вы перебили всех Маратов?

Подсудимая. С одним уже покончено; с другими, быть может, будет то же самое.

Шарлотта более всего опасалась просьб защитника от­нестись к ней, как к молодой, неопытной женщине, и со­хранить жизнь. Она поблагодарила его за то, что он изба­вил ее от подобного унижения. Ее хладнокровная манера держаться подействовала на всех, сидевших в зале. Между прочим, по словам адвоката, во время заседания казалось, что убийца Марата вовсе не обвиняемая, а напротив, именно она-то и вершит свое правосудие.

Судей же выводило из себя спокойствие, с которым девушка отвечала на их вопросы. Ее пытались вывести из равновесия, подобравшись к подробностям сугубо интим­ного свойства. "Сколько у тебя детей?" - спросил один из обвинителей. "Грязная потаскуха", - неслось из зала. "Разве я не говорила, что не замужем?" - ответила под­судимая. Специальная комиссия подтвердила ее девствен­ность.

Выступление адвоката ничего не могло изменить в ожидаемом приговоре. Господин Шово выбирал слова, ко­торые можно было толковать и так, и эдак. Он не слиш­ком упорствовал в защите.

Оглашение приговора - казнь через гильотину - Шарлотта выслушала как само собой разумеющееся. Когда председательствующий спросил, не хочет ли она что-либо сказать, она ответила, что желала бы заплатить долг, сделанный в тюрьме. БОльшую часть этого долга составлял чепчик, который Шарлотта просила доставить ей в камеру, дабы выглядеть на суде благопристойно.

К ней подошел священник и предложил ей исповедать­ся и принять его утешение.

- Благодарю вас, святой отец, но, право, я не нуж­даюсь в ваших хлопотах.

Теперь Шарлотта, вернувшись в свою камеру, ожида­ла приготовлений к казни. Неожиданно начальник тюрьмы господин Ришар привел к ней молодого офицера, которого она заметила еще в зале суда. Он пристроился неподалеку от скамейки, где сидела обвиняемая, и рисовал ее. Госпо­дин Ришар после оглашения приговора и окончания суда просил разрешения докончить портрет.

Шарлотта с большой охотой согласилась. Офицер, представившийся ей как художник по фамилии Гауер, рас­положился возле нее. Пока он рисовал, осужденная как ни в чем не бывало говорила о том, какие последствия для страны будет иметь смерть Марата, как облегченно вздох­нут люди и рассеется страх, плотной пеленой окутавший Францию. Казалось, она не отдавала себе отчета в том, что в этой картине мира и благоденствия нет места для нее самой.

Художник смотрел на нее со страхом и восторгом. Но скоро его работа была прервана: охранник отворил дверь и в камеру вошли трое мужчин. Один из них держал в ру­ках ножницы и широкую рубаху. Она была красного цве­та. Именно в таких казнили отцеубийц. Двое других, при­ставы Трибунала, снова прочитали приговор, после чего начались приготовления к казни.

* * *

Человек, державший ножницы и рубаху, был знаменитый тогда палач Шарль-Генрих Сансон. Он стал основателем целой династии палачей, по решению суда отправлявших на тот свет знаменитых и заурядных преступников на про­тяжении XVIII - XIX веков. Мсье Сансон исполнял приговор над Людовиком XVI, Марией Антуанеттой, крупнейшими деятелями Французской революции и, в частности, над нашей героиней.

По натуре он вовсе не был кровожадным человеком, но уважал свою профессию, коль скоро в ней была по­требность. Кровавое ремесло требовало от него больших нравственных затрат. Он обижался, что люди не понимают этого и, увидев его, стараются перейти на другую сторону улицы.

Аккуратный и педантичный, Шарль-Генрих на протя­жении многих лет вел дневник с реестром отправленных им на тот свет, а также записывал личные впечатления от казней.

Сансон далеко не всегда давал волю своему перу. Но о казни Шарлотты Корде он оставил весьма подробные записи. Это и понятно: мужество, с которым эта девушка держалась в свой последний час, не оставило равнодушным этого человека, немало повидавшего смертей на сво­ем веку.

...Шарлотта поняла, зачем принесли ножницы. Она сама сняла чепчик, и длинные светло-каштановые волосы покрыли ее плечи и спину. Девушка дала знать, что готова, и Сансон обрезал их. Он признавался, что очень нервничал. Это был как раз тот случай, когда кро­тость и спокойствие жертвы труднее перенести, чем не­истовство.

Часть волос Шарлотта отдала художнику, другие же послала жене начальника тюрьмы, которая, как и ее муж, сочувственно относилась к узнице. Затем она сама надела красную рубаху. Видя, что Сансон собирается связать ей руки, она обратилась к нему:

- Нельзя ли надеть перчатки? Во время ареста мне так скрутили руки, что ссадины до сих пор кровоточат.

- Вы можете поступать, как сочтете нужным, - уч­тиво ответил тот, - но со своей стороны считаю эту пре­досторожность излишней. Я свяжу вам руки, не причинив ни малейшей боли.

- Ах, впрочем, перчатки, кажется, теперь не приняты.

И Шарлотта с улыбкой протянула руки...

* * *

Наконец Шарлотта и палач уселись в телегу. В ней стояли два кресла. Сансон предложил осужденной сесть, но она всю дорогу до эшафота продолжала стоять, чуть покачиваясь от тряски. Шел дождь, но народу на улице было много. Те, кто оказывался вблизи телеги, потрясали кулаками, осыпали ее насмешками и ругательствами.

Когда они проезжали по улице Сент-Оноре, Сансон заметил в окнах одного из домов главных лиц Революции: Робеспьера, Демулена, Дантона. Они внимательно рас­сматривали девушку, стоявшую, словно изваяние, в мокром, прилипшем к телу одеянии.

"Я сам поминутно оборачивался к Шарлотте Кор­де, - писал Шарль-Генрих Сансон, - и чем больше я вглядывался, тем больше хотелось глядеть на нее. Как ни поразительна была красота осужденной, но не это об­стоятельство привлекло мое внимание. Мне казалось не­возможным, чтобы осужденная до конца могла сохранить тот невозмутимый, мужественный вид, который она имела. Мне хотелось подметить в ней хоть какой-нибудь след того малодушия, которое я постоянно замечал у других. При этом, не знаю почему, но всякий раз, как я оборачивался и оглядывался на нее, невольная дрожь пробегала у меня по телу при взгляде на неколебимость осужденной. Между тем то, что мне казалось невозмож­ным, Шарлотта Корде выдержала все до конца".

Два часа под улюлюканье толпы Шарлотта двигалась навстречу своей смерти.

- Не правда ли, наше путешествие кажется вам че­ресчур продолжительным? - спросил Сансон.

- Э, нам нечего беспокоиться об этом; мы можем быть уверены, что все-таки непременно доедем до мес­та, - ответила Шарлотта.

И палач не почувствовал в ее ответе ни иронии, ни бравады. Это испытание делалось невыносимым даже для него. Он, пожалуй, начинал ненавидеть тех, кто окружал их телегу и осыпал Шарлотту непристойными словами. "Как многим Всевышний дал лишь обличье человеческое, но не наградил сердцем", - мрачно думал палач. Он не мог себе представить, что девушка давно не видит и не слышит ничего вокруг, что она, свершив задуманное, унес­лась мыслями далеко и от этой страшной телеги, и от го­рода с гильотиной посреди прекрасной площади, и даже от себя самой.

А между тем жестокая судьба напоследок приготовила Шарлотте подарок, о котором - увы! - ей не довелось узнать.

Адам Люкс был доктором философии и медицины. Моло­дой, красивый, захваченный романтикой революции, он прошел тот же путь восторгов и разочарований, что и Шарлотта. Безумный поступок девушки, о котором гово­рил Париж, потряс его. Тысячи людей, потерявших в кро­вавом месиве террора родных, в душе кляня тирана Мара­та, задрожали бы от одной только мысли пресечь преступ­ную жизнь. Неизвестная ему девушка не испугалась. Это возбуждало жгучий интерес, и Адам, подобно многим, по­старался попасть во Дворец Правосудия, где шел процесс над убийцей Марата.

...Никогда доселе ни одна женщина не вызывала у него такой бури чувств, которая нахлынула, едва он увидел Шарлотту. Беззащитная среди моря людской нена­висти, ни в чем и ни в ком не имевшая ни малейшей опо­ры, с лицом печальным и светлым, она казалась Адаму каким-то высшим существом, спустившимся на Землю по­карать изверга и случайно попавшим в силки. В его ро­мантическом воображении рождались и рассыпались в прах десятки способов спасти ее, один несбыточнее друго­го. И единственное, в чем он был волен, это любить при­говоренную невероятной, затмевающей все любовью. И в этом обреченном чувстве не было ничего, что обычно со­путствует земной любви: ни эгоизма, ни жажды облада­ния, ни даже надежды быть узнанным, замеченным.

Адам шел рядом с телегой, не отрывая глаз от Шар­лотты. Он постоянно спотыкался, налетал на чьи-то спины. Может быть, он стал бы кричать, что любит ее, что она божественно прекрасна, перекрывая брань толпы, но не был уверен, что долетевшее до нее признание не смутит ее, не встревожит. Ведь нет женщины, которую слова любви, даже на краю гибели, оставили бы безучастной. Тогда Шарлотте будет труднее умирать. И Адам молчал, стараясь только, чтоб его не оттеснили от телеги.

В то самое время, как телега с осужденной приблизилась к месту казни, Сансон встал и постарался закрыть собой гильотину. Шарлотта поняла его движение. Она наклони­лась вперед, чтобы лучше видеть возвышение, сколоченное из досок, и два столба на нем с закрепленным наверху тяжелым металлическим лезвием.

- Меня это очень интересует: ведь я никогда не ви­дела ничего подобного!

У помоста гильотины палач заметил несколько незна­комых ему личностей. Ему это не понравилось, и он по­просил жандармов очистить место казни.

Шарлотта взошла вверх по лестнице. С нее сняли пе­леринку, и девушка сама легла на доску, к которой ее тот­час привязали.

Сансон, обычно свято выполнявший ритуал казни, на этот раз заметно торопился. Запись в его дневнике так объясняет это: "Мне показалось жестокостью продлить хоть на одну секунду агонию этой мужественной женщины". Он сделал знак своему помощнику, и тот привел в движение механизм.

Нож упал точно, с нежным свистом. Недаром доктор Гильом, ратуя за введение гильотины вместо грубого топо­ра, назвал это "дуновением ветерка". Толпа взорвалась ликующим воплем.