Царская милость к Никону, несмотря на его грубые выходки, не исчезла. Алексей Михайлович не держал зла на бывшего своего друга и крестного отца своих детей. Никон жил в тепле, имел вполне сносное пропитание, его не лишили книг. Вскоре, по царской воле, ему были предоставлены невиданные преимущества. Он получал царские дары, и известно, что в день Пасхи 1668 года угощал царским вином всю братию.
Он получил от Царя позволение иметь свою отдельную церковь в монастыре, для которой ему было прислано богато украшенное Евангелие напрестольное, серебряный потир и дискос, несколько пар церковных облачений и церковная утварь. По царскому указу для него был построен отдельный келейный корпус с 25 жилыми покоями. Никон занял в Ферапонтовом монастыре властительские позиции: сам игумен, братия и стрельцы, присланные для его стражи, были ему покорны.
Невзирая на соборное решение, Никон продолжал себя называть "патриархом"; его так величали на ектеньях иеромонахи из Ново-иерусалимского монастыря, прибывшие в Ферапонтов для служения под его началам. Он при каждом удобном случае говорил, что скоро его "изымут" из монастыря и вернут в Москву.
Но это еще не все. На прилегающем к монастырю озере Никон заставил насыпать остров, на котором поставил каменный крест со скандальной надписью: "Никон, Божией милостью Патриарх, поставил сей крест Господень, будучи в заточении за слово Божие и за святую Церковь, на Белоозере в Ферапонтове монастыре в тюрьме". Апологет Никона с восторгом пишет, что "подобные надписи были сделаны на всех келейных столовых сосудах Никона". Невольно возникает вопрос: чем тут восторгаться и чему же умиляться? Ведь не самомнению же, не торжеству же человеческой гордыни!
Царь знал о всех скандальных выходцах "заключенного"; донесения из Ферапонтова монастыря он получал регулярно. В силу своего добросердечия он закрывал на них глаза. Однако имелось много других лиц, которые возмущались и негодовали; новый Патриарх (1667–1672) Иоасаф и особенно Патриарх (1674–1690) Иоаким воспринимали Никона как личного врага; он ведь не признавал их "законными" Первоиерархами. Влиятельные силы предлагали отправить Никона в более строгие условия в Кирилло-Белозерский монастырь, однако Царь сказал "нет".
Царская чаша терпения переполнилась, когда ему стало известно, что весной 1668 года к патриарху-расстриге под видом монахов приходили "воры донские казаки" и предлагали восставить его на патриаршестве. Это уже было очень серьезно, так как касалось безопасности всей державы.
В 1667 году на Дону началось противоправительственное движение под началом казака Степана Разина (1630–1671). Казачья ватага числом до тысячи человек с весны 1668 года "чинила бесчинства": грабила, насиловала и убивала на Юге России - на Дону и в низовьях Волги. Связь с ними Никона могла стать особо опасной.
В Ферапонтов прибыли царские уполномоченные; было проведено дознание и факт прибытия трех лиц, звавших Никона на Дон, был установлен. Режим немедленно был ужесточен, Никону запретили выходить из кельи и кого-либо принимать. Всех почитателей мятежного Патриарха выгнали и разослали по разным местам. Теперь же властолюбивый человек оказался по-настоящему в тюрьме.
Никон быстро начал стареть; слабость и старческие недуги одолевали. Он надеялся на милосердие Царя, и в конце декабря 1671 года написал Алексею Михайловичу письмо, в котором всю вину за уход от церковного правления брал на себя, признавал, что умышленно "досаждал" Царю и просил прощения "Господа ради" и "ради Христова Рождества".
О своем положении сообщал: "Теперь я болен и бос. Руки больны, левая не подымается, на глазах бельма от чала и дыма, из зубов кровь идет смердящая… Ноги пухнут. Приставы ничего ни продать, ни купить не дают. Никто ко мне не ходит и милостыни просить не у кого".
Уже в январе 1672 года в Ферапонтов монастырь прибыл царский посланник Илларион Лопухин, который привез ответ Государя. Царь сообщал, что он не сердится и "во всем примирения с любовью желает и сам прощения просит". Никону были сделаны послабления, присылались лекарства из Москвы и щедрые царские дары.
Австрийский дипломат, секретарь делегации от "Императора Священной Римской Империи Германской нации" Леопольда I к Русскому Царю Адольф фон Лизек в сентябре - октябре 1675 года находился в Москве, где ему довелось встречаться и с Самодержцем всея Руси. Вот какую характеристику повелителю России он оставил в своих "записках". "Нынешний Царь одарен необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями. Он покорил себе сердца всех своих подданных, которые столько же любят его, сколько и благоговеют перед ним".
Австрийский дипломат очень точно уловил одну особенность правления Царя Алексея: он пользовался всеобщим почитанием не только по факту своего, так сказать, "местопребывания", а в силу личных нравственных качеств. Впрочем, как и в любом правиле, в данном случае не обошлось без "исключения". Никон являл пример иного отношения: он до конца своего земного бытия не испытывал к Миропомазаннику ни благоговения, ни любви.
Когда Царь Алексей Михайлович преставился в ночь с 29 на 30 января 1676 года, то последним его желанием было получить письменное прощение ("грамоту") у Никона. В духовном завещании Царя говорилось: "От отца моего духовного, Великого господина, святейшего Никона, иерарха и блаженного пастыря, аще и не есть на престоле своем, Богу тако изволившему, прощения прошу и разрешения".
Перед кончиной Самодержец предавал полному забвению давние распри, обращался к Никону как к "великому господину", которым величал его в пору расцвета их дружбы. Во всем происшедшем он видел волю Божию, которую следует принимать безропотно, с полным смирением.
Когда бывшему Патриарху сообщили о последней воле усопшего Самодержца, то Никон отказался писать подобную грамоту, ответствовав, что прежде чем письменно делать подобное, его надобно полностью освободить. Он полагал, что свою душу очистил искренним устным прощением, а о душе своего бывшего друга теперь только можно было молиться "со всем усердием"…
Глава 7. Уповая на милость Всевышнего
На время царствования Алексея Михайловича выпало немало испытаний, затрагивающих благополучие и даже судьбу государства; мятежи, войны, социальные противостояния. И все сколько-нибудь значимое, что случалось в Московском Царстве и вокруг него, все - события, происшествия, недоразумения, неурядицы и конфликты, замыкались на личность Венценосца. Он один мог рассудить и принять окончательное решение. Такова отличительная особенность устроения любой жесткой вертикали властиустроения, каковой и была русская самодержавная система.
Все это требовало от Самодержца огромного напряжения, затрат сил душевных и физических. Ему приходилось вникать в разные местные тонкости и решать массу "пустяшных дел", которые часто могли быть решены местными властями, без какой-либо санкции Самодержца. Однако, не желая брать на себя какую-либо ответственность, а уж тем более инициативу, многие служилые люди разных рангов, руководствовались давней формулой: "кабы чего не вышло", при любой возможности просили санкции вышестоящего начальства. Воеводы же и наместники во многих случаях отправляли или гонцов к Царю, или сами стремились в Москву, дабы "предстать перед ясными очами" и "услыхать слово Государя".
И неслись во весь опор лошади по всем дорогам в Москву. Нередко это были не отдельные нарочные, а целые караваны во главе с местным начальником. Все это создавало массу проблем и обходилось невероятно дорого казне, так как именно из государственных средств и оплачивались подобные "экспедиции". Царю пришлось наводить порядок в этом деле.
В октябре 1649 года появился царский указ, носивший недвусмысленное название: "О непосылке к Государю с маловажными делами нарочных гонцов". В документе говорилось, что из разных городов воеводы и приказные люди "пишут к Государю и отписки присылают с частными разными гонцами не о великих делах". Потому "ямским подводам на Москве и в городах лишняя гоньба, а в прогонах государевой казне убыль великая". В связи с этим, Государь "указать изволил", что "с невеликим делами гонцов из городов не посылать, тем же, которые буду посланы "дать летом по одной подводе с телегою, а зимнем временем с санями, а больше того гонцам не давать".
Взойдя на Престол, Алексей Михайлович был молод, полон жизненной энергии, жажды жизни. Как выразился один из известных историков, он "отличался живым и подвижным характером, обладал крупным умом и восприимчив был к широким государственным планам". Самодержец был открытым человеком, умевшим свободно, неформально общаться с различными людьми.
Вместе с тем существовали области, где строгие нормы соблюдались неукоснительно. В первую очередь это касалось церемонии принятия послов иностранных стран. "Царский протокол" здесь начал складываться еще в "доцарский период", в конце XV века, при Великом князе Московском Иоанне III (1440–1505, Великий князь с 1462 года), которого называли и "грозным" и "великим". С тех пор церемониал совершенствовался, но по существу оставался неизменным. Вот как выглядела аудиенция Царя, данная датскому посольству в конце марта 1659 года, в описании очевидца - секретаря посольства.
"Доехав до дворца, мы остановились у крыльца, которое ведет в палату, где была назначена аудиенция, и господин посланник вошел в сени, где кругом сидело очень много людей в золотых кафтанах и высоких горлатных шапках, они при его входе встали. Затем из приемной палаты вышли для встречи от имени Его Царского Величества - стольник Василий Богданович Волконский и дьяк Павел Гаврилович Симанский, оба в великолепном платье. Они произнесли титул Великого князя, объявили господину посланнику, что Великий Государь его уже ожидает, и повели его в приемную палату, которая оказалась довольно мрачной и скромной, так как украшением ее служили лишь красивые ковры, которыми были увешаны стены и покрыты пол и подоконники".
В этом фрагменте весьма примечательно, что датский гость не называет Алексея Михайловича царским титулом, а величает только "великим князем". Чуть позже он назовет повелителя России как полагается. Самая фактурно интересная часть данного повествования - описание самого приема.
"Около дверей, по правую руку, сидело 18 бояр в парадной одежде, кроме того, стояло в палате 50 или 60 человек в золоченых кафтанах из великокняжеской казны, все с непокрытыми головами. Сам Великий князь восседал по правую сторону палаты на высоком серебряном троне, наверху которого был изображен двуглавый орел. На голове у Царя была шапка из серебряной ткани, отороченная собольей каемкой шириной в три пальца и увенчанная маленькой коронкой. Верхняя одежда его была тоже из серебряной ткани, в руках же он держал серебряный жезл. Впереди Царя, по двое с каждой стороны, стояли молодые люди, наряженные в очень красивые одежды, с шапками на голове, державшие в руках топорики с широким лезвием, откинутые на плечо.
По правую руку стоял его тесть Илья Данилович Милославский, а по левую - Борис Иванович Морозов, женатый на сестре Царицы".
Невзирая на общественную нелюбовь обоих царских родственников, Алексей Михайлович строго соблюдал пиетет перед старшими и, по крайней мере, в церемониальном случае позволял и Милославскому и Морозову занимать видные позиции. Весьма характерные придворные протокольные детали обозначены в следующем фрагменте описания.
"Когда по предложению думного дьяка господин посланник обратился к Царю с речью от имени нашего всемилостивейшего Короля и Государя и передал прямо в царские руки свои верительные грамоты, думный дьяк от имени Великого князя ответил ему, что по повелению Великого Государя (затем следовал его титул) грамоты Его Величества Короля Дании и Норвегии будут распечатаны… Посланнику были заданы вопросы о здоровье Его Величества Короля Дании, о его собственном здоровье и о том, благополучно ли он ехал, на что господин посланник давал подобающие ответы, присовокупив к этому просьбу о секретной аудиенции.
После этого было объявлено, что Великий Государь и Царь жалует господина посланника вечером того же дня кушаньями от своего стола, а теперь допускает его к своей руке. Когда господин посланник исполнил этот обряд, были удостоены этой же милости секретарь, толмач и гофмейстер, которые, последовав приглашению, целовали мягкую и пухлую руку".
Царь, как христианин, принадлежал к числу провиденцианалистов. Он знал, никогда в том не сомневался, что жизнь - дар Божий, что жизненными путями людей, народов ведает Всевышний, и если иметь чистое сердце и уповать на Его милость, то все преграды преодолимы и никакие превратности не страшны.
Своему верному слуге и другу Артамону Сергеевичу Матвееву Царь писал в 1655 году: "не страшно спотыкаться, страшно споткнувшись, не подняться". И далее присовокупил: "И в том не осуди, что пишу не чист от греха, потому что множество имею его в себе, а потому мне возбраняет совесть писать, что чист от греха; ох, люто так говорить человеку, особенно мне, что чист от греха".
В письме же князю и окольничему И.И. Лобанову-Ростовскому напоминал, что без Бога, "без Его святой воли, ничто доброе не содевается и не утверждается и злое без Его же святого попущения не седевается".
Царь не сомневался, что кому многое дано на земле, с того и спрос будет особый на суде Всевышнего. Нельзя кичиться и гордиться происхождением, родовым статусом, служебным положением или богатством. Главное в жизни человеческой - добрые дела. Ведь без них жизнь мертва, а все услады и прибытки - только суета и тлен.
"И то ведаем мы, великий Государь, - писал в 1660 году Самодержец, - что по отечеству, боярская честь вечная, а дается произволением Великого и Вечного Царя небесного Владыки и нашим тленным призванием… И тем хвалиться не пристойно, что та честь породная и надеяться на нее крепко не пристойно, потому что вспоминается в Божественном Писании: да не хвалится премудрый премудростью своею, да не хвалится богатый богатством своим, да не хвалится сильный силою своею". Ведь согласно установлению Господа, надо "творить суд и правду по всей земле, а особенно иметь чистоту и милость (в душе)". Только наделенные подобными добродетелями и внидут в Царствие Небесное!
В реальной же жизни человеческие сиюминутные страсти сказывались постоянно. Приступы личной спеси проявлялись постоянно на самом верху общества, среди именитых и родовитых. Кичились друг перед другом и древностью рода ("породой"), и богатством, и чинами, и даже летами.
Самодержцы, начиная с Иоанна Грозного, боролись с этим вельможным злом постоянно, пытаясь утвердить универсальный принцип самодержавной иерархичности: тот важнее, главнее и первее, кто лучше службу государеву исполняет, кого Государь назначает на место, а не тот, кто "славен" был только чинами своих предков и "родословием от Рюрика". Однако приступы боярско-родового чванства, древние аристократические нравы, вотчинно-родовую психологию элиты переменить указами было трудно. Царю Алексею Михайловичу, как и другим "Самодержцам всея Руси", приходилось сталкиваться с подобными явлениями с самого начала царствования, с момента женитьбы на Марии Милославской, которая в родовитой среде признавалась "недостойной".
Порой пререкания и скандалы случались по самому незначительному поводу. Так, например, произошло ранней весной 1651 года, когда два родовитых лица, носивших звания окольничих, перессорились из-за места за столом на царской трапезе. Оба хотели сидеть ближе к Государю, хотя расположение гостей за столом определялось придворным протоколом. Но протокол ничего не значил, когда разыгрывалась родовая спесь; один из спорщиков оскорбил другого "позорными словами". По этому поводу появились челобитные спорщиков на имя Самодержца. В ответ вышел царский указ, который все поставил на свои места. Здесь самое время привести обширный фрагмент из этого чрезвычайно показательного документа.