После "Карнавальной ночи" рецензии шли потоком. Теперь в печати промелькнуло лишь несколько одобрительных строк о работе актрисы. Сколько-нибудь серьезного разговора об этой необычной роли тогда не состоялось ни в критике, ни в профессиональном кругу. А как нужен был такой разговор!
Роль, на которую возлагалось столько надежд, упала как бы в пустоту, и Гурченко так и осталась в полнейшем неведении, что там, в этой картине, у нее получилось, а что нет и почему. ВГИК с его требовательными педагогами был давно позади, надо было плыть по киноморю на свой страх и риск. А будет буря - мы поспорим…
С этим задором, с этой возрастающей верой в свои силы и вошла Гурченко в новую картину, в экранизацию романа Панаса Мирного "Гулящая".
Мелодраматичность фабулы романа была режиссером умножена многократно. И. Кавалеридзе, признанный мастер кино, переживал тогда не лучший период, фильм оказался неудачным. Уже в сценарии, в самом отборе материала для фильма фабула как бы спрессовалась, отжав в отходы все психологические нюансы, всю "литературную воду", оставив только сюжетную канву, пунктир трагической судьбы героини. Но вместе с "литературной водой" ушел и воздух романа. И образ, который возник при этом, уже не нес никакой самостоятельной энергии - он был словно комикс, упрощенный вариант, пересказ, беглость которого должна была компенсироваться преувеличенно надрывной интонацией.
Пересказ был самоцелью. Авторов картины занимали только душераздирающие ситуации, в которые попадала бедная крестьянская девушка. Эти ситуации они и стремились донести до зрителя. Но если кино всего лишь отражает уже отраженное, оно неизбежно отходит от литературы и впадает в древний, как само искусство, грех литературщины.
Оттого весь климат фильма был искусственно взвинченным, нервическим, располагающим к экзальтации, пафосу, простейшей символике.
Интересно, что хуже всех себя чувствовала в этом климате исполнительница центральной роли. "Актеры окружения" тут были как рыба в воде - они послушно позировали в патетических композициях, их герои не ходили, а выступали, не говорили, а провозглашали. Им не был задан единый стилистический ключ. В сценах барского веселья фильм впадал в водевильный тон, и пьяные гости плясали на столах, куражась на манер гоголевских персонажей, но не из книги, а из оперы. Зато когда молодой сочинитель пытался завоевать расположение соблазнительной девушки с сомнительной репутацией, его огромная тень коршуном нависала над ней, как туча над судьбой, и с такой обезоруживающе простодушной символикой было это снято, что актрисе оставалось только в меру сил соответствовать, раскалять до предела свои эмоциональные струны.
Она все делала, что требовалось. Но чувствовала себя неуютно. Все ее актерское существо чуяло какую-то неправду.
Вот идут первые эпизоды: Христя пока еще чиста, как слеза, она счастлива, потому что взяли ее в богатый дом прислугой, и полюбоваться можно, как сноровисто она расставляет чашки по блюдцам, как накрывает стол для гостей. И так она хороша, что понятно: все за ней пытаются приударить. На водевильный шабаш смотрит с ужасом, дивится, прикрывая рот уголком платка. Отыгрывает каждую ситуацию сполна.
Как во всяком торопливом пересказе, события мчатся стремительно, и актерам надо взлетать на эмоциональные вершины без разбега. Значит, надо действовать наверняка. Уже на первой десятиминутке фильма свершается убийство, судьба Христи сломана, к ней прилипло прозвище Гулящая, и она идет по селу, озираясь как затравленный пес. Теперь от актрисы требуют играть затравленность, и она передает все признаки такого именно человеческого состояния. Передает полно, с максимальной выразительностью, и в этой абсолютной выразительности Христя действительно на затравленного пса похожа. Не забывает также про деревенскую неуклюжесть, даже косолапит немного.
Так и развиваются этот фильм и эта роль - короткими кадрами, в пределах каждого нужно обозначить некое состояние героини. Это состояние замкнуто внутри кадра, у него нет истоков до него и не будет продолжения после. Нужно все в этот кадр вложить. Педаль нажата до отказа - такое задание актерам. И есть еще "сквозная задача": зритель должен ежесекундно ощущать обреченность этой судьбы, ее трагедийное звучание. Поэтому все, что делает Христя - чистит ли ботинки, раздувает ли сапогом самовар, - она делает с выражением напряженного, порывистого ожидания.
Каждое новое чувство не рождается, не бросает свой отсвет на лицо героини и его не преображает - оно на лице фиксируется сразу, от начала кадра и сохраняется до конца. Мимика актрисы здесь кажется неправдоподобно бедной для той Гурченко, какую мы теперь знаем. Ее миловидное лицо почти мертво. Изображает.
"Звездные минуты" наступают для нее, когда Христя, отчаявшись поправить свою судьбу, нанимается в вертеп, в шантан. Здесь она лихо пляшет - в платье с глубоким декольте, в залихватской шляпке. Мелькают оборки, чулки, подвязки. Артистка Маргарита Гладунко, в цилиндре и при фраке, изображает кавалера: "Матчиш - прелестный танец…"
Камера патетически акцентирует нескромные взгляды завсегдатаев этого гнездилища греха и порока.
Камера берет ее в кадр так, чтобы была хорошо видна слева на подбородке развратная мушка.
Камера задает тон и стиль.
- Я так устала! - говорит Христя в шляпке, поблескивая хрустальными сережками и драматически скосив глаза по диагонали кадра вниз и вбок.
Это звучит прочувствованно, как требовалось. И предельно неискренне. Танцевать матчиш Гурченко могла хоть до завтрашнего дня. В кадрах этих совершенно ясно было, что - "черти водятся". Но в фильме изображалась драма. Каждый персонаж помнил об этом каждую минуту.
Хорошенькую субретку увозил к себе в имение местный богач Колесник. Она уже потеряла надежду на истинную любовь, на чистую жизнь, хотела жизни спокойной. Чтобы выразить всю эфемерность этого ее состояния, фильм неожиданно срывается в стихию того, что мы теперь назвали бы мюзиклом. Пробудившись утром в роскошном палаццо, Христя упоенно, на манер Карлы Доннер из "Большого вальса", ходит по своим апартаментам, поет романс под закадровое фортепиано, романс сменяется плясовой, героиня нежно целует грифов на мраморной лестнице, в шикарном платье с хвостом танцует на ступеньках и учиняет веселый перепляс. Неожиданно прорвавшаяся стихия романтического кино продолжает буйствовать на солнечных лужайках перед прудом, где Христя щебечет с цветочками. И патетически контрастирует с мотивом народного горя: здесь же, среди мрамора и зелени, случается стычка крестьян с их барином-угнетателем.
В финале картины, изгнанная отовсюду, обессилевшая от долгого пути назад, в деревню, Христя замерзает у порога родного дома. Идет жесточайшая мелодрама, ее стиль явно навеян режиссеру сценой безумия Офелии, а предсмертную мечту Христи: "Приду домой, все побелю… И детки повиснут на шее и скажут: "Мама! Мама! Мама!"" - Гурченко играет, в точности воспроизводя интонации Аллы Тарасовой в популярном тогда фильме "Без вины виноватые". На ней костюм из "Золушки". И она безукоризненно красива, даже когда ее сковывает мороз.
Роль складывалась из лоскутков. Каждый - своего цвета, каждый - из какого-то фильма.
Некоторые из этих лоскутков Гурченко проигрывала упоенно, чувствуя опору в когда-то виденном, пусть не своем, но - любимом. Это и было для нее тогда - актерство. В других - не понимала, что ей делать. Судьба Христи никак не корреспондировалась с ее собственным опытом, с ее натурой, воспринималась ею литературно, и режиссер не предложил актрисе более основательных опор. Не имел их и весь фильм.
Абсолютно несамостоятельная во всех составляющих, картина эта как бы подытожила самые мрачные прогнозы. Играть с таким надрывом могли сотни актрис. Чудо уникальности, обещанное в ту счастливую "карнавальную ночь", не свершилось. Звездное сияние угасло, сменившись зыбким, отрезвляющим рассветом. Не состоялась и драматическая актриса, это было ясно теперь каждому.
Кино - вещь жестокая. Не состоялась - и мимо. Можно снимать других. Винить тут некого. Кино вообще не привыкло работать на актера, настраивать свои струны под его мелодию - оно берет у актера то, что в данный момент требуется, а если актер того предложить не может, извините.
Сегодня, однако, кино под Гурченко подстраивается, сообразуется с ней, как некогда сообразовывалось с Любовью Орловой. Не многим посчастливилось отвоевать это право - диктовать свои условия, свой климат, свой стиль, свою тему. Реализовывать в искусстве богатства собственного опыта, жизненного и профессионального, подобно тому, как это делает писатель, или драматург, или композитор - автор.
Она станет автором своих ролей.
Тогда она еще этого не умела. Не могла претендовать на такое право. И не была к этому готова: ее актерство еще не вырастало из жизни и с ней почти не соприкасалось. В кинопавильон она еще входила как в кинотеатр - входила в мир грез. Она действительно была "сырой материал".
Пауза. Театр. Песни
Всегда стремлюсь к тому, чтобы мои героини были подтянуты, элегантны, что называется, держали себя в струне - и внутренне и внешне.
Женщина в любых обстоятельствах должна оставаться женщиной, не распускаться, не терять надежду, тогда и счастье скорее ее найдет…
Из интервью "Правде", 1983 г.
Должны, в принципе, существовать в искусстве люди, в профессиональную обязанность которых входило бы разглядеть в "сыром материале" его потенциальные возможности, увидеть сильные стороны дарования, нередко наглухо заслоненные от поверхностных взоров шелухой наигрыша, штампов, лжетрадиций. Они должны быть зоркими, чтобы уметь за подражанием увидеть свое. Должны быть по-хозяйски рачительными, чтобы все у них шло в дело и каждое зернышко таланта прорастало.
Театральный режиссер заинтересован в творческом росте труппы. Он проклюнувшимся росткам обычно помогает.
Кто поможет молодому актеру в кино?
Гурченко молчала в кино четыре года. И только потом, словно ослабев после долгой болезни бездействия, трудно и нерешительно стала ощутимо подавать на экране признаки жизни.
Тишину эту больничную, воцарившуюся теперь в ее судьбе, первым нарушил не критик и не режиссер: представители этих славных профессий давно устремились к иным "объектам", блуждали по иным галактикам в поисках новых звезд. И в какой-то степени это понятно было: время требовало новизны, оно новизны жаждало, оно стремительно сдвинулось тогда и помчалось вперед.
Тишину нарушил собрат по профессии. В "Советском экране" была напечатана статья Эраста Гарина. Замечательный мастер, живая легенда нашего кино, первым написал о самом главном, на чем замешено дарование молодой актрисы. О том, что было в искусстве крайне дефицитным и что никак нельзя было искусству терять, упускать так близоруко и бестолково.
"Меня часто удивляет пренебрежение молодых к фантазированию в образе. Очень часто играют ничем не обогащенное свое неповторимое "я". Гурченко обладает жаждой фантазирования. Она - подлинная актриса перевоплощения. Острая, яркая комедийность и глубокий, сдержанный драматизм - все ей доступно. Прирожденная "лицедейка", как сказали бы в старину…
Издержки экранизаций, когда погоня за литературным первоисточником сводит сложные сцены к примитивной информации, безусловно, сковывали одаренную актрису. И тем не менее во всех этих ролях она показала огромные артистические возможности, редко соединяющиеся в одном лице.
Хочется пожелать Гурченко общения со зрелыми художниками, которым не изменял бы вкус, чувство меры, глубина проникновения в сложность человека.
Хочется увидеть Гурченко на сцене, где ее фантазия, темперамент, графическое своеобразие, редкое ее свойство "заражать" зрителя могли бы в углубленной и сосредоточенной работе в театре дать ей возможность от начала до конца, со всеми нюансами, деталями делать роли, выверяя их до съемок для экрана!
И, конечно, хочется увидеть Гурченко в новых фильмах, которые откроют - я в этом уверен - неизвестные еще нам новые возможности талантливой актрисы".
Номер журнала лег в скудный семейный архив, рядом с самодельным альбомом, куда Марк Гаврилович Гурченко вклеивал рецензии и фотографии из газет.
И вновь - тишина.
Архив казался теперь кладбищем надежд.
Там хранилась вырезка из харьковской газеты "Красное знамя" за 1957 год - земляк-журналист писал ликующе: "Еще недавно Людмила Гурченко была ученицей 6-й средней школы. Она часто сидела в этом же зале Дворца пионеров, с волнением слушала выступления артистов и думала, что, наверное, очень трудно быть настоящей артисткой. Она сама любила петь, танцевать, играть на рояле, аккордеоне. Девочка училась в музыкальной школе. И когда перед нею встал вопрос "кем быть?", у нее готов был твердый ответ - артисткой.
На старших курсах начались первые выступления Людмилы. Маленькая роль комсомолки-агитатора в "Дороге правды", роль Тани Балашовой в картине "Сердце бьется вновь", а затем "Карнавальная ночь"…
На этом - обрыв.
Обрыв жизни - как обрыв ленты в плохом кинозале. Только нельзя крикнуть механику: "Сапожник!" Кто у нас тут механик?
Вот я сейчас, наверное, нагнетаю, драматизирую. Ну что случилось, право же! Ведь поснималась - дай теперь другим. Сколько людей в искусстве вот так где-то потерялось в расцвете сил - и ничего, искусство пока живо… Гурченко еще повезло, она снимается, и даже слишком много, как считают некоторые. И уже - народная СССР. Полсотни фильмов, и даже более того. Счастливая судьба, драматизировать ее не нужно.
Драматизирую оттого, что страшно на миг вообразить, как все вдруг кончилось бы тогда, на "Гулящей". Это значит, что не было бы ни "Пяти вечеров", ни "Двадцати дней без войны", ни "Бенефисов", ни "Вокзала для двоих"… Не было бы того, что мы зовем теперь "феномен Людмилы Гурченко" и что так и войдет под этим именем в историю нашего кино.
Могло так случиться? Некоторые считают - не могло. Настоящее всегда прорастает.
А как же, отвечаю, Фаина Раневская? Конечно, ока "проросла", конечно, останется в истории искусства как одна из грандиознейших актрис нашего времени. Но как многое не свершилось, как многого мы недосчитались за долгие годы, пока она молчала, пока в кинопавильонах не звучал ее голос, а если звучал, то в эпизодах или в фильмах столь скверных, что она сама о них говорила: сняться в таких - как плюнуть в вечность.
Не я драматизирую - к сожалению, жизнь.
А сколько наших зрительских надежд угасло, сколько актерских имен потерялось на взлете - где они, эти наши былые кумиры, ведь живы где-то, о чем думают, как себя чувствуют?
Нужно что-то делать с "вечной" актерской проблемой: ненормально, если для того чтоб выстоять, в кино необходима вот такая неистовая, поистине сокрушительная жажда творчества, какая есть у Людмилы Гурченко. Ее жесточайшая, не всем понятная самодисциплина и мужество верить в себя, когда все вокруг уже верить перестали. Качества редчайшие, сугубо индивидуальные, по счастливой случайности судьбы сошедшиеся в ее характере. Она "сама себя сделала". Но мы-то говорим постоянно о том, чтобы талант растить, чтобы его не бросать на произвол судьбы.
"В ожидании роли шли дни, месяцы, годы… Временное мое бездействие в кино угрожающе затянулось. А сил было так много! Так хотелось играть! Были какие-то концерты, выезды, литературные чтения… Я приходила домой и, мучительно переполненная впечатлениями, писала песни…"
Чтобы понять, насколько серьезна эта драма, надо вспомнить о характере нашей героини. Есть, конечно, и такие актеры, для которых профессия - не более чем профессия, ей отдаешь рабочее время, а в выходной о деле можно забыть. Гурченко принадлежит к трудному племени людей, которые без творчества шагу ступить не могут. Рассказывая, она показывает. Идет - танцует в только ей слышимом ритме. Живет - играет беспрерывно, лицедействует, перевоплощается, обрушивает на собеседника поток мимолетных зарисовок. Так живописцы прошлого оставляли на салфетках монмартрских кафе свои наброски - им нужно было писать беспрерывно, не для тренажа, не для самовыражения. Это для них был наиболее естественный способ осваивать мир, общаться с ним, функционировать в нем - жить. Теперь художники уже не с такой щедростью разбрасывают крупицы своего таланта…
Зарисовки, даже на салфетках, все-таки остаются.
Актерский набросок к роли, даже гениальный, промелькнув в дружеской беседе, тут же исчезает для вечности. И словесные описания бессильны. Остается ощущение бурной талантливости собеседника.
Не играть Гурченко не может вообще. Все однажды увиденное отложилось в ней, хранится в каких-то ячейках ее памяти; оживить это воспоминание, сделать его видимым для окружающих ей очень легко, природа наделила ее подвижным и гибким актерским аппаратом. "Актерская природа вибрирующая", - напишет она позже, имея в виду эту постоянную готовность своих струн отозваться, зазвучать, воспроизвести некогда услышанную мелодию жизни, а одновременно - и прокомментировать ее, и преобразить, и авторизовать.
Это качество не универсально даже в актерском мире. Многие обходятся без него. Для них не так трагичен творческий простой.
Для актрис, подобных Гурченко, это катастрофа.
Мы почувствуем ее глубину, если вообразим, что утратили вдруг дар речи. И накопления души не находят больше выхода.
Гурченко упорно искала выход.
Эраст Гарин написал о том, как нужна ей "углубленная и сосредоточенная работа в театре". И она попыталась прийти в театр. К театру относилась всегда сложно. Чтобы передать свое ощущение от несимпатичной ей сценической манеры, она обычно делает "премьерное" лицо и произносит внятно и наполненно следующий диалог: "Вадим, ты не прав!" - "Нет, ты не прав, Сэргэй!"… Но это не мешает ей с восхищением вспоминать о впечатлениях иных - иных принципиально и родственных ее художнической натуре.