"Забрела однажды в "Современник". "Назначение" - так называлась пьеса, которая поразила меня своим подлинным реализмом, своей предельно естественной интонацией. Люди на сцене говорили, как дома. Актеры играли так, что не видно было "швов" режиссуры. Я поняла, что ничего так не хочу, как быть принятой в этот театр" - это из интервью 1977 года.
Размышляла о театре она и раньше. В самом начале своего первого "звездного пути" автору первой рекламной книжечки, изданной о ней бюро кинопропаганды, сказала очень убежденно:
- Я думаю, каждый актер должен работать в театре, выходить на сцену, ощущать дыхание зрительного зала. Особенно это необходимо актеру кино, который лишен непосредственного контакта со зрителем…
Через много лет, когда Гурченко будет уже в расцвете своей новой, прочной и настоящей славы, осенью 1982 года корреспондент "Книжного обозрения" спросит:
- Вам никогда не хотелось работать в театре?
И она категорически ответит:
- Считаю, что я - профессиональная актриса кино. По-настоящему живу лишь на съемочной площадке. Люблю ее запахи, неуклюжесть павильонов, резкий свет, который многие не выдерживают, жалуются, падают от усталости, а я стою, плыву и - счастлива.
И еще раз подтвердит в интервью одесской вечерней газете:
- У меня сложное отношение к театру…
Дорога надежд и разочарований тут была длинной. Пройти ее сейчас заново интересно, но и трудно, потому что кинороли Гурченко, даже самые неудачные и забытые, в законсервированном виде хранятся в жестяных коробках Госфильмофонда и могут быть в любой момент востребованы к жизни. Роли, сыгранные на сцене, ушли, воспоминания о них скудны и непрочны, скорректированы впечатлениями о ее позднем актерском опыте. И все же почему не состоялась ее театральная судьба - надо понять. И что при этом она потеряла. И потеряла ли вообще.
Для показа в "Современнике" она самостоятельно подготовила роль в пьесе полюбившегося ей Александра Володина "Старшая сестра". Смотрела вся труппа театра, того самого, что был в те годы одним из самых бурлящих центров духовной жизни Москвы. Каждая его премьера становилась событием, потому что молодым художникам, собравшимся в студии на площади Маяковского, посчастливилось услышать голос, язык, душу своего поколения. Это был союз единомышленников, единоверцев в искусстве, он возник по внутренней потребности, из студенческого курса, и постороннему войти в него было нелегко. Не потому, что союз этот был замкнут или отгорожен от мира. Но в нем сложилась своя устойчивая система взаимоотношений, свой кодекс актерской чести, своя концепция творчества в современном театре. И своя очень жесткая дисциплина, требующая от "рыцарей" этого "ордена" полной самоотреченности. Никаких сторонних интересов. Никакой личной жизни. Репетировали ночами, держались на кофе и энтузиазме.
И никакой "звездности". Нет ролей больших и маленьких. Каждая - самая главная в пьесе и в жизни. Никто не тащит на себя одеяло. Все равны. Все делают общее дело, и нет его важней.
- Это была каторга, - скажет мне много лет спустя, вспоминая, один из "рыцарей". И, помолчав, добавит: - Но какая счастливая!
Гурченко в труппу приняли. И она стала выходить на сцену, к подножию которой собиралась "вся Москва". Что могла она сказать "всей Москве"?
Из беседы с актрисой театра Людмилой Ивановой:
- Люсе теперь, наверное, смешно вспоминать: мы с ней играли почти массовку, у меня роли чуть побольше, у нее чуть поменьше. Был у нас такой прекрасный спектакль - "Без креста", по Тендрякову, помните? Мы играли там колхозниц-доярок. У меня хоть кусочек текста с Евстигнеевым был. У нее - ни слова.
- А она не пыталась сделать свою маленькую роль заметной, интересной, знаете, как это бывает?..
- Нет, не пыталась. Это и не нужно было спектаклю. А вот в "Дне свадьбы" у нее была роль побольше. Майка. Характерная роль, и она могла включить в нее свои наблюдения - социальные зарисовки, какие она очень хорошо умеет делать.
Потом мы поехали с концертами - Тамбов, Донецк, Херсон. Фактически это был ее творческий вечер, а мы просто помогали ей работать. Она играла большой эпизод из "Старшей сестры" - играла гастрольно, концертно. Это была сцена прихода Володи, жениха, - он пришел свататься, а Надя демонстрирует ему свои таланты. Актрисе тут можно попеть, потанцевать, вообще - показаться разнообразно.
Во втором отделении она пела. У нас был небольшой ансамбль, и вот под него она пела песни из фильмов, романсы. Для меня это была колоссальная радость - я вообще очень люблю, как она поет, и вдобавок Люся впервые исполнила тогда мою первую песню - "Улица Горького"…
Мы там, в поездке, сдружились. Люся, понимаете, из тех людей… как бы сказать… вот: она - личность. Поэтому ее и пригласили в наш театр - в нем всегда ценился актер-личность. Ефремов собирал таких людей, единомышленников.
Ей трудно было очень. Каждый, кто приходит в "Современник", трудно притирается. Тем более что она уже к тому времени была сложившимся художником, многое умела - а тут надо было начинать все сначала, выходить на "кушать подано", и никакой уверенности в том, что дадут играть что-нибудь посерьезнее. Она и без кино жить не могла, а с этим делом у нас в театре строго…
Но вот что мне в ней очень нравится - даже в самые трудные времена она не теряла веру в себя. Как говорят англичане, "keep smiling" - "продолжай улыбаться"; всегда была подтянута, элегантна, держала себя так, будто все у нее в порядке, вот это в ней всегда было замечательно. Поэтому и тянутся к ней люди. Опустить руки - ведь это, знаете, каждый умеет…
Потом Игорь Кваша стал ставить "Сирано де Бержерака". И тут впервые ей дали играть по-настоящему большую роль - Роксаны. Помню, мы собрались как-то ночью - у нас тогда ночные репетиции были обычным делом, нам поставили декорацию - огромную лестницу, и Кваша решил попробовать на этой лестнице как бы в схеме представить весь спектакль - как это будет выглядеть. И Гурченко с удивительной своей пластикой попыталась на этих ступеньках наметить единым махом всю роль, как она ее видит. Где-то текстом из роли, где-то абракадаброй, где-то английской тарабарщиной, пародируя, как это сделала бы, например, английская актриса, - всю роль вот так и прошла. Это так резко, смело было, что я просто с завистью смотрела: немногие так могут.
На спектаклях с такой отдачей и таким азартом, так свободно и легко эту роль она потом уже никогда не играла…
Тут передадим слово рецензенту журнала "Театр" И. Мягковой:
"Про ту Роксану, которую сыграла Гурченко, можно сказать, что она своенравна, энергична, расчетлива… Но про нее никак не скажешь, что она поэтична. Не скажешь, что она гордая и нежная, причудница, любящая, но готовая оттолкнуть любимого, если он окажется обыкновенным человеком. И - полюбить другого за то, что он большой поэт…
При встрече с Сирано в кондитерской Роксана - Гурченко холодна, целеустремленна и идет к своей цели бестактно и напрямик. Добивается ее без радости. Холодна она и с Кристианом, но тут ей скучно: слишком легко достигается цель, и она пробует поиграть с бароном как кошка с пойманной мышью. Диалог, который завязывается между нею и Кристианом - Сирано, неуловимо напоминает диалоги из пьесы Франсуазы Саган, где герои искренни, а героини лживы и упражняются в салонной риторике. Однако, почуяв опасность, боясь, что у нее отнимут мышку, Роксана-Гурченко преображается и очень деловито обводит вокруг пальца и де Гиша и посланного им священника…
В сцене приезда в действующую армию - простоволосая, з костюме, делающем ее похожей на вятскую игрушку, - она появляется среди солдат (гасконские бароны тут напоминают отряд анархистов из "Оптимистической трагедии"), и первая ее реплика: "Я всех приветствую!" - явно рассчитана на ответное "ура!"…".
Спектакль этот, для которого был сделан новый перевод пьесы Юрием Айхенвальдом, был прежде всего - о поэзии и поэте, а сам перевод критика оценивала как значительное явление поэзии. "Играть такой текст, - пишет И. Мягкова, - счастье для актера, но и великий труд, требующий мастерства". И констатирует: "Мастерства, дающего ощущение свободы, - непринужденности, заключенной в железные рамки стихотворного ритма, - мастерства, которое дает зрителю почувствовать всю тонкость мысли и красоту стиха, - этого мастерства немного оказалось в спектакле… Когда Л. Гурченко (Роксана) спускается и поднимается по лестнице в последнем акте, заметно, увы, как стесняет актрису ее длинное платье, как путаются под ногами складки, как мешает ей и эта лестница, и платье, и еще что-то, что выше и загадочнее бытовых примет времени, в передаче которых актеры "Современника" такие мастера…"
Два эти наблюдения - актрисы, партнерши по спектаклю, в ее воспоминаниях о ночной репетиции, и критика, видевшего потом готовый спектакль, - интересны именно в их споре, в том, как они дополняют друг друга, и в том, что за этим стоит, какие особенности актерского существа Людмилы Гурченко.
Уверенная, легко импровизирующая, способная проиграть роль на одном дыхании, "с удивительной пластикой"- и скованная, путающаяся в складках платья, явно чувствующая себя не в своей тарелке… Как это совместить?
"Я могу играть только то, что хорошо знаю"- так много лет спустя она ответила на достаточно бестактный с моей стороны вопрос о фильме 1981 года "Идеальный муж". Фильм сверкал умопомрачительными интерьерами, но был не по-уайльдовски прямолинеен. Гурченко играла коварную миссис Чивли; смысл ее пребывания на экране был скуден и сводился к простодушной рекламной формулировке "Московской кинонедели": "Появляясь в каждой новой сцене во все более роскошном наряде, в немыслимых перьях вокруг немыслимых причесок, миссис Чивли плетет интриги, угрожает государственным деятелям, ссорит нежных и любящих супругов. Если вы хотите посмотреть легкомысленную комедию о нравах английского высшего света, вряд ли можно предложить более подходящий фильм, чем "Идеальный муж".
Гурченко играла откровенную "вамп" и, как отмечал критик "Вечерней Москвы", попеременно обращалась "то в грозно рыкающую тигрицу, то в изворотливую змею, то в тонко жалящую осу". Она была, как всегда, хороша и в этой функции, и действительно походила, как хотел Оскар Уайльд, на орхидею и действительно была змееподобна. И можно вполне согласиться с тбилисской "Зарей Востока" в том, что блестящая "игра обаяния, умение непринужденно носить любой, самый причудливый наряд и принимать любой облик, точность жеста, мимики, интонации, яркий темперамент - редкое созвездие достоинств, к которым неизменно добавляется еще неуловимое, но весьма значительное, что катализирует все это вместе в неповторимость актерской индивидуальности". Можно со всем этим, повторяю, согласиться. И все же эта миссис Чивли имела отношение к Уайльду и к "нравам английского высшего света" не более, чем, скажем, к Теккерею или Шеридану. Отыгрывались всего лишь ситуации; понятия индивидуального писательского стиля, его иронии и юмора не существовали для этого фильма, похоже, и впрямь задавшегося целью лишь "потрясти" нас "немыслимыми прическами". Злые козни миссис Чивли клеймились беспощадно и с максимальным нажимом. Это была в такой же степени миссис Чивли, в какой - миледи Винтер…
- Я могу играть только то, что хорошо знаю, - сказала Гурченко, даже не пытаясь защищаться. - Ну, что я знаю об английском высшем свете, о его интриганках? Я и не видела их никогда. Это просто не мое. Да, взялась - было интересно. Всегда ведь надеешься, что получится. Не получилось…
Фильму не хватало той внутренней культуры, какая позволяет людям откуда-то из глубин своего духовного багажа, из наслоений некогда прочитанного, увиденного, обдуманного извлекать весьма точный образ иных культур и времен. Удерживает художника от вампуки, от приблизительно "литературных" представлений и позволяет находить верный тон.
Привкус поверхностности портил работу актрисы.
Она всегда превосходно играла современниц и в этих ролях сумела выразить свое поколение так полно, как это мало кому из актрис когда-нибудь удавалось. Но в ролях "костюмных" не поднималась на этот уровень, ею же заданный. Сказанное касается драматических жанров, об эстраде, ревю, мюзикле пока речи нет - там свои законы и правила игры. Там актрисой руководит и подсказывает ей безошибочно точный тон ее снайперское чувство музыки. Но об этом - отдельно.
Набрести на "свое" в искусстве на так-то просто. И Гурченко удалось это далеко не сразу.
Она, как мы помним, вдохновлялась в юности глубокими контральтовыми нотами Лолиты Торрес, газовым платьем и чечеткой Марики Рокк, "диги-диги-ду" на пушке Любови Орловой. Эти абсолютно "эстрадные" по характеру впечатления пригодились в "Карнавальной ночи", где от актеров и требовался маскарад.
Но тень Лолиты Торрес продолжала витать над нею довольно долго. Она последовала за Гурченко в ее драматические роли - сообщила необходимую "испанистость" ее Франческе и Изабелле, контрабандой проникла даже в "Гулящую". Не оставила она актрису и в театре. Сама Гурченко давно уже была готова с былыми кумирами расстаться - но от нее по инерции ждали экзотики. Гурченко предлагала "Современнику" свою Надю из "Старшей сестры"- интуитивно уже понимала, где сильна, а где - нет, и рвалась уже не просто к "лицедейству". Хотелось выразить накопленное, какой-то свой житейский опыт и собственные наблюдения. Но играть пришлось Роксану. Гурченко, как никто, умела передать говор харьковской толпы, обладала совершенно бабелевским слухом на острую, живую разговорную речь, звучащую вокруг. Умела подать ее, сделать фактом искусства азартного и многозначного. А говорить со сцены надо было высоким слогом Ростана. Она "Современник" впервые полюбила за то, что все на его сцене было "как в жизни". Но первая большая роль ее пришлась на спектакль, где и сам театр неуверенно осваивал новый для себя язык, "… что выше и загадочнее бытовых примет времени", и способ сценического существования - "как в театре".
Разумеется, актрисе нужно уметь и это. Но ни киноинститут, который она окончила, ни кинопрактика, которую она к тому времени имела, не были достаточной школой в освоении классики и необходимых тут сценических навыков. Надо было все постигать с азов. И сразу - Роксана.
Что ж делать, училась прямо на сцене, на глазах у зрителей. Учились и ее партнеры по спектаклю, им тоже все было непривычно и неудобно. "Вот-вот споткнется Роксана на лестнице, вот-вот запнется Сирано или проглотит, забывшись, лучшую строчку", - писал журнал "Театр".
Она делала успехи. И Юрий Айхенвальд, автор перевода, вообще-то очень взыскательный к спектаклю, признавал удовлетворенно: "Я вижу, что для Роксаны - Гурченко каждый спектакль - это шаг к своей Роксане…".
Она делала успехи и "лузе smiling" - "сохраняла улыбку", уговаривала себя, что все хорошо, просто отлично. "Огромная радость сегодня появиться в спектакле "Сирано де Бержерак", завтра в эксцентрической роли гувернантки в "Голом короле", а затем в пьесе "Всегда в продаже" сыграть маленькую "стиляжку" Эллочку, которая выходит замуж за трубача, превращается в замученную маму и все продолжает жить надеждой на перемену судьбы". Это из интервью 1966 года журналу "Искусство кино".
Но и Гурченко тоже продолжала жить надеждой на перемену судьбы. Единственная большая роль - да и та "не ее". Другие роли - несколько слов, а то и без слов вовсе. Фамилию можно найти не иначе как в последних строчках программок: "Девушка - Л. Гурченко", "Прохожая - Л. Гурченко"… Придет ли роль "своя" - кто поручится! Но для этих "прохожих" и "девушек" нужно было ставить на карту даже работу в кино: никаких киносъемок - был принцип театра. Только раз он был нарушен, когда труппа снималась в фильме "Строится мост". Фильм ставил Олег Ефремов, играли в нем все актеры "Современника" и даже его администратор. Это была попытка театра утвердить свое кредо в кино, с помощью экрана сделать его достоянием миллионов зрителей. Попытка не вполне успешная, фильм не оправдал надежд ни театра, ни публики. Ни, конечно, Людмилы Гурченко, которая через несколько лет после своего триумфа и после паузы в кино появилась на экране в микроскопической роли.
Надежды таяли.
И в миг, когда ей показалось, что она бессильно плывет по течению и выносит ее в какую-то совсем уж тихую, омерзительно застойную заводь, - в этот миг она из театра ушла.
Пробовалась в Театр сатиры. Не взяли. Свой уровень Театр сатиры оценивал выше.
Оставался Театр-студия киноактера. Странный театр, где киноактеры нередко просто коротают годы, пока идет полоса невезения. И не припомнишь такого случая, чтобы кто-нибудь там оставался, когда полоса эта проклятая кончится. Начинали активно сниматься и про театр забывали. Пристанище. Ковчег. Хорошо, что он есть в кинематографе.
Тень "испанистых героинь", кажется, предполагала последовать за нею и сюда. Но Гурченко уже начинала бунтовать.
Ей дали роль Финеи в комедии Лопе де Вега "Дурочка". Она играла ее азартно и весело, мало заботясь теперь о чистоте "испанского колорита" - это была наша, родная, русская Финея, всего лишь испанская маска в озорном театральном карнавале. Спектаклем карнавал, впрочем, отнюдь не был предусмотрен, но такой уж это театр на улице Воровского в Москве - исполнители ролей меняются значительно чаще, чем названия в репертуаре, каждый приносит свое и каждый свое уносит. А спектакль - словно рама, в которую актеры по мере сил и способностей вставляют свои зарисовки-импровизации. Чистотой стиля, ясностью концепций спектакли поэтому здесь никогда не страдали; талантлив актер - с ним весело и интересно, неталантлив - скучно и неловко. А Лопе де Вега здесь, в общем, ни при чем…