К 6 часам прискакал и Переяславцев. С места в карьер, не расспросив начальников орудий, не отдав предварительных распоряжений, он начал пороть горячку:
- По коням! Садись! За мной рысью марш!…
Он вывел батарею за околицу и… прямо бешеным темпом стал подавать следующие команды - построить батарею, сделать параллельный веер и приготовить батарею к стрельбе. Обычно при учебной стрельбе если патрон вкладывается в казенную часть орудия, то командующий батареей обязан подать команду: "Вынуть стреляющее приспособление!" Такой команды так и не последовало. Батарея готова, начальники орудий подняли руки… И вдруг команда: "Батарея, правое, огонь!" Поднявши и свою руку, смотрю направо, ожидая своей очереди. Начальник 1–го орудия опускает руку, но команды его - "Огонь!"- я не слышу. Начальник 2–го орудия, громко командуя - "Огонь!", - тоже опустил руку. Я, только соображая, успели ли мы все сделать по команде, командую "Огонь!" и опускаю руку. И… моя 3–я пушка бабахает гранатой на небольшом прицеле! Я от неожиданности так и остался с широко разинутым ртом, все мои номера лежат с перепугу на земле, а ко мне бежит полковник Переяславцев с лицом белее бумаги. Трясущимися губами он спрашивает:
- Разве вы не вынули стреляющее приспособление?! Еще ничего не соображая, громко отвечаю:
- Никак нет, господин полковник! Вашего приказа не было!..
Посланный на место падения гранаты разведчик, вернувшись, доложил, что там ничего не случилось. Кончилось все так называемым товарищеским судом, где с хохотом разбирали подробности моего "анекдота". Меня "засудили": виноват, что стрелял, и не виноват, так как точно исполнял приказы командира! Полковник Переяславцев с того момента стал совсем другим человеком и вскоре женился, а на меня, грешного, сочинили еще один куплет "точной стрельбы" в наш батарейный "Журавель". Более мелкие "анекдоты" из моей жизни и не опишешь!..
Итак, снова мой караул, хождение взад и вперед, чтобы не заснуть стоя, таблица с пропусками, пуговка звонка к караульному начальнику и непреодолимое желание прислониться к чему‑либо и заснуть.
И в последние секунды моего погружения в сладкий сон вдруг широко открывается наружная дверь, и в тамбур входит какой‑то офицер в шинели (пальто) мирного времени. Часовой в тамбуре вытягивается в струнку. Офицер входит в прихожую, останавливается, снимает свои
старомодные очки, вытаскивает из кармана носовой платок и протирает очки. Я старательно приглядываюсь к офицеру: кто он и что он? Офицер - старик, старая–престарая шинель когда‑то имела лучший вид, но сохранились еще генеральские красные отвороты; на голове рыжая кубанка (мне совсем еще незнакомая!), погоны сильно помятые, видно, что генеральские, звездочек на них пока не вижу.
Сама личность генеральская - круглолицый, седые усы, растрепанные, как у кота, в разные стороны, глаза не "грозные", нос картошкой и красный от холода… "Должно быть, генерал в отставке", - подумалось мне. Совсем уже близко я, к ужасу, замечаю, что на погонах этого "отставного" никаких звездочек нет и не бывало!! Значит - полный генерал! - захолодало в моей голове… За всю мою недолгую военную жизнь я никогда еще не отдавал никакому начальству честь винтовкой, а только шашкой или рукой. И если даже юнкер в тамбуре перед полным генералом стал только смирно, то что же делать мне, разнесчастному? А генерал, взглянувши на меня, надел свои очки и прятал свой платок. Уже ничего более не соображая, я стал смирно, генерал кивнул мне и направился к лестнице.
- Ваше Высокопревосходительство! - дрожащим голосом выдавил я из себя. - А пропуск? Пожалуйте ваш пропуск? Без пропуска я не имею права пропустить вас!..
- Пропуск?! Какой пропуск? У меня никакого пропуска нет!
- А я не имею права пропустить без пропуска!
- А вы знаете, кто я такой?
- Никак нет, Ваше Высокопревосходительство!
- Ну, я совсем не знаю теперь, как же мне быть с вами, голубчик! Может, вы вызовете вашего караульного начальника?
- Слушаюсь, Ваше Высокопревосходительство! - с облегчением ответил я и ухватился за спасительную пуговку звонка.
Через пару секунд, в течение которых "страшное начальство" довольно внимательно рассматривало меня, показался на лестнице наш дежурный полковник. Но, увидя стоящего около меня, он вдруг переменился в лице, как‑то обдернул себя, поправил со всех сторон и подскочил к генералу с рапортом. Генерал выслушал рапорт, пожал ему руку, и они вместе вступили уже на лестницу. Вдруг генерал оборачивается ко мне… и, смеясь, говорит:
- А вы - молодец! Так и нужно! В особенности в наше время! - И они пошли наверх…
Я остался стоять на месте в полном обалдении и уже без всяких признаков сонливости… Через пару минут сбежал по лестнице мой полковник и, чуть не лопаясь от смеха, спрашивает:
- А вы знаете, кого вы не пустили? Разве вы его никогда не видели?
- Никак нет! Не знаю и не видел никогда!
- Это же был сам генерал Алексеев!..
В этот же день, мне кажется, весь наш батальон знал о моем "анекдоте", и за моей спиной хохотали и показывали на меня пальцами… А я быстро утешил сам себя:
- Уж моего Аавра Корнилова я узнал бы сразу! И отдал бы ему честь как следует!
Через день–другой мой "анекдот", слава Богу, забылся, и потекли однообразные дни с частыми караулами. И только раз, среди белого дня, раздалась неожиданная команда:
- Караул в ружье! Выходить на улицу и строиться!
Похватав свои винтовки, патронташи и гранаты, мы выскочили на улицу и выстроились. Вышел наш караульный начальник и сообщил, что на Платовском проспекте собралась огромная толпа и какие‑то "оратели" возбуждают толпу идти на "белогвардейцев".
- Смирно! Ряды вздвой! Направо! Шагом марш!
И мы бодро зашагали. Завернули на Платовский проспект и стали подниматься вверх. Пройдя еще шагов триста, когда стали уже видны бегущие в разные стороны люди, караульный остановил нас, перестроил в одношеренговый строй и с винтовками на изготовку двинул нас дальше. Но когда мы дошли до места, где призывали нас уничтожить, то… никого уже не нашли!.. Мы вернулись обратно.
Через несколько дней ночью последовал приказ всему батальону:
- Не ложиться спать! Приготовиться к походу!
После 12 часов ночи батальон пришел на вокзал и погрузился в эшелон. С рассветом мы были в Ростове и, не разгружаясь, ждали дальнейшего приказа. С разрешения нашего взводного я сбегал на перрон, где была вода для питья, и, возвращаясь назад, взглянул вдоль перрона и увидел возле дверей дежурного начальника вокзала группу военных, среди которых, наконец, впервые в своей жизни я увидел, того, к кому меня так влекло, - я увидел своего Лавра Корнилова!
После обеда в устроенной при вокзале столовой нам приказано было разгружаться. Часть улицы Садовой мы промаршировали, свернули в какой‑то переулок направо, пришли на небольшую площадь с церковью и заняли здание гимназии. Сейчас же выставили, где нужно, караулы. Конечно, в караул попал и я. Но на этот раз мой караул оказался самым лучшим: в виде туннеля под домом, с массивными чугунными воротами, был въезд во двор гимназии, стояла там и будка для ночного сторожа, а в ней теплая шуба и огромные валенки.
И когда мне стало холодно, я залез в это теплое облачение и стал чувствовать себя как в раю у самого Магомета.
В инструкциях всему караулу было сказано: быть ко всему очень внимательными. В городе неспокойно, ждут выступлений рабочих. Мы все должны быть готовыми во всякую минуту, по звону набата в церквах, собираться около нашей комендатуры.
Постепенно все освещенные окна двухэтажной гимназии потухали, новые жильцы ее, утомленные беспокойным днем, погружались в сладкий сон. А я, чтобы и самому не "погружаться", стал мечтать о "лучезарном времени" в далеком будущем, когда всем часовым на всех постах будут полагаться теплые шубы и теплые валенки…
К действительности меня вернула эта церквушка на площади перед гимназией, которая начала отбивать надтреснутым колоколом 12 часов ночи. И вдруг засветились снова все окна в здании, и по силуэтам видно было, как заметались там люди. На балкончик выскочил караульный и тревожным голосом закричал:
- Часовой! Вы заснули, что ли? Почему не поднимаете тревоги? Я недоуменно спрашиваю:
- Зачем?! Почему тревога?
- Да вы что, обалдели, что ли? Разве не слышали набата в городе? Даже наша церковь звонила, и часовой там поднял тревогу!
- Я никакой тревоги и набата не слышал! Церковь звонила просто 12 часов ночи! Зачем же тревога?!
Караульный скрылся, а минут через 15 вышел ко мне опять.
- Да, тревоги не было. Часовой там - маленький кадет и не разобрал, в чем дело. Но вы будьте еще более внимательным!..
До смены сна - как не бывало! Немало людей не спало и в доме. После смены караула вызвали поручика Семенюка и меня в канцелярию, дали нам удостоверения, дали нам наши "японочки" (винтовки), по два патронташа, но "апельсинов" (гранат), слава Богу, уже не дали.
- Вы оба откомандированы в артиллерию, в 3–ю батарею, которая стоит в Лазаретном городке. Города совсем не знаете? Все равно - язык и до Киева доведет!..
Взявши наши винтовки на плечо (на них не было даже и признаков ремней), мы зашагали по–пехотному, прямо по мостовой, чуть ли не через весь город. А этот "киевский язык" довел нас и до нужного нам Лазаретного городка. За чертой города, около огородов, полей и кладбища был расположен этот городок–казармы. В воротах часовой, очень неопределенного одеяния (больше студент, чем что‑либо другое) с большим утлом из трехцветной национальной ленты на рукаве, свободно пропустил нас.
"Киевским же языком" быстро нашли канцелярию командира 3–й батареи. Полковник Ерогин (впоследствии генерал) очень мило нас встретил и познакомил со своим адъютантом, капитаном Пио–Ульским (впоследствии полковником и до самой своей смерти, уже в Нью–Йорке, моим хорошим другом). Тут же мы оба получили и свои назначения - ездовыми: поручик Семенюк в корень, а я ("жидкая комплекция") в передний вынос. Полковник Ерогин, еще раз пожав нам руки, приказал капитану Пио–Ульскому проводить нас на место. Когда мы снова хотели взять наши винтовки на плечо, то капитан сказал:
- Нет, вы ваше "страшное оружие" оставьте здесь. Что мы с большим наслаждением и сделали.
По дороге он успел посвятить нас в батарейную обстановку:
- Пушек у нас еще нет, но скоро получим! (Их, оказывается, можно или красть у красных, или даже покупать за водку!) Коней же мы недавно получили в самом жутком и голодном виде… Пока живем тихо. Как только получим пушки, сейчас же на фронт! Батарея очень хорошая, большинство - молодежь! Есть уже у нас одна батарея, составленная из юнкеров–артиллеристов, одна офицерская, наша "вольноперская", и будут и еще, по мере прибывания людей и материальной части. Отпуска в город дают свободно, особенно живущим здесь, но в город пускают только по 5 человек вместе и хорошо вооруженных, так как было немало случаев нападений на наших при возвращении в казармы. Приходится отстреливаться!
Мы вошли в большую комнату, где было расположено коек 30, чистенько и аккуратно застланных, и на них сидели или лежали разного чина и положения добровольцы, своею охотою пошедшие навстречу смерти и страшных мучений за свою гибнущую Родину. Начальник орудия (1–го) капитан Глотов был самым старшим; пара поручиков, человек пять подпоручиков, более 10 "прапоров", а остальные - "вольноперы" и кадеты. Тринадцатилетний кадет Борис Александров был потом моим лучшим другом.
Все нас очень приветливо встретили (как и принято всегда в семье артиллеристов) и очень любезно помогли устроиться на новом месте. Мы двое влились крепко в нашу новую семью!..
После обеда капитан Глотов повел нас - новичков - в конюшни, куда от казарм вела тропка через большую поляну, где два раза по утрам мы обнаруживали двух неизвестных расстрелянных. В конюшнях капитан Глотов назначил нам обоим по паре коней, седла и амуницию упряжки и сразу же назначил нас в ночное дневальство у лошадей.
Я с большой радостью получил свою пару коней. Я знаю и очень люблю с детства здоровых и крепких меринов, которых я окрестил "паровозами". Я сразу же вошел с ними в очень дружеские отношения, так как догадался захватить из казармы хлеба и сахара для них. Но вид и состояние коней были прямо ужасающие!.. Поручик Семенюк (небольшой помещик на юге) тоже любил коней, и мы оба все свободное время проводили в конюшне, мыли, скребли и чистили наших любимцев. И через пару дней нужно было видеть всю любовь и привязанность ко мне моих "паровозов"!
Одной ночью были "добыты" и пушки для нас! Командир батареи решил устроить конное учение всей батарее, и… получился полный "анекдот", если не хуже! Все ездовые сплошь оказались "господа офицеры". Привели коней на батарею, кое‑как запрягли. По команде командира батареи сели на коней и тронулись. Надо было выехать через большие ворота в узкий переулок, повернуть направо и выехать уже в поле. И… из всех 8 запряжек (4 орудийных и 4 ящичных) ни одна не проехала в ворота благополучно, не зацепившись за столбы, и только наши номера спасали из этого грустного положения. В поле же командир быстро заметил, что у господ офицеров все заезды, подъезды, построения и прочие замысловатые движения батареи в конном строю здорово хромают, и последовала небывалая еще в артиллерии команда:
- Господа офицеры! Бросьте свободно поводья: ваши кони лучше вас знают и исполняют команды!..
И верно, к нашему стыду и удивлению, кони правильно держали интервалы и дистанции…
Прошло несколько казарменных дней в почти беспрерывных дневальствах на конюшне, где я усиленно скоблил своих "паровозов" и приводил их в настоящих красавцев. Четыре кадета, местные жители, уговорили меня, как обязательного пятого, идти в отпуск в город. Город Ростов поразил меня своей ненормальной жизнью. На главной улице, Садовой, полно фланирующей публики, среди которой масса строевого офицерства всех родов оружия и гвардии, в парадных формах и при саблях, но… без отличительных для добровольцев национальных шевронов на рукавах!.. На нас - добровольцев - как публика, так и "господа офицеры" не обращали никакого внимания, как бы нас здесь и не было! Но некоторые из них останавливали нас и требовали отдания чести! Получив же в ответ что‑либо не очень вразумительное, быстро отскакивали и исчезали в толпе… Заметно было, что город жил в каком‑то душевном напряжении, как перед катастрофой, и к нашему добровольчеству был совсем чужд и даже враждебен. А по слухам, черные тучи уже заволакивали город, как и всю Донскую область!
И вдруг радостная команда: "В поход! На вокзал, на погрузку!" В одно мгновение все пришло в движение, и батарея была готова в рекордное время!
С радостью распрощались с казармами, с гордым видом прошли Садовую, спустились на вокзал и стали грузиться в эшелон. Пришло свыше приказание: "Сделать себе из пушек бронепоезд!" Почти все мы забегали по вокзалу и по всем мастерским в поисках подходящего материала. Нашли какие‑то чугунные плиты и мешки с песком. Наши "специалисты" одобрили! Одни стали таскать это к нашим платформам, а другие - "строить бронепоезд". В несколько часов "грозный бронепоезд" был готов, и мы выехали на позицию. Позиция была против города Батайска, который захватили уже красные отряды матросни и латышей. С нашим "бронепоездом" как‑то нечаянно укатил и я.
Силы защиты города Ростова (под командой генерала Маркова, поразившего все наше добровольчество тем, что, будучи штабным и профессором, он оказался исключительно боевым, безумно храбрым и на редкость талантливым военачальником) занимали позицию в трех–четырех верстах от Ростова. В полуверсте от них стоял поезд из нескольких вагонов со штабом генерала Маркова, а на параллельном пути стал наш "грозный бронепоезд". Через железный мост за Доном прилепилась маленькая станция Заречная. Наша батарея разделилась на три части: хозяйственная часть осталась на вокзале; кони, фураж и пр. стали на станции Заречной, а боевая часть с людьми - на позиции. Меня очень быстро обнаружил на позиции командир батареи и, как ездового, погнал к моим коням…
На Батайском фронте была почти тишина, только пехота изредка перестреливалась. Нам, "ездачам", была подана команда: "Поить коней". Я, подхватив два брезентовых ведра и размахивая своей нагайкой (с назначением на батарее в ездовые я, как и все, получил совсем новенькую нагайку, с которой расставался только, и то не всегда, ночью для сна), кубарем из вагона побежал к дальнему крану с водой, чтобы не стоять в очереди. Пробегая между вагонами, вдруг натыкаюсь на какого‑то "дядьку", не то рабочего, не то штатского, в кепке на голове (видя "товарищей Ленина и Троцкого" на картинках в кепках, я их возненавидел на всю жизнь). Когда "дядька" очутился около меня, я стиснул зубы, а этот "сознательный товарищ" вдруг вопрошает меня: "Товарищ, а какая это часть стоит тут?" Я, бросив свои ведра, стал хлестать "товарища" нагайкой по чем по–пало, приговаривая при этом что‑то, чего нельзя поместить в печати, пока он не исчез от меня под вагон…
Вечером я доложил об этом случае командиру. Он попросил внимания всех и заявил нам, что в подобных случаях надо немедленно арестовывать таких субъектов и сейчас же приводить к нему.
- Таких немало шляется около наших частей, в карманах у них могут быть гранаты, они могут наделать много беды.
На другой день я попал в караул на боевой части и должен был с карабином в руках ходить между вагонами. Я ходил, как маятник, около двух часов, присел на подножку вагона и с нетерпением ждал себе смены.
Как из‑под земли, появился снова какой‑то "субъект". Одет тоже странно: на голове грязновато–белая папаха, на нем не то матросский бушлат, не то куртка мастерового, черные брючки в дудочку и грязные сапоги, а на руке почему‑то нагайка. А "дядька" идет, даже посвистывает и помахивает нагайкой!.. "Ага! - думаю я. - На этот раз я поймал, уже не уйдешь от меня! И командир похвалит меня!" Сижу и поджидаю к себе "субъекта"… На мое великое счастье, из штабного вагона выскакивает полковник с бумагами, подходит - о ужас! - к этому "субъекту", берет руку под козырек и что‑то докладывает… Я прилип к своей подножке и в ужасе стал смотреть в другую сторону… Подошел ко мне поручик Токаревич, моя смена, посмотрел на меня:
- Что с вами? Здоровы ли? Я едва пролепетал:
- Кто это стоит с полковником, в белой папахе?
- А разве вы не знаете? Это генерал Марков!..