Снимаем первый фильм
"Вот и лето прошло…" Снова начались репетиции, лекции, просмотры фильмов. Снова Андрей оказался возле Рауш, и влюбленность окончательно овладела всем его существом. Лишь съемки "Убийц" удерживали развитие событий. Работы было невпроворот. Тем более что это первая настоящая, хоть и короткометражная, картина. Нужно было подбирать и утверждать актеров. Тут у меня с Андреем пошли разногласия. Он предложил снимать в роли боксера Оле Андресона своего школьного товарища, участника драмкружка Володю Куриленко, высокого, стройного - великолепного. Я стоял за Шукшина. Все-таки уговорил меня Андрей, такой он верный друг получается. Ну, ладно, пусть будет по-твоему. Я был в глубине души уязвлен, но начинать ссору в самом начале работы не хотелось. Стали мы репетировать с Володей у меня дома, потому что приводить во ВГИК "чужаков" без согласования с педагогами было нельзя.
Из-за бедности учебной студии студенты должны были снимать фильмы, объединившись по два-три человека. Нас было двое, третьей пригласили сокурсницу Марику Бейку. В данном случае спора не было. Марика оказалась человеком талантливым, быстро вошла в проблемы сценария. К тому же дружила с Ирмой, а Андрей любил Ирму. Так что все было ясно. И работала наша троица дружно.
Анализируя рассказ, мы понимали, что снимать будем маленькую психологическую драму. Зрелищности, столь любимой Роммом, не будет, но ясность сюжета, психологическое напряжение - налицо. Роли распределили среди студентов мастерской: Ник Адаме - Юлий Файт, Оле Андресон, затравленный боксер, обреченно ожидающий своего конца - Володя Куриленко или Вася Шукшин. В ролях убийц Валентин Виноградов с нашего режиссерского курса и Вадим Новиков - с параллельного актерского. Андрей сыграет роль одного из посетителей бара, я - бармена.
Реквизит в институте - нищенский. Все несли из домов - своих, родственников и знакомых. Помню, Андрей принес бабушкин саквояж для боксера и старинные круглые настенные часы.
На учебной студии ВГИКа построили павильон, две декорации: дешевый гостиничный номер, где скрывался боксер, и закусочную (или бар, если по-американски). Конечно, это тоже была бедная декорация, но декорация американского бара: стойка, перед ней круглые высокие табуреты, на полках иностранное бутылки всех цветов и размеров. По институту прешёл слух, к нам стали ходить как на экскурсию. И вдруг какое совпадение! - в павильон входит американская студенческая делегация посмотреть нашу съемку. Мы делаем вид, что усердно работаем, тем более что знакомить нас никто не торопится. Наши операторы громко дают команду "Свет!", гример поправляет на актерах грим, очень небольшой, ведь исполнители и так молоды. И как нарочно, хотя мы и не договаривались на этот день, появляется Гелий Коновалов, актер циркового училища, русский мулат, специально приглашенный на роль повара-негра. И тогда американцы тихо, на цыпочках, удалились из павильона. Вот что значит хорошее воспитание! Видимо, все у нас было правильно - и бар, и чернокожий повар. Мы свободно вздохнули.
Но то были только цветочки, настоящие ягодки не замедлили появиться. Только мы отрепетировали сцену с боксером-Куриленко (формально она числилась за мной как за режиссером), как в павильон вошли все наши педагоги во главе с Роммом. Вот это был пассаж! "Продолжайте работу, - сказал Михаил Ильич, - репетируйте. Или, если вы готовы к съемке, начинайте!" Мы решили лишний раз прорепетировать, но на Володю от неожиданного появления столь внушительной делегации нашел ступор. Весь текст вылетел у него из головы…
Тут "чужак" был замечен. Однако ожидаемого скандала не последовало. Ромм порадел. Таким вот образом Вася Шукшин, хоть и не "белокурый швед, не арийская раса", снялся в роли обреченного боксера: "Я вот полежу немного, соберусь с духом и выйду". Так трагически заканчивался наш учебный фильм "Убийцы", снятый в 1956 году, абсолютно современная криминальная история.
Главная сцена - в закусочной, где убийцы в черных пальто и шляпах, не снимая перчаток, ждут свою жертву, - была частью Андрея и Марики Бейку. Тарковский и Бейку работали серьезно, давая время операторам-студентам - Альфреду (в просторечье - Фредди) Альваресу и Александру Рыбину - на тщательную работу со светом. В своих сценах Андрей создавал большие паузы, которые рождали эмоциональное напряжение, требовал естественности и простоты актерского поведения. В маленьком фильме не было музыки, только речь да насвистывание одного из посетителей бара, которого играл Андрей. А насвистывал он популярную мелодию "Lullaby Of Bird-sland". К сожалению, грим Андрея был плохой, сделанный дедовским способом, что заметно на экране. Но Ромм похвалил нашу работу, сокурсникам тоже понравилось…
Женитьба Андрея
Когда съемки закончились, Тарковский снова стал пропадать из института, пропускать занятия и также внезапно появляться, издерганный, с запавшими глазами. В семье знали: если Андрей влюбится - это конец света, это - как чума. Временами наступали просветления, и тогда Мария Ивановна и Марина радовались - значит, Андрей и Ирма помирились. Потом тучи опять сгущались, опять разрыв, и опять всех трясло.
Вдруг - неожиданный звонок, слышу его голос: "Завтра встретимся у известного вагона в известное время". При встрече вместо привета - вымученная улыбка. Едем в институт. Встали у дверей, где написано "Не прислоняться!". Замкнулся в себе, молчит, я тоже молчу. Едем, как две собаки - все понимаем, сказать ничего не можем. Каждую минуту Андрей вглядывается в свое отражение в дверном стекле, поправляет прическу, потом шарф, потом снова прическу, и все это повторяется бесконечное количество раз. Меня: словно не замечает - весь в себе…
После занятий говорит: "Побудь со мной, посиди рядом". Сидим во дворе института на поваленном телеграфном столбе. Зимний вечер. Он, подняв голову, смотрит на освещенное окно, где идет Ее репетиция - да, Ее с большой буквы, как у Блока. Сидим, ждем - конца репетиции, наверное, не конца же света… Иногда Андрей бормочет что-то отрывистое, неразборчивое, то слова отдельные, а то и целые монологи. Все они обращены внутрь себя и к Ней. Забрало его сильно - его рыцарская влюбленность отвергалась. Иной раз Ирма даже подсмеивалась над его экзальтированной любовью. А он мучился, потому что не мог получить ясного ответа на свои чувства…
- Что так побледнел, Андрюха? - хитровато спрашивает Вася Шукшин в перерыве между занятиями.
Андрей не отвечает.
- Чё происходит-то?! Сань, чё это с ним? - Василий отводит меня в сторону. - Пойдем, покурим.
Вышли на лестничную площадку. Вася закуривает, тяжело вздыхает.
- Что за сучка-то, знаешь?
- Вась, не придуривайся, сам знаешь, и все знают… И сучка - это не то.
- Ну извини, ладно, - он мягко и раздумчиво хохотнул. - Это беда! - Помолчал, покачал головой. - У меня тоже беда!.. Тоже попал в передрягу…
Нешуточная любовная драма Андрея требовала разрешения. Он жаждал его, как жаждут хирургического вмешательства: терпеть больше не было сил. В один из этих напряженных дней по дороге домой я спросил Андрея, не хочет ли он, чтобы близкие люди помогли ему. Андрей долго думал и наконец сказал: "Хочу". Через несколько дней я подошел к Ирине Александровне Жигалко, нашему педагогу по режиссуре.
Она уже знала обо всем, и знала, как выяснилось позже, больше меня. И вот вечером после занятий в аудитории осталась часть курса, человек двенадцать-четырнадцать. Пришла Ирина Александровна. С высоты своего возраста и педагогического опыта она острее нас понимала напряженность и деликатность ситуации. Впрочем, все участники собрания чувствовали себя неловко.
Опуская подробности, скажу, что атмосфера еще больше сгустилась, когда неожиданно обнаружился еще один участник драмы. Дошло до того, что Ирма и этот третий стали выяснять свои прошлые отношения. И тогда Андрей не выдержал, встал, взял ее за руку и увел из аудитории. На том наше собрание и прекратилось ко всеобщему облегчению. Вскоре они поженились и уехали на студенческую практику на Одесскую киностудию…
Я часто вспоминаю, как решительно увел за собой Андрей Ирму. Это был очень важный поступок. Он увел ее и сам ушел от своего прошлого, выбрал судьбу, неизведанную, новую. Женитьба изменила его образ жизни и, что естественно, его самого. С этого момента он стал постепенно уходить от меня. Хотя нам предстояло снять еще одну картину, мы планировали работу над дипломом… Но не случилось.
Когда я пытаюсь анализировать (занятие совершенно безнадежное в принципе), почему через семь лет начал распадаться этот брак, то думаю, что в их сложных добрачных отношениях уже была заложена будущая трещина. Слишком уж не соотносился Андрей, пронзительнейший лирик, с холодной, замкнутой на себе, скрытной и тогда еще не сформировавшейся личностью его первой жены.
За годы учебы, почти ежедневного общения я хорошо узнал Андрея. Узнал, каким он может быть надежным товарищем, как безоглядно и по-рыцарски предан женщине, которую любит, какой он деликатный, все понимающий друг. Узнал, каким жестким, несгибаемым становится, если речь идет о творчестве, даже на том, студенческом уровне.
С каждым прожитым днем он все сильнее ощущал свое призвание. Мир освоенный, известный, многажды повторенные истины не интересовали его. Его интуитивно влекло будущее, неизведанное…
В мелочи, в незначительном проявлении бытия он способен был видеть нечто глубинное. Однажды поздно вечером мы шли к нему домой. Были под хмельком, шли обнявшись по тротуару, мимо деревьев, и фонари вели свою игру теней и света. Тени от ветвей и наших фигур возникали перед нами, каруселью уходили под ноги, исчезали за спиной и снова появлялись впереди. Упоение молодостью, самой жизнью, завораживающая экспрессия момента захватили Андрея. Неожиданно он остановился, немного помолчал и сказал: "Знаешь, я все это сделаю, сниму! Эти шаги, эти тени… Это все возможно, это все будет, будет!" Навсегда я запомнил его таким - взволнованным и прекрасным.
На практике
После второго курса летом 1957 года нас ждала практика.
Я уже знал, что практика - драгоценнейший подарок судьбы. Наши педагоги заранее, возможно через Госкино, договаривались с теми студиями, где ожидались съемки интересных фильмов.
Курс раскидало. Андрей с Ирмой ехали к морю, на Одесскую студию, туда же собирался и Шукшин. Позже к Черному, "синему-синему" морю поехали Виноградов, Дзюба, Бескодарный. Ребята из национальных республик уезжали к себе, на свои студии. Володя Китайский и я получили назначение на "Ленфильм". Перед отъездом мы с Андреем обещали не терять связи, переписываться, думать о теме курсовой работы, потому что ее тоже решили снимать вместе.
Итак, одни уехали на юг, а мы с Володей Китайским подались на север, в Ленинград, на картину И. Хейфица "Дорогой мой человек".
О Володе Китайском надо сказать отдельно. То был нежный и хрупкий цветок нашего курса, темноволосый, смуглолицый, кареглазый.
Жил он в студенческом общежитии ВГИКа. Был болезненно самолюбив, гордо не отступал ни перед какими трудностями. Идут, например, занятия по физкультуре на стадионе. Надо пробежать пару кругов за вполне доступное время. Володя до тех пор пытается держаться впереди, пока не падает и ему не делается дурно. Об этом случае мне рассказал Юлий Файт. В военных лагерях на марш-броске он хватает тяжелый пулемет и тащит его под насмешливыми взглядами здоровенных амбалов-студентов. А уж когда пришлось драться, Володя так лупил одного из них, что его пришлось оттаскивать.
Поэзия была для него всем. Юлий Файт передал мне свои еще не опубликованные заметки о Володе. Вот один очень характерный эпизод: "Первый год в мастерской - время знакомства, узнавания, поисков человека, с кем можно было бы общаться и вместе работать. Очевидно по близости возраста, Володя однажды подошел ко мне, протянул несколько листков и попросил прочитать его стихи. На следующий день он встретил меня вопросительным взглядом. Со свойственным мне в то время снобизмом и бестактностью (стихов не помню совсем) я заговорил об отглагольных рифмах, правилах стихосложения и русского языка.
- Наверное, это все, что ты знаешь о поэзии, - сказал Володя, забирая листки. Больше никогда он не заговаривал со мной ни о чем сколько-нибудь значимом".
Володя был родом из Новочеркасска, бывшей столицы Войска Донского. На всю свою короткую жизнь полюбил Володя его густо-зеленые тенистые улицы, засаженные тополями и акациями, одноэтажные домики со ставнями и знаменитый собор на холме над обрывом. Любовь к провинции глубоко жила в душе Володи. Однако его пристрастия в поэзии были совсем другого рода. Этот провинциал любил так называемую декадентскую, дореволюционную поэзию, которую мы сейчас с гордостью называем поэзией Серебряного века. Он был поэтом по призванию и не переставал им быть, учась на режиссерском факультете ВГИКа. Наши учителя в те времена отдавали предпочтение авангардистской поэзии и с удовольствием иронизировали над Игорем Северянином. А Володя обожал его стихи и читал мне "Маленькую элегию", зная, что идет наперекор установившемуся мнению о "безвкусной" декадентской поэзии:
Она на пальчиках привстала
И подарила губы мне.
Я целовал ее устало
В сырой осенней тишине, -
декламировал он негромко и сосредоточенно, грассируя и наслаждаясь каждым словом.
И слезы капали беззвучно
В сырой осенней тишине.
Гас скучный день - и было скучно,
Как все, что только не во сне.
Последняя строка была очень близка ему, была своеобразным кодом, ключом его жизни. Володя презирал быт, с реальной жизнью конфликтовал и всей своей поэтической душой верил: все скучно, "что только не во сне".
Ленинград покорил нас в мгновение ока, покорил не только дворцами и музеями, каналами и мостами, но самим духом истории и искусства. Белыми ночами мы гуляли с Володей по городу. Он читал без конца свои стихи вперемежку со стихами Светлова, Блока, Пушкина. Светила небосвода перемещались вслед за нами. Утро заставало нас на студии, где по коридорам двигались свои звезды: актер Николай Черкасов, оператор Андрей Москвин, композитор Дмитрий Шостакович.
По-настоящему близко я узнал Володю именно здесь, на практике. Я писал Андрею в Одессу, писал о Володе, о стихах - я-то слышал их впервые, - в которых мне открывался целый мир поэтов, вброшенных судьбой в советское время. Андрей отвечал со знанием дела, стихи поэтов Серебряного века были ему, сыну поэта, знакомы и близки. И что характерно, он едва сдерживал ревность к моей новой дружбе, но всегда передавал Володе пламенные приветы.
А в Ленинграде продолжались белые ночи, и каждую ночь бродили мы по набережным, мимо решеток и садов, прекрасных архитектурных ансамблей. Все говорило с нами - Пушкин, декабристы, Гоголь, Блок, революционные страсти. Опять читали много стихов - классических и Володиных. Говорили и о советской поэзии. Помню, меня поразило, что он восхищался словами песни "Все выше, и выше, и выше…" и строчкой "А вместо сердца - пламенный мотор…" Как? Вместо сердца, нашего, живого, человеческого сердца - мотор? Мотор, машина? Но "пламенный мотор!" - глаза у Володи были восторженными.
Как-то мы увлеченно спорили об искусстве, и у меня с языка сорвалось выражение "тонкая душевная организация". Володя замер. Фраза поразила его, и он стал доказывать, что именно я являюсь человеком такого типа. Я по молодости был, конечно, польщен. Володя потом часто пользовался этими словами, но на самом деле они отражали его сущность.
Письмо из Одессы
"30 июля. Одесса.
Дорогой Сашка!
Прости, что не сразу отвечаю. Не мог сразу решить, куда тебе писать - в группу или на квартиру, а потом столько новостей - неожиданных в основном, что пришлось многое переосмыслить. Вряд ли ты получишь от меня подобное письмо: тут много претензий к тебе, к себе и пр.".
Володя ждал с нетерпением, когда я закончу читать, и я, прочитав, отдал листки ему. Сам же обдумывал громы и молнии Андреева письма, почти лежа на гранитном парапете и рискуя сорваться в воды царственной Невы. Володя перевернул последнюю страницу. Глаза его загорелись. Мы снова, уже вслух, перебивая и останавливая друг друга, начали перечитывать письмо, волнуясь, иногда хохоча, иногда ужасаясь новостям:
"Приехали в Одессу. Устроились. Хорошо ли, плохо ли, в общем, устроились. Море, пляж, солнце! С этой стороны все в порядке. Работаем в группе у М., ходим на пробы, смотрим материал проб, смотрим на то, как М. работает с актером.
Примерно через три дня мы поняли, с кем имеем дело: подонок! Абсолютный подонок! Ты себе не представляешь, что это за ужас! Ни задачи, ни ритма, ни мысли, ни действия. Нас с Иркой трясло, когда мы смотрели, как этот колун работает с актером. Видели пробы - кошмар!.. Актера он не видит. Образа тоже… Васька играет как колун.
И ужас этот давил на нас с каждым днем все сильнее и сильнее вплоть до позавчерашнего дня.
Мы несколько раз высказывали М. свое мнение по тому или по другому поводу (будь то по поводу работы с актером или по поводу выбора актера), но он ни в чем был с нами не согласен. Прежде чем он решил взять Ваську (мы долбили ему в течение времени), он пробовал трех актеров. Актера он не видит. Образа тоже. Он не художник - не об этом речь. Он даже не ремесленник. Он г…о. Васька выл зверем.
Дальше. Познакомились с Хуциевым. Это сказка, а не человек. У него сценарий просто великолепный. Но еще не запущен. Он сейчас в Киеве добивается запуска. Вася прочел сценарий. И застонал. Захотел сыграть героя, а Хуциев обещал попробовать. Дело в том, что мы с Иркой высказали ему, режиссеру М., все, что о нем думали (правда, в печатных выражениях), и ушли от этого кретина. Ты же понимаешь, Сашка, где нет Искусства - нам там не место. А это не только отсутствие искусства - это халтура. "Заречную" делал ведь Марлен Хуциев, а М. только мешал и бегал к монтажницам, чтобы справиться о том, можно ли так склеивать или нет".
- Как быстро они попали в эту передрягу, - сказал пораженный Володя.
- Да, в натуре, как говорят одесситы. Вижу, как Андрей весь трясется от злости, - говорю я.
И мы опять обратились к письму:
"Все бы ничего, да сдал Васька. После неудачных проб у М. Вася, не дожидаясь решения своей судьбы у Марлена Мартыновича, решил сыграть главную роль в "Белой акации". Ты не смейся, это грустно, даже страшно и обидно, а не смешно. Представляешь себе! - Вася в морской фуражке поет опереточную арию. Ты не смейся. Это грустно, обидно, а не смешно. Гл. режиссер - Натансон, второй режиссер - Валя Виноградов…"
Дальше шли непечатные выражения, знакомые каждому русскому человеку.
"Сашка, что же это делается! А? Ну хоть ты-то понимаешь, что так нельзя?!"
Мы с Володей снова начинаем то плакать, то смеяться до коликов в животе, хотя смеяться, сказать по правде, было не над чем: Шукшин - и оперетта! Мы разделяли накал Андреевых чувств.