- Так ведь слово - серебро, а молчание - золото.
- Это немецкая пословица? - Да.
- Вы можете значительно облегчить жизнь себе и нам. Назовите только своих сообщников.
- Таковых у меня нет.
- Тогда придется ввести некоторые изменения в ход нашей беседы.
Дверь тут же отворилась.
В ней появился Билли. Бледный, небритый, с одутловатым лицом.
- Проходи же, - сказал Коснели и подтолкнул его вперед. - Пожми руку другу.
Билли остановился как вкопанный. В кабинете стояла тишина. Я закурил сигарету. Билли не произнес ни звука, не осмеливаясь даже посмотреть на меня. У него было такое тупое выражение лица, что мне на какой-то миг стало его жаль. Но это чувство тут же прошло.
- Так, - проговорил Коннели, - открывай рот, Билли! Расскажи нам еще раз все, что ты о нем знаешь.
Билли молчал. Один из фэбээровцев подтолкнул его ближе ко мне:
- Говори!
На лбу Билли виднелась шишка. С ним явно обращались не слишком-то любезно.
- Ты что, язык проглотил? - спросил Коннели.
- Вы же все знаете, - наконец выдавил из себя Билли, глядя по-прежнему на пол. - Он был в СС. Довольно важная шишка.
- Продолжай, Билли, - молвил Коннели. - Что ты знаешь еще?
- Он собирался взорвать ваши заводы, - произнес он заикаясь.
- Какие же?
Билли не ответил. Он стоял согнувшись и сжавшись. Его била нервная дрожь. Длинные, как у обезьяны, руки безвольно висели, волосы падали на лоб.
- Билли, - продолжил Коннели, - ты - настоящая свинья. Возвращайся в камеру. Хорошенького же компаньона вы себе подобрали, - заметил он затем, обратившись ко мне.
- Познание приходит лишь со временем, - отозвался я.
Допрос продолжался.
Так проходили дни и недели, пока наконец решением мой судьбы не занялся трибунал. Мне были выделены защитники, которые пытались отделить рассмотрение дела Колпоу от моего. Они аргументировали это тем, что я был солдатом. Колпоу же - предателем. Но их аргументы не возымели действия.
После окончания допросов в ФБР меня поместили в одиночную камеру Форт-Джей, штат Нью-Йорк, где я полностью вкусил всю "прелесть" пребывания в тюрьме. Камера напоминала ящик из проволоки, сквозь ячеи которого можно было просунуть лишь сигарету. Она была средних размеров - шесть шагов в длину - и сияла чистотой. На потолке день и ночь горела лампа в двести ватт. Спал я на походной кровати.
Я считался военнопленным, захваченным американской армией. В этой тюрьме, кроме меня, находились американские солдаты, заключенные в нее за непослушание, трусость и другие проступки, но я их видел очень редко. Охрана осуществлялась военной полицией. Охранники носили военную форму и соответствующие знаки различия. Один из них - капрал Келли - просовывал мне сигареты и следил за тем, чтобы никто не заметил, как я курю, поскольку это было запрещено.
- Мой брат сидит в плену у вас в Германии, - сказал он как-то. - Надеюсь, что и там найдется более или менее человечный охранник.
За последние годы я отвык от восприятия жестокостей войны, однако встреча с людьми, думавшими и действовавшими по-человечески, производила на меня умиротворяющее воздействие.
Я получал армейское питание. В меню нередко появлялся индюк с брусникой. Когда я впервые получил это блюдо, то испугался, восприняв его как символ предстоящей казни.
Я был гордостью Форт-Джей. Ежедневно меня навещали старшие офицеры. Три-четыре раза в день дверь камеры резко открывалась, охранник кричал: "Внимание!" - и я подхватывал штаны, так как поясной ремень, опять-таки по соображениям безопасности, мне был не положен. Все без исключения офицеры держались по отношению ко мне дружески и даже по-рыцарски. Они интересовались обращением со мной тюремного начальства, качеством пищи, спрашивали, нет ли у меня каких-либо пожеланий, которые, если таковые найдутся, обещали выполнить по мере своих возможностей.
Прошло довольно много времени, и я постепенно привык к хорошему обращению, не понимая, однако, как можно так относиться к противнику. Но отношение ко мне резко отличалось от обращения с моим напарником - иудой Билли Колпоу. Еще в ФБР я обратил внимание на то, что в присутствии Билли со мной обращались особенно дружелюбно. Так, например, меня спрашивали:
- Есть ли у вас, мистер Гимпель, какие-либо пожелания?
- Нет, - отвечал я.
- На что вы жалуетесь?
- Ни на что.
- Виски, к сожалению, я вам предложить не могу, но, может, приказать принести что-нибудь освежающее?
- Закажите кока-колу…
Однажды меня навестил какой-то полковник.
- Как долго разрешают вам гулять? - спросил он. Я посмотрел на него непонимающе.
- Вам ведь разрешают двигаться, мистер Гимпель?
- Только в пределах камеры, господин полковник.
Его лицо покраснело, и он приказал вызвать начальника охраны.
- Каждый заключенный имеет право дышать свежим воздухом, - накричал на него полковник. - Так почему же вы не выпускаете мистера Гимпеля из камеры?
- А как это сделать, сэр? - ответил капитан. - У меня строгое указание не давать ему встречаться с другими заключенными.
- Тогда не выпускайте в это время других, - сказал полковник. Предложив мне закурить и поднеся огонь к сигарете, он добавил: - Этих парней в общем-то и не жаль.
С тех пор с наступлением темноты я стал ежедневно совершать прогулки по громадному круглому тюремному двору, естественно, под присмотром охраны. Охранники мне неоднократно аплодировали, а повар интересовался, нравится ли мне то, что он готовит.
Среди заключенных находился бывший солист-трубач известного в то время американского джазового оркестра - Бенни Гудмен. Так он каждый вечер играл что-нибудь, к радости заключенных. Созывая их на вечернюю перекличку, тремолировал "Спокойной ночи, леди". Он был посажен за какой-то проступок и ожидал скорого освобождения. Охранники выполняли все его желания, будучи большими любителями музыки…
Примерно через три недели пребывания в Форт-Джей меня вызвали в комнату для посетителей. Там меня ожидали два майора - Чарльз Регин и Джон Хейни. Оба были еще не старыми людьми, стройными, образованными и дружелюбными. Они представились столь чопорно и вежливо, будто бы мы встретились, скажем, в берлинском "Вальдорфе" для деловой беседы.
- Если вы не возражаете, - сказал один из них, - мы готовы взять на себя вашу защиту в ходе судебного процесса.
- Премного вам благодарен, - ответил я. - Конечно же у меня нет никаких возражений.
- Нам известны ваши показания, - произнес Регин. - С юридической точки зрения в вашем деле нет ничего неясного.
- Понятно.
Присев за столик, мы закурили.
- Мы будем защищать вас всеми возможными средствами. Можем вас заверить, что суд не откажет вам в защите. Трибунал должен собраться уже в ближайшее время по личному распоряжению президента Рузвельта.
- А как вы оцениваете мои шансы?
Майор посмотрел мне прямо в глаза и ответил:
- С правовой точки зрения у вас их вообще нет. Это вы знаете не хуже меня. Думаю, что особых надежд возлагать не следует.
Я согласно кивнул.
- Тем не менее я считаю ваше дело не совсем безнадежным, - продолжил Регин. - Если Германия капитулирует, то это может спасти вам жизнь. Если же война еще не закончится, вас повесят. Короче говоря, ваша судьба зависит от того, что произойдет раньше: вынесение приговора или окончание войны. Сейчас уже ясно, что она продолжаться не может. Русские стоят на Одере, а наши войска - в Рурской области.
- Вы сообщили мне хорошие новости.
- Нам следует затягивать следствие, насколько это только возможно, - добавил Регин. - И я хотел бы сказать еще вот что: мы будем применять любые трюки, чтобы создать трудности для вынесения обвинения. А пока попытаемся оттянуть начало заседания трибунала. Мы еще не закончили знакомство с делом, на что потребуется не менее недели. Теперь слушайте внимательно.
Майор встал из-за стола и стал ходить по комнате взад и вперед. У него был здоровый цвет лица. На левой стороне груди виднелись орденские планки. Говорил он горячо, но негромко, подчеркивая свои слова жестами руки.
- Председательствующий задаст вам вопрос, признаете ли вы себя виновным. Если вы ответите утвердительно, то можете считать себя уже мертвым. Не беспокойтесь о показаниях, данных в ФБР! На суде их принимать во внимание вообще не будут. Ведите себя как хотите, по мне, хоть ткните в свою задницу пальцем, но скажите громко и решительно: "Не виновен".
Оба майора пожали мне руку и ушли. Это были известные в армии лица и лучшие адвокаты, которых я мог бы вообще найти. Они защищали меня искусно, словно и не принадлежали к народу, против которого действовал я, выступая в роли шпиона.
- Вам не повезло, - сказал мне во время первой нашей встречи майор Хейни, - что вас удалось схватить. Но в то же время и посчастливилось, поскольку вы предстанете перед американским судом. Представьте себе обратную ситуацию, что было бы, например, попади вы в руки Главного управления имперской безопасности.
Благожелательное отношение ко мне охранников, рыцарское поведение тюремного начальства и душеспасительные беседы не могли отвлечь меня от мысли, что дни мои сочтены.
Любой трибунал в мире приговорил бы меня, без сомнения, к смертной казни. И отклонить приговор было практически невозможно. От судьбы мне никак не уйти…
Вообще-то я мог подать прошение о помиловании на имя президента США. Но это была бы только порча бумаги. Президента звали Рузвельт, и само это имя служило надежной гарантией того, что мне на шею накинут петлю.
* * *
Если у человека остается три, а то и четыре недели жизни, то он старается отодвинуть мысль о конце на потом. Но по вечерам сознание неотвратимо фиксирует, что путь до могилы сократился еще на один день. А ведь до вынесения смертного приговора смерть представляется еще чем-то далеким. И что интересно еще, человека в преддверии смерти уже не трогают фразы о героизме и "смерти за отечество". И в этом нет ничего удивительного: ведь лица, внедряющие подобные вещи в сознание масс, сами-то не умирают…
Страх, ужас и отвращение все чаще охватывали меня. Я начинал считать ячеи проволочной сетки, насчитав их как-то раз десять тысяч. Пытаясь отвлечься таким образом, я тем не менее ощущал, как по спине поднимался озноб, во рту становилось сухо и на лбу выступал пот. Время от времени я принимался бегать по камере, днем и ночью ломал себе голову, размышляя о возможности побега и своих шансах ускользнуть "законным путем" из рук палача.
В дни, когда нервы мои были напряжены до предела, меня снова посетили несколько высших американских офицеров. Некий полковник и два майора вызвали меня в комнату для допросов. Полковник был высокого роста, имел широкие плечи и выглядел как самодовольный спортивный тренер. Один же из сопровождавших его майоров был небольшого роста, тщедушный, с бледным заостренным лицом, но с чертами фанатика. У второго лицо не выражало никаких эмоций, зато у него были пышные пшеничные усы. Я посмотрел внимательно на посетителей, будучи рад хоть какой-то смене обстановки.
Полковник поприветствовал меня обычной фразой:
- Как поживаете?
Затем предложил сесть и достал сигареты. Поблагодарив, я взял одну из пододвинутой мне пачки "Кэмел".
- Мы сейчас прямо из Вашингтона, - проговорил он. - Ехать пришлось довольно долго, но, возможно, небесполезно для вас.
Я слушал внимательно.
- Вы знаете, что вам предстоит?
- Это мне объясняют ежедневно не менее десятка раз.
Встав, он обошел стол. В толстых его пальцах торчала длинная сигара, и он пускал вверх под потолок сизые облачка табачного дыма.
- Мы являемся представителями управления стратегических служб. Вы, видимо, знаете, что это такое?
- Естественно, - ответил я, - мне приходилось встречаться с некоторыми вашими агентами.
Управление стратегических служб являлось военной разведывательной организацией Соединенных Штатов. Абвер сталкивался с ней не раз, и не всегда с успехом.
- Мы уполномочены сделать вам некое предложение… Решение можно принять и не сразу. А теперь слушайте внимательно. - Он продолжал стоять. - Кто, по вашему мнению, победит в войне?
Я промолчал.
- Так вот, - продолжил он покровительственно, - давайте отбросим на время все опасения и надежды. У вас на плечах не кочан капусты. Разве вы сомневаетесь, что выиграем войну мы?
- Нет.
- Правильно. У Германии нет уже никаких шансов.
- Вполне возможно.
- Это поистине так.
В разговор вмешался тщедушный майор:
- Я поделюсь с вами кое-какой информацией. Вчера на Берлин был совершен массированный налет. Из города бежали одиннадцать гауляйтеров. Если хотите, могу назвать их имена. Немецкий народ, в особенности та часть его, которая не виновна в военных преступлениях, желает только одного - мира. Каждый день, на который сократится продолжительность войны, уменьшит пролитие крови. Речь в первую очередь идет о немецкой крови.
- Очевидно.
- Хорошо, что вы это осознаете. Полагаю, мы поймем друг друга.
- Что вам, собственно, от меня нужно? - спросил я.
- Вас повесят, - напомнил полковник.
- Это мне известно благодаря исключительно дружеской информации.
Возникла пауза. Я переводил взгляд с одного офицера на другого. На лице полковника читалось безразличие. Тщедушный майор смотрел в окно. Другой внимательно рассматривал пальцы своих тщательно ухоженных рук. У них было время. Мое же окончилось… А может, еще и нет?
- Вы можете поработать на нас, - проговорил наконец полковник.
Я молчал.
- Вы можете, например, сесть за рацию и сообщить в Германию сведения, в передаче которых мы заинтересованы.
- Стало быть, вы хотите меня перевербовать?
Когда на невидимом шпионском фронте кто-нибудь начинает работать против своего руководства, становясь, таким образом, агентом-двойником, то это на языке профессионалов означает, что его перевербовали.
- Называйте это как хотите, - сказал полковник.
- Так это же предательство!..
- Нет, - прервал меня полковник, - думаю, что это будет огромной услугой, которую вы окажете своему отечеству.
- Вы же этим спасете чьи-то жизни, - добавил один из майоров.
- Да заодно и свою голову, - буркнул другой. - Считаю, что данное обстоятельство не стоит оставлять без внимания.
Снова возникла пауза. Я напряженно размышлял. Предложение было заманчивым. Я чувствовал усталость, неимоверную усталость. Сейчас бы прилечь да соснуть. Искушение росло, становясь навязчивым, вкрадчивым и к тому же вполне осязаемым. На свободу, прочь из этой клетки! Чтобы не бояться больше ни камеры, ни судей, ни виселицы! Чтобы возвратиться к Джоан! Я думал денно и нощно о ней, ясно видел ее рядом с собой, но стоило мне только протянуть к ней руки, как она мгновенно исчезала…
Война явно шла к концу и для Германии была проиграна. Все усилия оказались напрасными. Кровь, пролитая в России, смерть солдат в Африке, гибель тысяч немцев во Франции - и все это во имя системы, тысячу раз заслужившей крах. То, что сейчас происходило в Германии, делалось лишь для того, чтобы руководящая клика могла еще на какое-то время оттянуть наказание. За последние недели у меня была возможность подумать о том, чего ранее я с какой-то тупой настойчивостью старался не замечать. Мне стало ясно, что в этой войне нельзя было служить Германии, не став подручным Гитлера. Но это я осознал слишком поздно. Сейчас я стал бы пособником американцев в борьбе против Гитлера, но не против Германии!
- Этого сделать я не смогу, - сказал я все же полковнику. - Представьте себе, что вы попали бы в плен к немцам. И вам предложили бы работать против Америки. Как бы вы поступили?
Он промолчал, потом произнес:
- Мы можем вас принудить к этому! Наступило тягостное молчание. Через некоторое время полковник продолжил разговор:
- Вам не надо сегодня же принимать окончательное решение. Завтра мы придем снова. Я бы посоветовал вам перейти к нам на службу. Пока мне еще не ясно, каким образом мы будем вас использовать. Может быть, вы смогли бы выступать по радио с обращениями к немецкому народу. Вы сами видели положение дел у нас, в Америке, и пришли к выводу, что Германия проиграет войну… Вы как раз подходите на роль человека, который должен объяснить это своим соотечественникам. После войны они будут вам за это благодарны. Если вы примете наше предложение, то станете свободным человеком, естественно с некоторыми ограничениями. После окончания войны вы сможете покинуть Америку или же остаться здесь. Все будет зависеть только от вашего решения. В трибунале вам конечно же появляться не придется. Американские газеты о вас ничего не знают. Понимаете ли вы это? Вместо немецкого шпиона Гимпеля будет немецкий диктор радиостанции союзников, которую мы намерены задействовать.
Прервав себя, он посмотрел мне в глаза. Оба майора также уставились на меня. Прошло несколько секунд. Тихо жужжал вентилятор. В помещении было жарко, так как американцы почему-то любили сильно натапливать свои дома. За окном послышался свист - смена караула. Потом прозвучали несколько тактов, сыгранных на трубе заключенным Бенни Гудменом. Затем раздался смех, за дверью послышались шаги, кто-то остановился, но тут же медленно удалился…
Трое офицеров все еще смотрели на меня. Во рту у меня стало сухо, и я несколько раз облизал языком губы. Я хотел что-то сказать, но не смог промолвить ни слова. Но это было и не важно, ибо то, что я хотел сказать, говорить не следовало. А мои возражения они уже слышали.
- Здесь чертовски жарко, - сказал один из майоров, открыл окно и выглянул во двор.
Из пачки, лежавшей на столе, я достал сигарету. Полковник дал мне огня и похлопал по плечу:
- Завтра в десять утра вы скажете о своем решении. Ваша судьба теперь в ваших собственных руках.
Я возвратился в свою камеру и бросился на кровать. Меня охватила смесь ненависти, страха, сострадания к себе и упрямства. Мне хотелось кричать и плакать, и я стал бессмысленно колотить кулаками по проволочной сетке камеры.
- Спокойно, парень! - воскликнул, смеясь, охранник. - Я знаю, что тебе требуется.
И он просунул мне сигарету.
Оба моих защитника в тот же день навестили меня. Я рассказал им о предложении управления стратегических служб. Они пожали плечами, но никакого совета мне не дали. Впоследствии майор Регин признался мне:
- От вас я и не ожидал ничего другого. Должен сказать, что стал бы защищать вас с меньшим желанием, если бы вы тогда проявили слабость. Для меня вы - солдат, и никто другой. Я ведь тоже солдат. Разница между нами лишь в цвете военной формы да в языке.
Между прочим, трюк моих защитников прошел, и им удалось оттянуть на неделю начало судебного разбирательства.