- У меня есть несколько вопросов к свидетелю. - Обратившись к тому, он сказал: - Господин капитан-лейтенант, я вижу в ваших руках портфель и могу предположить, что в нем находятся документы, относящиеся к гибели "Корнуэлиса".
- Да, это точно, - ответил офицер.
- Откройте портфель и положите перед собой эти документы, - продолжил Регин. - Возьмите официальное заключение о гибели сухогруза.
- Вот оно, сэр.
- Зачитайте, что в нем говорится о причине гибели корабля.
- "Судно, с наибольшей вероятностью, торпедировано вражеской подводной лодкой".
- А что значит "с наибольшей вероятностью"?
- Это значит, что командование не представляет себе другой причины.
- Но это еще не значит, что другой причины быть не могло, - произнес твердо майор Регин.
- Конечно нет.
- А каковой могла быть другая причина? - спросил Регин, не скрывая триумфа.
- Например, мина, сэр.
- Точно сказать, что это была мина, видимо, нельзя?
- Абсолютно.
- Хотел бы указать, что в этом оперативном районе вражеских мин быть не может, - вмешался Керри.
В своем рвении, сам не ведая того, он попался в ловушку моего защитника.
- А кто вам сказал, - повернулся к нему Регин, - что речь идет о вражеских минах? - Обратившись к свидетелю, он спросил: - Господин капитан-лейтенант, выставляет ли мины американское командование для защиты побережья?
- Выставляет, - ответил Гордон с неохотой.
- В таком случае не исключено, что "Корнуэлис" мог подорваться на собственной мине?
- Эта вероятность также не исключается.
- Благодарю вас, господин свидетель, - произнес Регин. Обратившись к председательствующему, он сделал поклон с улыбкой, которую не скрывал: - Предоставляю судебной коллегии сделать выводы из этого показания. Подчеркиваю еще раз, что считаю недостойной и не соответствующей американским традициям попытку обвинителя свалить вину за прискорбное для всех нас происшествие в текущей войне на подсудимого. Предлагаю исключить из рассмотрения трибуналом вопрос о "Корнуэлисе".
- Судебная коллегия примет соответствующее решение по данному вопросу. Заседание переносится на завтра, - объявил председательствующий.
* * *
Слушание дела, постоянно сопровождавшееся нервотрепкой, продолжалось еще довольно долго. Судебное разбирательство проводилось столь основательно, что у меня не оставалось никаких сомнений в отношении ожидаемого приговора. Схватки моих защитников с майором Керри длились часами, порой весьма успешно. Им, однако, приходилось защищать полностью безнадежное дело, хотя они и демонстрировали блестящие способности.
О моем деле заговорили газеты, но без комментариев. В первый же день заседания фоторепортеры, щелкавшие с азартом затворами своих камер, буквально "расстреляли" меня. Под одним из моих снимков стояла подпись: "Вражеский агент". Правда, никаких подробностей газетчики не знали.
Я не мог даже представить себе, какую роль сыграет появление в печати моей фотографии. Тем более, что в то время мне это было совершенно безразлично. И все же - кажется, на пятый день заседания - меня подстерегала полнейшая неожиданность…
Председательствующий, как и всегда, с величественным видом открыл заседание.
Был заслушан уже тридцатый свидетель. Это были все, кто по каким-либо причинам со мной сталкивался: первый таксист, вокзальный буфетчик, продавец газет, портье гостиниц, даже уборщицы.
В руке председательствующего появилась какая-то записка.
- В суд подана заявка еще от одной свидетельницы, - сказал он. - Она ждет за дверью. Мы можем ее заслушать.
- Не вижу в этом необходимости, - тут же заявил Керри.
- Защита придерживается мнения, что не должна быть упущена никакая возможность услышать что-либо новое, - возразил Регин.
- Тогда мы ее заслушаем, - решил полковник. Он дал знак здоровенному унтер-офицеру, стоявшему у двери. Тот вышел из зала. Присутствовавшие на заседании тут же стали вполголоса обмениваться мнениями. Так продолжалось с минуту.
Потом дверь медленно открылась. Я посмотрел в ту сторону лишь после того, как все повернули туда свои головы.
Когда я увидел свидетельницу, меня охватил страх. Мне захотелось вскочить и вытолкнуть ее из зала. Но остался сидеть как пригвожденный, понимая, что от меня уже ничего не зависит.
- Как вас зовут? - спросил председательствующий.
Свидетельница твердыми шагами подошла к нему. Высокая, стройная и красивая, она смотрела прямо перед собой. Проходя мимо меня, бросила в мою сторону лишь мимолетный взгляд, полный печали. У нее были длинные белокурые волосы. И она обладала присущей только одной в целом мире женщине манерой ходить, говорить и улыбаться. Это была Джоан.
- Меня зовут Джоан Кеннет, - произнесла она. - Я гражданка Соединенных Штатов Америки, проживаю в Нью-Йорке и являюсь владелицей небольшого модного магазинчика.
Она продиктовала свои данные для занесения в протокол.
- Вы знакомы с обвиняемым? - задал вопрос Керри.
- Да.
- Где вы с ним познакомились?
- На квартире одного друга.
- Когда?
- Шесть недель тому назад.
- Стало быть, вы знали, что он является немецким шпионом? - бросил майор Керри.
- Нет, - тихо ответила Джоан.
Керри обратился к председательствующему:
- Я не знаю, какую пользу может принести эта свидетельница нашему процессу.
Полковник промолчал в нерешительности.
- Зато я знаю, - раздался в наступившей тишине громкий голос Регина. - У меня есть несколько вопросов к мисс Кеннет, и я надеюсь, что мне будет разрешено задать их.
- Не возражаю, - буркнул полковник Херольд. Джоан, повернувшись, посмотрела на меня. Лицо ее было бледным. Она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась. Тогда она сделала беспомощное движение рукой, будто бы собираясь меня погладить. Она проигнорировала и всех членов судейской коллегии, уставившихся на нее отчужденно, и полный ненависти взгляд обвинителя.
- Почему вы заявили о своем желании выступить в качестве свидетельницы? - ненавязчиво спросил майор Регин.
- Я нахожусь с обвиняемым в близких отношениях.
- Как это следует понимать?
- Я люблю его, - ответила Джоан просто. Несколько секунд в зале было абсолютно тихо.
- Возможно, вас удивит, что я так говорю, - продолжила девушка, - хотя обвиняемый является врагом нашей страны. Я не знаю, каково было его задание… Во всем виновата война. И все, кто ведет ее, являются в то же время ее жертвами. Я женщина, а женщина знает мужчину намного лучше, чем мужчины.
Она немного помолчала. Говорить ей было трудно. Никто, кроме Регина, не поддержал ее, но ей, казалось, не нужна была никакая поддержка.
Я не мог оторвать от нее взгляда. До тех пор я следил за судебным процессом с каким-то равнодушием. Сейчас же меня начало лихорадить, и я стал ощущать боль, возбуждение и даже горловые спазмы. Мне хотелось закричать во весь голос: "Оставьте ее в покое! Скажите, чтобы она помолчала! Наши отношения касаются только нас двоих, и никому нет до этого никакого дела - ни суду, ни обвинению, ни защите! Можете меня повесить, но оставьте ее в покое!"
Я позабыл о времени и месте и ничего не видел и не слышал. Перед моими глазами все закружилось, и круговерть эта все ускорялась, обретя очертания фигур и лиц - злорадных, наглых, бесстыдных, а то и малодушных.
А в середине стояла Джоан, и все танцевало вокруг нее, каждый хотел ее схватить и затащить в грязь. Она же улыбалась и смотрела через эту карусель прямо мне в глаза. И вот я снова оказался рядом с ней, как тогда, в рождественскую ночь…
Тогда мы открыли окно, так как в помещении было очень жарко, и сидели рядышком. Я обнял ее. Туманный ночной воздух холодил наши лица. Мы не говорили ни слова, ибо знали, что именно могли бы сказать.
Я привлек ее к себе, и мы поцеловались. Становилось все жарче, все прекраснее. И вдруг все пропало - время, война, страх. Будущее и прошлое переплелись в настоящем - в том кратком миге, который принадлежал лишь нам двоим и которого не могли коснуться ни власти, ни государства, ни страны, ни война и ни суд.
- Мне кажется, что я знаю тебя уже давно, - сказала Джоан. - Я все время ждала тебя, только тебя, и заранее знала, как ты будешь выглядеть.
Я, позабыв обо всем на свете, смотрел только в ее глаза. Мы целовались. Однако счастье приносило боль…
Затем подошла ночь, лотом утро, и я убежал, стиснув зубы: все пропало отныне, ведь Джоан станет теперь ненавидеть меня.
Но она не возненавидела меня. Она все поняла, даже необъяснимое. Она знала, почему я ушел от нее. Мне, дураку, надо было бы не покидать ее, а вместе бежать куда глаза глядят - в счастье, которое не знает никаких границ, слез и войн!..
- Подсудимый - прежде всего человек, - прозвучал голос Джоан. - Он чувствует, думает и действует, как все люди… Я не знаю, каким его здесь представляют… Должна лишь сказать: может быть, он и совершил что-то, подлежащее наказанию, но нельзя забывать, что этот мужчина - все же человек. И что его любит женщина, являющаяся гражданкой этой страны.
В зале стояла полная тишина. Никто не произносил ни слова. Глаза всех присутствовавших были направлены на Джоан, на ее прекрасное лицо, ее волосы, стройную фигуру и изящное манто.
- Есть ли у вас какие-нибудь вопросы? - обратился председательствующий к майору Керри.
- Нет, - ответил тот.
- Желает ли защита что-нибудь уточнить? - задал вопрос полковник.
- Нет, - произнес быстро Регин.
Он посмотрел в зал. Все находились под влиянием сказанного Джоан, хотя по существу она ничего и не сказала. Надо отметить, что в американской юриспруденции чувство играет значительную роль. Скорбь по погибшим морякам "Корнуэлиса" была смягчена любовью юной американки.
- Можете идти, - отпустил полковник Джоан. Она помедлила секунду и еще раз посмотрела на меня. Взгляды наши встретились, губы ее плотно сжались. Затем она крепче ухватила свою сумочку и пошла к двери - спокойно, достойно и самоуверенно. Боль во мне нарастала с каждым ее шагом. Мне стало ясно, что потерял я навсегда и безвозвратно.
Для моей защиты появление Джоан явилось важнейшим психологическим фактором. Но что защитники могли знать обо мне и Джоан?..
* * *
Судебное заседание продолжалось. Казалось, ему не будет конца. Я с полнейшей апатией относился ко всему происходившему. В зале появлялись все новые свидетели, давали присягу, что-то говорили и уходили. Отлично от других прошла целая процессия представителей береговой охраны. Бледные, похожие на обвиняемых, эти свидетели робко входили в зал. Суд обошелся с ними весьма строго, резко высказавшись по каждому случаю невнимания или небрежности: ведь судьи и сами были военными людьми и хорошо разбирались в этих вопросах.
Появление пятнадцатилетнего "следопыта" Джонни Миллера в качестве свидетеля было похоже на сцену из какого-то спектакля. Парнишка, оказавшийся продувной бестией и выглядевший гораздо старше своих лет, рассказал, как он обнаружил наши следы и шел по ним до места высадки, а затем безуспешно пытался обратить на это внимание американских спецслужб. Может быть, мне так показалось, но у меня сложилось впечатление, что обвинитель и председательствующий слишком подробно опрашивали парня. К тому же полковник заявил тому:
- Ты проявил исключительную бдительность и даже мужество, мой мальчик. Думаю, что могу от имени всего американского народа выразить тебе благодарность за это. Во всяком случае, в тот день ты продемонстрировал большую ответственность за судьбы страны, нежели некоторые военнослужащие, включая и офицеров, долг которых - охранять отечество.
Заслушивание свидетелей и предъявление доказательств обвинения наконец закончилось. Шесть дней продолжалось перетягивание каната обвинением и защитой. То, что в конце концов одолело обвинение, было само собой разумеющимся…
На седьмой день проходили выступления обвинителя и защиты. Они, естественно, не внесли ничего нового. Разве только майор Керри, отказывавшийся в начале судебного процесса усматривать какие-либо различия в поведении и поступках Билли и меня, сменил тактику, явно рассчитывая на внешний эффект. Если в течение всех шести дней от него можно было слышать лишь издевки и насмешки, то напоследок он держался по-рыцарски. Ему было ясно, что меня он, как говорится, уложил на обе лопатки, и, видимо, посчитал нецелесообразным топтать ногами мой труп.
С заключительным словом выступил генеральный прокурор, мистер Том Кларк, присутствовавший на всех заседаниях в качестве наблюдателя и ни во что не вмешивавшийся:
- По обвиняемому Гимпелю мне особо говорить нечего. Он был у всех у нас на глазах. Несмотря на все его высказывания, я уверен: он прекрасно знал, что его ждет, когда покидал свою страну. Свое поведение он, видимо, оценивает так же, как и американский борец за свободу Натан Хейл, произнесший перед казнью: "Я сожалею, что у меня только одна жизнь, которую могу пожертвовать во благо своей страны". Совершенно иначе обстоит дело с Колпоу, лжецом, обманщиком и предателем. Сначала он предал свою страну, потом Германию, а затем и своего товарища Гимпеля. За это он заслуживает лишь веревки.
Суд удалился на совещание. Прошло еще сорок восемь часов, после чего меня снова вывели в зал. Стояла полная тишина, так как присутствовавшие знали, что должно произойти дальше.
И вот судейская коллегия появилась в зале. Все встали. Председательствующий вызвал меня, и я подошел к судейскому столу.
- Обвиняемый Гимпель, являясь председательствующим данной судейской коллегии, я обязан довести до вашего сведения приговор по вашему делу. По всем пунктам обвинения вы признаны виновным…
Встав и не глядя на меня, он произнес приговор - слова, которые я никогда не забуду:
- Смерть через повешение.
Приговор предписано было привести в исполнение на четвертый день. Веревка, подлежавшая наложению на мою шею, должна обязательно иметь тринадцать узлов, как это предписано. У меня оставалось еще девяносто шесть часов для раздумий. После этого навсегда окончатся ночные ужасы, ожидание в камере, горловые спазмы.
Я буквально бегал по своей камере взад и вперед. Часы и минуты давили на меня своей свинцовой тяжестью. Время то останавливалось, то неслось стремительно, усиливая страх перед смертью.
На лбу проступил пот, язык был абсолютно сухим, и я беспрестанно пил все без разбора, что только мне ни подавалось. Мне разрешалось все, что я только хотел. На меня смотрели кто застенчиво, кто с усмешкой, но почти все мне сочувствовали, хотя и по-своему.
Я был подобен выставочному экспонату. Прежде чем повесить, меня всем показывали, - по крайней мере тем, кто имел хорошие отношения с Форт-Джей и его комендантом. Днем я почти никогда не был один. Приходившие жали мне руку, рассказывали что-то, чего я не понимал, задавали различные вопросы, интересовались моим самочувствием, что звучало как издевка. Однако никакой насмешки в этом не было, то была лишь сила привычки.
Солнце вставало каждый день, как и прежде. В часе было все так же шестьдесят минут, а в минуте - шестьдесят секунд. Дети играли, их матери смеялись, а отцы зарабатывали деньги. Секретарши появлялись в своих бюро, обмениваясь вечерними впечатлениями. На плацах в казармах маршировали солдаты. В мире все шло своим обычным порядком, который был нарушен только для меня. Ведь пятого дня у меня уже не будет. Судебный процесс длился около пяти недель. Приговор был ясным и четким. Обжаловать его было нельзя. В конце заседания защитники пожали мне руку, а майор Регин сказал:
- Для меня было большой честью выступать в вашу защиту, мистер Гимпель.
Он дал мне сигарету и поднес огонь. На руках моих уже были наручники, которые успел надеть один из военной полиции секунд через двадцать после оглашения приговора. Наручники должны были теперь сопровождать меня до конца жизни.
- Вы великолепно держались на суде, - продолжил Регин. - Чего я не переношу, так это слишком чопорных или жеманных обвиняемых. Поверьте мне, я немало повидал на своем веку…
Я кивнул.
- Выше голову, - добавил майор, - по крайней мере, сколько это будет еще возможно. Приговор сегодня же будет направлен в Верховный суд. Но там проверят только, не были ли допущены какие-либо процессуальные нарушения. В нашем деле их, к сожалению, не было.
- Что еще?
- Есть еще возможность подать прошение на имя президента о помиловании.
- Но толку в этом, видимо, мало?
- Практически рассчитывать на успех не приходится, - ответил Регин. - По крайней мере, пока еще идет война. Хотя прошение о помиловании будет заключать в себе и нечто положительное: оно покажет, что вы - не закоренелый нацист… Многие осужденные могли бы спасти свою жизнь, не будь они слишком высокомерными в вопросе подачи прошения о помиловании.
- Подготовьте текст прошения, - предложил я и попытался улыбнуться. Не знаю, правда, насколько мне это удалось.
- Буду держать вас в курсе дела, - сказал Регин, - и навещать каждую неделю. Обязательно дайте мне знать, если у вас будут какие-либо замечания в вопросе обхождения с вами. В случае необходимости я могу немедленно вмешаться. - Он протянул мне руку. - Наручники я с удовольствием с вас бы снял, но этого сделать нельзя. Таково предписание.
Он ушел. Прошла неделя, потом вторая, затем третья и даже четвертая.
Но вот однажды утром ко мне пришел мужчина, который записал адрес моих ближайших родственников в Германии. Я знал, что это значило. Повар поинтересовался, какую пищу я желал бы получать в ближайшие дни. Это означало то же самое. Армейский священник просил уточнить, может ли он навестить меня. Я знал, что все это значило…
Я дал тому человеку адрес своего отца, но мне пришлось несколько секунд поразмыслить, где он жил: настолько далеко и безнадежно осталось все в прошлом.
Я ясно увидел отца перед собой, человека, от которого унаследовал фигуру, осанку, глаза, нос и стремление делать то, чего делать нельзя. Когда мне исполнилось три года, я оказался у гроба матери. Я ничего не понимал, так как был еще очень маленьким. Меня воспитал отец. Я рос рядом с ним, и между нами существовали само собой разумеющиеся молчаливые товарищеские отношения, обычно устанавливающиеся после ранней смерти матери между отцом и сыном. В детстве часто делал то, чего делать не следовало бы. Мы играли как-то на улице в футбол. Я ударил по воротам. Мяч же угодил прямо в витрину кондитерской. Молниеносно я выудил мяч, лежавший посреди осколков стекла, и убежал. За мной гналась хозяйка лавочки с метлой в руке.
Домой пришел на целых два часа позже обычного, не ожидая ничего хорошего. Когда я появился, отец уже оплатил ущерб.
- Ты, конечно, боишься? - спросил он меня.
- Да, - еле слышно признался я.
- Все это чепуха, - продолжил отец. - Ты думаешь, я в твои годы ничего не вытворял?
Что он теперь делает и думает ли обо мне? Он никогда меня не спрашивал, где и на кого я работал.