- Я этого даже и знать не хочу, - сказал он мне однажды. - Ты сам знаешь, что делаешь. У меня единственное желание - увидеть тебя после войны живым и здоровым.
После войны! После войны! Теперь этого "после" уже не будет…
Появился Джонни, мой охранник, и сунул мне зажженную сигарету сквозь проволочную ячейку.
- Кури, да побыстрее, - произнес он при этом. - Никогда не знаешь, кто к тебе может прийти.
Через минуту он крикнул:
- Эдвард, - меня все звали этим вымышленным именем, - все не так плохо, как может показаться.
- Хотелось бы верить в это, - ответил я.
- Я недавно прочитал одну книжку, - продолжил Джонни. - Ее написал школьный учитель. И речь в ней идет о войне Америки за независимость.
- Видимо, что-то интересное.
- Слушай внимательно, - добавил Джонни. - Одного парня приговорили к смертной казни. И повесили на дереве. Когда он уже стал болтаться на веревке, пришло помилование. Тогда веревку обрезали.
- Ты думаешь, что и со мной произойдет нечто подобное?
- Ну, это маловероятно, - сказал честно Джонни. - Я рассказываю эту историю по другой причине: парень ведь написал потом книгу о состоянии и самочувствии человека, которого вешают. Он утверждает, что сначала им овладевает ужасный страх, а потом вдруг все пропадает. На душе становится легко и спокойно, и возникает чувство, будто бы ты уже переселился в другой мир. Последние секунды намного прекраснее, чем обычно думают… Только потом, когда веревку перерезали и пытались привести его в сознание, он почувствовал ужасные боли.
Я старался дальше не слушать, о чем говорил Джонни. Он был глупым, но добродушным и безобидным человеком. Своими словами он явно пытался меня утешить. У него было молодое, открытое лицо. Один палец на левой руке был скрючен в результате какого-то происшествия здесь же, в Форт-Джей.
Джонни писал в письмах своим родным и знакомым обо мне. Я стал большим событием в его жизни. Положение это, однако, должно кончиться через девяносто шесть часов.
От такой мысли можно было сойти с ума.
В мою камеру вошел унтер-офицер, которого я ранее не видел, - тщедушный парень с крысиным лицом. Помятая форма буквально болталась на нем. Пожав мне руку, он посмотрел в окно. Маленькие темные его глаза так и бегали. Ростом он был мне до плеча.
- Вам чего-либо не хватает, мистер Гимпель? - спросил он.
- Да нет.
- Достаточно ли хороша пища?
- Вполне.
- Желаете закурить? - Да.
Я взял предложенную сигарету. Унтер-офицер разглядывал меня сбоку, оценивающе и деловито.
Закурив, я сделал несколько быстрых затяжек. "Шел бы ты к черту, - подумал я. - Теперь ты сможешь написать письмишко своей приятельнице".
Но он не уходил, а обошел меня кругом все с тем же оценивающим взглядом. Инстинктивно я почувствовал, что он чего-то от меня хочет, чего-то ужасного, жестокого и страшного.
- К сожалению, я не могу дать вам что-либо почитать, - продолжил он. - На этот счет имеется строжайшее предписание. Разве только Библию.
- У меня она уже есть.
- Тогда пока, - сказал он, протянул мне руку, не глядя на меня, и ушел.
- Эй! - воскликнул Джонни. - Ты знаешь, кто это был?
- Конечно нет.
- Это был палач, - взволнованно произнес он. - Он приходил, чтобы определить твой рост и вес для своих последующих действий. А ведь он тебя измерил, ты разве не заметил? У нас каждый, подлежащий повешению, получает собственную веревку. На этом не экономят.
Сказав это, он засмеялся, да так и не закрыл рот, говоря все, что думал. При этом постоянно просовывал мне очередные сигареты. Он был хотя и недалеким, но честным малым.
- Джонни, - спросил я, - сколько мне еще осталось жить?
- Этого я не знаю, - ответил он. - Точно это становится известно только в предстоящую ночь. Думаю, однако, что тебя возьмут пятнадцатого апреля. На этот счет я слышал какие-то разговоры.
В одиннадцать часов того же дня меня вызвали к коменданту и на короткое время сняли наручники.
- Мистер Гимпель, - произнес офицер, - я должен сообщить вам, что американский президент Рузвельт отклонил ваше прошение о помиловании. Теперь приговор в отношении вас может быть приведен в исполнение. Вы узнаете об этом за двенадцать часов до казни.
"У него маленький рот, прямой нос и круглая голова", - повторял я про себя, чтобы не потерять выдержки.
- Вы до сих пор вели себя как мужчина. Держитесь так и далее. Доброго дня!
Я возвратился в камеру. Снова один со своими мыслями.
А столь ли прекрасна эта жизнь? Может быть, даже лучше, что она скоро кончится?
В мире много банальных фраз, которые люди часто произносят, не задумываясь о их содержании. Одна из них засела в моей голове, и я повторял ее громко: "Лучше ужасный конец, чем ужас без конца".
Вскоре все станет в прошлом. Отсюда меня вынесут в простом деревянном гробу, - естественно, в анатомичку.
"Здесь вы видите, господа, печень, селезенку и желчный пузырь, - скажет какой-нибудь профессор, обращаясь к студентам-медикам. - Сердце абсолютно здоровое. По каким признакам вы можете это определить, студент Шустер?"
Никогда больше не увижу я, как цветет вишня, никогда не обниму женщину, не буду сидеть за рулем машины, не услышу трубу Луи Армстронга или тромбон Томми Дорси. Никогда больше… Никогда больше…
Передо мной прошли женщины, с которыми я был близок. Вот я стою на палубе корабля "Дротнингхольм" - это было в 1942 году, - а рядом со мной в легком летнем платьице - белокурая шведка Карен С. Ветер играл ее волосами.
- Поедем со мной в Стокгольм. У моего отца большое дело. Ему ты определенно понравишься. Мы сможем обручиться. И война для тебя на этом закончится: Швеция ведь нейтральная страна. Если ты меня любишь, поедем со мной.
- Я люблю тебя, - ответил я.
- Нет, ты меня не любишь. Я поцеловал ее:
- Немного позже, после войны. После войны! Какая бессмыслица…
А вот передо мной появилась Маргарет, маленькая, шикарная берлинка.
- Не будь глупцом, - сказала она, если мне не изменяет память, - оставайся. Не езжай в Америку: все говорят, что ты оттуда не возвратишься. Ты будешь сумасшедшим, если отправишься туда. И посмотри на этого Билли, на его обезьяньи руки, на его лживые бегающие глаза. Он тебя предаст, поверь мне. Женщина всегда чувствует такое. Оставайся в Германии - со мной.
На сколько сигналов судьбы я не обратил внимания!
Теперь же передо мной стояла Джоан, стройная, грациозная, высокого роста.
- У меня такое ощущение, будто я знаю тебя целую вечность, - произнесла она. - С тобой я знаю заранее, что ты скажешь, о чем ты думаешь. Мне кажется, что такие мужчины, как ты, всегда говорят то, что думают. А думают они правильно.
Она обняла меня рукой, и я посмотрел в ее глаза. Война в этот миг остановилась. Имел ли я право поцеловать ее, любить эту девушку? Мог ли я соединить ее жизнь с проклятием, связанным с моей шпионской деятельностью? Ведь от этого никуда не уйдешь.
Сердце не слушало голову. Мы смеялись, шептались, целовались. Это продолжалось несколько часов, а затем я ушел, должен был уйти…
Тянулись ли часы тогда столь же долго, как сейчас в камере, когда я ждал появления того унтер-офицера с крысиным лицом, который наложит мне на шею веревку с тринадцатью узлами, как предписано?
Бросившись на койку, я тут же вскочил снова.
Меня вновь одолевала потливость, во рту было сухо. "Только не думать об этом, - настраивал я сам себя, - надо отвлекаться. Думай о чем-нибудь другом, о том, что было хорошего в твоей жизни! Не думай о проклятой войне и неизбежном конце. А лучше всего не думай ни о чем!"
Мне невольно вспомнилась поговорка, ходившая по Главному управлению имперской безопасности: "Пусть думают лошади, у них большие головы".
Наступило утро. В десять часов Джонни был сменен. Его сменщик тут же угостил меня сигаретой. Интересно, что в Форт-Джей неукоснительно соблюдались все предписания, кроме курения. В этом вопросе каждый старался сделать исключение.
Солдат с кухни принес мне второй завтрак: настоящий зерновой кофе, выпечку из дрожжевого теста, сливочное масло и мармелад. Все это он поставил на небольшой столик.
- Ты должен хорошо покушать, - сказал он. - Без еды дело не пойдет. Вчера ты не съел и половины… Бери пример с других заключенных: они метут все под метелку.
- Мне не хочется.
- От этого лучше не станет, - заявил солдат. - С полным желудком и мир становится совсем другим. - Усмехнувшись, он добавил грубо, но добродушно: - Тебе нужно приличное походное питание.
Наплюй на все. Повар спрашивает, что тебе приготовить на завтра. Может, потушить гуся по-европейски с каштанами и пряностями?..
- Мне все это безразлично, - ответил я. - Мне ничего не надо, кроме покоя. Закрой, пожалуйста, дверь с другой стороны.
- Другие не столь капризничают, когда я их навещаю, - обиделся он.
- Других послезавтра не будут вешать.
- Это-то, конечно, так, - согласился солдат и вышел.
С четверть часа стояла полнейшая тишина. Я прилег на койку и попробовал уснуть, но безуспешно. Итак, у меня остаются сегодняшний, завтрашний и послезавтрашний дни, и это - все, считал я уже* в сотый раз. В пять часов утра за мной придут, предложат еще раз сигарету и снова зачитают приговор. На это времени уйдет совсем мало. Потом на меня наденут черную куртку с капюшоном, который я буду должен нахлобучить на голову, и поведут к месту казни. Вообще-то оно находилось за пределами тюрьмы: в самом Форт-Джей никого обычно не казнили, поскольку это была военная территория, а военные экзекуцией не занимались. Тех, кого ожидал электрический стул, доставляли в Синг-Синг. Я же был приговорен к повешению, следовательно, в Синг-Синг попасть не должен. Поэтому в порядке исключения все произойдет, по-видимому, здесь, в Форт-Джей, в связи с чем, как мне показалось, в его стенах стала ощущаться напряженность. Зачастили посетители, обо мне проявлялась особая забота. Я воспринимал все это как предвестие моей казни.
До этого вопросы смерти меня не занимали. Да и кто будет думать о смерти, будучи молодым и здоровым? Вот лет в семьдесят или восемьдесят, а то и позже… Когда человек становится старым и уставшим от жизни, когда пища не доставляет былого удовольствия, когда слабеет зрение и дрожат руки, тогда, видимо, и возникает мысль о вечном сне, который представляется уже не столь нежеланным. Однажды глаза закрываются, и человек больше не просыпается. Люди в таких случаях говорят: "Да, бедный Эрих… Он стал уже очень старым. И это, пожалуй, даже лучше для него".
Но я еще не стар, черт побери. И не хотел умирать. Я хотел жить, жить, как и другие! Как любой другой, кто молод и здоров.
Посмотрев в зеркало, увидел, что лицо мое стало бледнее и как бы меньше, но это было мое прежнее лицо. А ведь через несколько дней его не будет, всего через несколько дней. Остается девяносто шесть часов и несколько минут. Над воротами Форт-Джей будет, наверное, висеть плакат с надписью: "За шпионаж, саботаж и заговор против Соединенных Штатов Америки сегодня утром в 5 часов 13 минут повешен немецкий подданный Эрих Гимпель, он же Эдвард Грин. Смерть, по врачебному заключению, наступила через 70 секунд после экзекуции. Гимпель военным судом был признан виновным. Верховный суд Америки утвердил приговор о смертной казни. Прошение немецкого шпиона о помиловании было отклонено президентом США".
Джонни появился опять. Стало быть, уже двенадцать часов дня.
- Я снова пришел! - воскликнул он.
- Я это заметил, - ответил я.
На этот раз я был даже рад, что на дежурство заступил именно он. Его болтовня была гораздо лучше моих собственных мыслей. Я не мог ничего поделать, но на рассвете они всегда появлялись, мне приходилось думать о непостижимом. Довольно давно я посмотрел кинофильм о Мате Хари. Это была сплошная сентиментальщина с трагическим концом. Почти все зрители всхлипывали, я же смеялся. Кажется, Маргарет сидела рядом со мной. И у нее были влажные глаза.
На шпионке было темное платье. Лицо ее соответствовало трагизму повествования. На шее виднелся серебряный крест. Она поцеловала его и, сняв, подарила привратнице, которая расплакалась. В помещение вошел солдат в каске. Лицо молодого французского лейтенанта подергивалось.
"Я выполняю свой долг, мадам", - произнес он.
Те из зрителей, кто еще держался, теперь тоже разревелись. А я смеялся еще громче.
- Я не понимаю, почему ее должны казнить, - сказал я своей спутнице, - если она так благородна.
- Тише! - взволнованно шикнула какая-то женщина, сидевшая за мной.
Мату Хари повели по бесконечно длинному коридору. Ее показывали спереди, сзади и сбоку, давая крупным планом лицо. Оно было прекрасным, благородным, печальным и отрешенным.
Но вот коридор закончился, и вся группа вышла на большой двор. Из-за плотного тумана внезапно показалась команда солдат. На их лицах читалась печаль. Вот тебе на, подумалось мне, ведь солдаты занимаются с красивыми женщинами с большим удовольствием иными делами, нежели казнью. В этот момент раздался залп, и Мата Хари, упав, умерла медленно и фотогенично
А как умру я? Буду ли кричать? Буду ли пытаться освободиться от веревочной петли? Буду ли взывать о помощи? Останется ли время для фотогеничности и мужского презрения к смерти?
- Эй, Эдвард, - крикнул Джонни, - не желаешь ли поговорить со священником?
- Нет, - ответил я.
- Не будь таким глупцом, - продолжил он. - Это хороший парень, так что рекомендую.
На священнике была форма капитана. Он был высокого роста, худощав, с широкими плечами. В его фигуре было что-то от бейсболиста и наездника с аристократическими манерами, но никаких следов набожности. Он сразу же стал мне симпатичным, как только появился в камере.
- Вам предстоит тяжелое испытание, - начал он, ходя взад и вперед. - Мы можем поговорить об этом открыто: легче говорить о смерти, чем умереть. Поэтому вы имеете определенное преимущество по сравнению со мной.
- Хорошо сказано, капитан, - отозвался я.
- Капитан - это моя побочная профессии, так сказать, по совместительству, - произнес он, улыбаясь. - А так я священник. Военная форма для меня только маскировка.
- Вам не стоит маскироваться.
Мы пожали друг другу руки. Впервые за последние дни подавленность моя исчезла, и я даже забыл о том, что меня ожидает.
- Я не буду действовать вам на нервы, - сказал священник. - И не беспокойтесь, я не собираюсь читать вам проповедь. То, что на подходе, - исключительно ваше дело. Вы должны только быть к нему готовы. Мне хотелось бы лишь вам немного в этом помочь. - Посмотрев на кончики пальцев, добавил: - Мне-то легко об этом говорить, не правда ли?
- Но вы говорите хорошо, капитан.
Наш разговор перешел на бейсбол и детективные кинофильмы. Через час он собрался уходить, но я попросил его остаться.
Солдат из кухонной команды принес обед.
- Еще одну порцию, пожалуйста, - заказал я, улыбнувшись.
- Наконец-то он стал благоразумным, - пробормотал солдат.
Мы сели обедать вместе. Священник сказал мне, как его зовут и откуда он родом. Во время учебы в университете он действительно был в составе бейсбольной команды и пользовался среди студентов авторитетом. Он собирался стать инженером-машиностроителем.
- Почему же вы стали священником?
- Это довольно длинная история, - ответил он, - да и вы, наверное, в ней ничего не поймете. Тем более, что я никогда не входил в число друзей церкви.
- Ну и?..
- В том-то и штука, что несколько позже я им стал. Дело в том, что умерла моя маленькая сестренка, которую я очень любил. Я даже пропускал занятия в колледже, чтобы пойти с ней гулять… В свои пять лет она была настоящей маленькой леди, столь много шарма было в ней. Да что я могу вам сказать - вы просто не сможете себе это представить.
- Что же произошло?
- Она попала под грузовую автомашину, и случилось это семь лет тому назад. Тогда я чуть с ума не сошел. Родители наши давно уже умерли. Так что я был один с сестренкой. Ничто не могло утешить меня. Я до сих пор не знаю, как я тогда выжил. Прошли месяцы, даже годы, пока я не преодолел это состояние.
Слушая его рассказ, я уставился в пол, затем посмотрел на его лицо. Каждое слово, сказанное им, было правдивым, простым и убедительным. Встав, он стал ходить по камере. Лицо его, бывшее еще несколько мгновений назад застывшим, вновь оживилось.
- Видите ли, - продолжил он, - после всего этого я и стал священником. Собственно, только с той целью, чтобы как-то помочь людям, пережившим нечто ужасное, подобное тому, что пережил я сам. С ума сходить не обязательно.
- Да, - согласно проговорил я.
- А знаете, - добавил он, - одним из тех, кто не должен сходить с ума, являетесь вы.
- Думаю, с ума я не сойду, - сказал я. - Если же такое и произойдет, то никому от этого хуже не станет.
Он не ответил. Мы молча курили, сидя рядом на койке, так что наши плечи соприкасались.
- Вы когда-нибудь молились? - спросил он меня.
- Конечно. Правда, это было уже давно, когда я был еще ребенком. Позже я об этом как-то забыл.
- Такое происходит со многими, - молвил он. - Люди просто забывают об этом. Но иногда и вспоминают. - Поднявшись, он сказал: - Я приду завтра, если вы не возражаете и захотите меня видеть.
На прощанье мы пожали друг другу руки.
Молиться? Можно ли и надо ли было это делать?
Я попытался вспомнить, как тогда все было, когда, будучи еще мальчишкой, я попал в церковь. На мне был мой первый костюм - темно-синий - с длинными брюками, играл орган, священник нас благословил, от горящих свечей исходил запах, которого я более нигде не осязал…
Попытался вспомнить слова молитвы, но мне понадобилось довольно долгое время, пока некоторые из них пришли на память. Но и они никак не сходили с губ. И все же я попытался молиться.
"Отче наш, - сказал я про себя, - иже еси на небесех".
Слова эти я повторял снова и снова, механически, упрямо, пока они не обрели некий смысл.
Кто думал в то время о молитве? Главное управление имперской безопасности все отменило - Бога, небеса, творение Христа. Но вот смерть и конец жизни оно отменить не смогло. Смерти не было никакого дела до главного управления.
Время подошло уже к четырнадцати часам, и Джонни снова сменили. Сегодня почему-то было особенно неспокойно в тюремном здании Форт-Джей. Я постоянно слышал шарканье резиновых сапог в коридоре. Новый охранник вел себя исключительно корректно. Мне хотелось закурить, но у меня не было спичек. Я его окликнул, однако он не отозвался: видимо, боялся наказания.
Около пятнадцати часов ко мне зашел дежурный офицер.