- Всем ли вы довольны? - спросил он. - Пока да.
- Хорошо.
- Глоток виски не помешал бы, - сказал я.
- Это единственное, кроме свободы, чего я не могу вам дать… Может быть, чуть попозже зайдем ко мне в кабинет, - продолжил он после непродолжительного молчания, - там можно будет пропустить по единой. Сам знаю, как тяжко иногда бывает без рюмочки. - Он присел на мою койку. - Вы уже побеседовали со священником?
- Да.
- Это хорошо.
Кто-то пробежал по коридору. Послышались крики. Я попытался прислушаться, но так ничего и не понял.
Капитан недовольно встал. Какой-то солдат вбежал в камеру. У него было взволнованное лицо. Он хотел что-то сказать, но офицер подал ему знак, и они отошли в угол.
Я уже научился читать по губам и стал внимательно смотреть на обоих. Произошло что-то необычное, что-то особенное, выведшее из равновесия и рядовых охранников, и начальство Форт-Джей и внесшее сумятицу в привычный распорядок дня.
Посмотрев на губы солдата, мне показалось, что я в общем-то понял, что он сказал. Сказанное, однако, до меня не доходило.
- Умер Рузвельт, - произнес солдат. В этот момент вся Америка слышала: "Рузвельт скончался".
Хозяин Белого дома был мертв. Мертв! Скончался от кровоизлияния в мозг.
Капитан подошел ко мне и хлопнул по плечу.
- Вам повезло, - сказал он.
- Это почему же? - спросил я.
- Умер американский президент. Это означает, что в стране на четыре недели объявляется траур.
- А мне-то какая польза от этого?
- На время государственного траура смертная казнь откладывается.
Офицер ушел. Я не верил своим ушам. Потом до меня все же дошло: Франклин Делано Рузвельт оказал мне услугу…
То, что офицер был прав, я узнал утром того дня, на который была назначена моя казнь.
Ее перенесли.
* * *
Через несколько часов все американские радиостанции стали передавать траурные сообщения и музыку в связи с кончиной Франклина Делано Рузвельта. Слушая их, я некоторое время еще ничего не осознавал. Затем постепенно начал привыкать к мысли, что остался жив, что благодаря случаю не был повешен. Охранники поздравляли меня от души. Каждый стремился пожать мне руку. А какой-то унтер-офицер сказал смеясь:
- Живым ты нам больше нравишься, чем мертвым.
- И я себе тоже, - откликнулся я.
Никто не сердился на меня, что смерть Рузвельта я воспринимал лучше, чем свою собственную.
Четыре недели отсрочки. Уйма времени! Но вместе с тем не так уж и много. Война в Европе гигантскими шагами шла к своему концу. Можно было уже посчитать по пальцам, когда будет сброшена последняя бомба. Все ждали капитуляции Германии. Сколько времени еще остается до нее? Как долго? Несколько дней или недель? Мои защитники ожидали этого с надеждой. Надежда появилась и у меня, но вот как-то я встретил во дворе тюрьмы палача, и спокойствие мое кончилось…
Капитуляция Германии произошла все же, как говорится, своевременно.
Все поздравляли друг друга. Я с нетерпением ждал своего помилования. Но этого пока не происходило, однако и о казни разговор уже не шел. Казалось, обо мне вообще забыли.
Потом меня перевели в другую тюрьму. На американский лад меня в наручниках провезли через полстраны. Наручники были строго предписаны. Сопровождавшие меня военные сожалели об этом не менее трех раз за день. Часто происходили довольно странные сцены: прохожие с удивлением смотрели на меня, школьники бежали следом, многие останавливались.
Ехали мы в поезде дальнего следования из штата Нью-Йорк в Миссури через Пенсильванию, Огайо, Индиану и Иллинойс. В Сент-Луисе сошли с комфортабельного поезда и сделали остановку на несколько часов. Офицер сопровождения сказал:
- Я собираюсь навестить своих знакомых. Мне вы, естественно, не нужны. Поэтому на это время вы будете помещены в местную тюрьму.
- Отлично, - ответил я.
- Я не знаю, как там кормят, - продолжил он. - Думаю, нам лучше пообедать в каком-нибудь ресторане.
Мы направились в привокзальный ресторан. За всю свою жизнь мне не приходилось обедать в таких условиях. Боковая комната была занята каким-то певческим обществом, так что нам пришлось идти в общий большой зал.
Наручники с меня на этот раз сняли. Однако капитан не отказал себе в удовольствии устроить самое настоящее шоу по-американски. Вокруг стола стояли четыре здоровенных солдата военной полиции с автоматами в руках, направленными на мою тарелку. Выглядели они весьма воинственно. Сцена эта продолжалась все время, пока я расправлялся с бифштексом.
Сидевшие за соседним столом женщины, служащие американского вспомогательного корпуса, не спускали с меня глаз. Они, видимо, принимали меня за солдата, подвергшегося наказанию за какой-то проступок. Постоянно кричали моим охранникам "бе" и показывали им язык. Одна из них, рослая блондинка, подошла даже к сопровождавшему меня офицеру.
- Не придавайте себе важность, парни! - произнесла она весело. - Или вы действительно его боитесь?
Поскольку офицер никак на это не отреагировал, девицы продолжали над ним подтрунивать и дальше.
Когда я доел мороженое, меня на джипе доставили в местную тюрьму.
- Пару часов вы как-нибудь выдержите, - сказал мне капитан, перед тем как сдать меня моим новым стражам.
Меня принял здоровенный надзиратель. Во время церемонии приема я должен был положить руки на стол. Содержимое карманов было просмотрено и зарегистрировано. Имущество мое было невелико.
Над письменным столом дежурного охранника висел плакат, на котором большими буквами было написано:
"Если тебе что-либо не нравится, скажи нам, а если нравится, то - своим друзьям".
Прочитав написанное, я громко рассмеялся.
- Пожалуй, не стоит отправлять тебя в камеру, - произнес надзиратель, ставший намного приветливее, когда мы остались одни. - Ты выглядишь весьма прилично. Что такое ты натворил? Не хочешь ли есть?
- Нет, - ответил я.
- Скоро ты привыкнешь к нашей жратве, - прокомментировал он. - Когда ваш брат прибывает к нам, все не голодны. Когда же наступает час освобождения, то каждый ест за троих.
И все же на несколько часов я был помещен в камеру, пока меня не забрали оттуда. На машине мы отправились через Миссури в Канзас. В Ливенуорте меня сдали с рук на руки. Сопровождавшие меня охранники сердечно попрощались со мной.
Вначале меня поместили в крепостной каземат, с тем чтобы через несколько дней передать в тюрьму для гражданских лиц. Когда я еще находился в каземате, мне пришлось помимо своей воли повстречаться со смертью.
Были казнены пятеро немецких солдат - только потому, что они отказались подать американскому президенту прошение о помиловании.
Они были военнопленными. В их лагере образовались две противоположные партии. Одна сотрудничала с американцами, другая же работала против них. Начались доносы и предательства.
Случилось так, что доносчик потерял свое подметное письмо. Предателя теперь знали. Произошел стихийный бунт, во время которого его линчевали. Руководство лагеря отправило в тюрьму пять человек, подозревавшихся в совершении этого акта насилия. Были ли они действительно виновны, не знал никто. Во всяком случае, как водится, были найдены козлы отпущения. За убийство товарища они были приговорены к смертной казни. Приговор этот мог быть отменен, если бы они подали прошение о помиловании. Один из пятерых, закоренелый фанатик, однако, заявил:
- Немецкий солдат считает ниже своего достоинства подавать прошение о помиловании американскому президенту.
Никакие просьбы, угрозы, аргументы не подействовали на пятерых кандидатов в смертники. И они были повешены. За несколько часов до их последнего пути я видел упрямцев с бледными, перекошенными от ненависти лицами. То были последние жертвы войны…
* * *
В гражданской тюрьме Ливенуорта содержалось более двух тысяч четырехсот заключенных. Я получил номер 62 098 и находился теперь в обществе, в котором мне предстояло провести, как оказалось потом, последующие десять лет: среди убийц, сутенеров, громил и банковских грабителей. Каждый из них имел целый список "дел", коим и гордился. В тюрьме неукоснительно соблюдалась "табель о рангах". Самыми уважаемыми были банковские грабители. Убийцы слыли аутсайдерами. Воры считались мелкой рыбешкой. Громил уважали, сутенеров же не переносили.
Шпионам в тюремном регистре определенного места отведено не было: о них судили по поведению. Подобное же положение занимали и американские коммунисты, находившиеся некоторое время вместе со мной в заключении. Постепенно нам удалось завоевать уважение среди заключенных. Но это было уже значительно позже.
Сначала я попал в карантинное отделение, в котором пробыл четыре недели. Полагаю, что карантин был изобретен самим дьяволом. Я-то думал, что речь идет о медико-санитарном мероприятии, на деле же там осуществлялось приобщение вновь прибывших к тюремным условиям: их муштровали, шлифовали и приучали к новой жизни - с порядковым номером, в полосатой арестантской одежде.
Надзиратели носили форму. Некоторые из них были людьми, большинство же - машинами. Мне надо было набираться опыта. Человек, принявший меня в карантинном отделении, не вызывал симпатий. Красномордый грубиян и дебошир, он постоянно кричал громче необходимого, употребляя нецензурные выражения. К счастью, его сменяли после шести часов несения им службы. Его напарник нравился мне больше, но и он не был столь добродушным, как можно было подумать, глядя на его лицо.
- Ага, - сказал он, - так тебя зовут Гимпель. Странное имя. А что ты натворил? Шпионаж?! Ну этим-то заниматься не следовало. Сам все скоро поймешь. Времени у тебя будет предостаточно.
Его прозвали Тыквой. Прозвища, кстати, были у всех надзирателей. Заключенные внимательно следили за их привычками, жестами, характерными особенностями, которые и отражались затем в прозвищах, коими они наделяли охранников. Некоторые надзиратели почти полностью подпадали под влияние заключенных. Тыква держался посредине. В карантинном отделении ему было значительно легче, чем его коллегам в основном здании: поскольку он имел дело с новичками, то мог опираться на предписанные строгости.
В отделении нас было двадцать человек, изолированных на время от остальных заключенных. Курс обучения начался на следующее утро - в своеобразном классе. На занятиях появился лично сам инспектор.
- Курение у нас запрещено, - заявил он. - Тот, кого уличат в этом, будет наказан.
Под наказанием подразумевалась одиночная камера. Тот, кто попадал в нее, лишался прогулки и сидел лишь на воде и хлебе.
- У нас, в карантине, не работают, - продолжил он. - Здесь не смеются, не ходят, а бегают. Когда с вами говорит надзиратель, необходимо стоять по стойке "смирно". Отвечать надо только "да" или "нет". За препирательство - наказание. За невежливое обращение - тоже, как и за проявление неаккуратности.
Он отбарабанил свое обращение к нам, которое произносил через каждые четыре недели вот уже в течение двадцати лет. Лицо у него было серое и узкое, ибо он страдал болезнью желудка. А таких надзирателей, вымещающих на других свои хвори, в тюрьмах не любят.
Однако он не кончил на этом знакомить нас с тюремным режимом.
- Вы имеете право посещать по воскресеньям церковь, - вновь зазвучал его голос. - Стрижка волос - один раз в месяц, душ - два раза в неделю. При хорошем поведении разрешается раз в неделю посещать кинозал. Но никаких криминальных и любовных фильмов: как совершаются преступления, вы и так знаете, а любовь вам здесь не нужна. Кто в последующем будет работать, станет зарабатывать деньги. В столовой можно покупать шоколад, кекс, конфеты, мыло для бритья и сигареты - две пачки сигарет в неделю: их вам вполне хватит.
Произнеся все это, он стал внимательно рассматривать нас - одного за другим.
- Не желающий слушать должен все прочувствовать, - произнес он затем. - Небритому - прямая дорога в одиночку. Кто не застегнет пуговицы на куртке, окажется там же. Одиночка всегда ждет вас: таких камер у нас предостаточно.
Некоторые из нас улыбались и даже смеялись во время этой его лекции. Но вскоре мы отучились смеяться. Взять хотя бы уборку коек. Края подушек надо было смачивать, чтобы они не теряли форму. По этому поводу имелась подробная инструкция. Да и вообще американская тюрьма имела чертовскую схожесть с немецкой казармой.
Мы должны были выучить наизусть наши права и обязанности.
- Что ты можешь потребовать? - спросил меня Тыква.
- Два лезвия для бритья в неделю.
- В месяц, рохля. А что еще?
- Наушники для радио.
- На какое время?
- До двадцати одного часа, сэр.
Тыква усмехнулся и сказал:
- Когда выйдешь на свободу, сможешь слушать сколько угодно. Но пока ты еще находишься здесь. И не забывай про одиночку. В ней очень тоскливо и ничего хорошего. Ну да ты еще сам в этом убедишься.
В столовую нас заводили последними. За столы мы должны были садиться молча и молча съедать поданное. Однажды из-за какого-то проявленного нами непослушания мы обязаны были залезть под столы. Жестяные тарелки наши полетели на пол вместе с содержимым. Замены нам никакой не дали. Поэтому я привык съедать мясо сразу же и от этой привычки не отвык до сих пор.
Заключенные вначале относились ко мне сдержанно: я был для них аутсайдером, хотя и имел, скорее всего, пожизненное заключение.
Но однажды мне все же удалось завоевать их симпатии. В течение двадцати четырех часов в Ливенуорте разговор шел только о совершенном мною "подвиге", после чего я был принят в сообщество стреляных воробьев.
Мы сидели в тот день в столовой, как обычно, каждый за закрепленным за ним местом за столом. Повар, из числа заключенных, проходил мимо нас, накладывая пищу поварешкой в миски. Он говорил по-немецки. Нагнувшись ко мне, прошептал:
- Под столом прикреплены две пачки сигарет. Не забудь забрать их.
Я подумал, что он решил пошутить. Нижняя поверхность крышек столов была гладкой, никаких выдвижных ящичков там не имелось. Я все же пошарил незаметно под столешницей. Оказалось, что повар умело воткнул туда вилку и к ней прикрепил сигареты. Я сунул их в карман. Но это мне не доставило особой радости, тем более что от моих сотоварищей, сидевших вместе со мной за столом, не ускользнуло, чем я занимался. Некоторое оживление, вызванное у них моим поступком, сразу же было подмечено надзирателями.
- Заканчивай! - завопил Крыса, один из самых нелюбимых наших надзирателей, и подал команду: - Встать!
Рывком мы повскакивали со своих мест. Согласно инструкции, по завершении "трапезы" заключенные должны были покидать столовую в определенном порядке. Когда подошла очередь нашего стола, мы молча направились к двери.
- Стой! - крикнул Крыса. - Руки вверх!
Проверки содержимого карманов у самого выхода из столовой я никак не ожидал. Все произошло молниеносно.
Я поднял руки вверх, зажав между пальцами две пачки сигарет.
Крыса стоял уже передо мной - маленький, лишь по плечи мне, и тщедушный. Глядя на меня с подозрением, он похлопал руками по моим карманам, затем недоверчиво полез внутрь, но ничего не нашел. Он покраснел как рак: ведь он здорово осрамился. Заключенные только ухмылялись.
Я все еще стоял с поднятыми руками, и каждый видел пачки сигарет, зажатые между пальцами. Их не видел только Крыса.
- Марш по камерам! - заорал надзиратель. - А ты чего ждешь? - обратился он ко мне. - Уматывай!
Я опустил руки, мгновенно сунув сигареты в карман, и побежал вон. Мой трюк вызвал у уголовников восхищение, и я был, так сказать, произведен в рыцари.
За время четырехнедельного пребывания в карантинном отделении я ни разу не попал в одиночку, был причислен к "порядочным" заключенным и переведен в основное здание тюрьмы, где "вкусил" обещанные льготы.
К моему удивлению, среди заключенных было много немцев. Большинство из них получили различные сроки заключения как строптивые военнопленные или же пособники абвера. Герман Ланг, например, будто бы передал Германии прибор прицельного бомбометания, - его вина, между прочим, до сих пор не доказана. Встретился я и с американцем немецкого происхождения, который, будучи охранником немецких военнопленных, допустил побег одного из них. В общем, в то время мне довелось познакомиться со многими редкими судьбами и типами людей.
Я оказался в камере, в которой якобы отбывал когда-то наказание мнимый полярный исследователь Кук, посаженный за попытку обмана. Он принимал поздравления как покоритель Северного полюса со всех концов мира до тех пор, пока не было установлено, что он там и не был. Америка не простила ему этого позора. И наказание он отбывал до самой своей смерти.
Судьба моя все еще не была определена. Формально я числился как приговоренный к смертной казни. Мои защитники направили новое прошение о помиловании мистеру Трумэну - преемнику Рузвельта. Собственно говоря, это было даже излишне, так как предшественник Трумэна отказал мне в помиловании.