Война в Европе закончилась несколько месяцев тому назад. Я за это время успел превратиться в опытного "лопаточника". Мне приходилось ежедневно перелопачивать целую гору угля, совершенно бесплатно. По воскресеньям был отдых. Поскольку справиться в одиночку с громадным количеством угля, потреблявшегося тюрьмой, было просто невозможно, в помощь мне выделили двух здоровенных, как медведи, негров: хотя белые и цветные даже за тюремной решеткой были отделены друг от друга, на тяжелых работах этих различий не делалось. Назначением на эту работу я был обязан начальнику тюрьмы, который почему-то меня невзлюбил.
В нарушение предписаний он не только не принял меня как положено, но и не проводил. Наше с ним расставание произошло через несколько лет при довольно странных обстоятельствах…
Заключенные, прежде всего немцы, относились ко мне по-товарищески. Сразу же после моего прибытия один бывший военнопленный вручил мне в качестве подарка пакет с конфетами, мылом и сигаретами стоимостью в десять долларов - целое состояние по тюремным меркам. Соотечественники помогали мне как могли, не давая, как говорится, уйти под воду.
Когда я в первое время возвращался в камеру после тяжелой работы, то буквально валился с ног от усталости. Но постепенно мускулы мои налились, как у профессионального боксера. Как-то у меня возникла стычка с одним из громил, и я его нокаутировал. И тогда окончательно перешел в "элитную группу" ливенуортской тюрьмы.
* * *
В один из сентябрьских вечеров 1945 года по радио передавали мою любимою музыку в исполнении Томми Дорси. Его тромбон умолк в двадцать часов. Пошли последние известия. Я хотел было уже снять наушники, но почему-то воздержался.
Диктор перечислял и комментировал политические события со всего мира. Какие-то несогласованности с русскими, криминальное происшествие в Германии: американский солдат из-за немецкой приятельницы убил свою жену. Корреспондент со смаком расписывал подробности случившегося. Затем начались сообщения из Вашингтона.
Вдруг, как от удара электротоком, я вскочил с койки, услышав свое имя, произнесенное достаточно отчетливо. Сомнений быть не могло.
Диктор не торопясь и спокойно зачитал текст, не зная, что он для меня значил:
"Американский президент Гарри Трумэн объявил сегодня о помиловании немецкого шпиона Эриха Гимпеля и замене ему смертной казни на пожизненное заключение. Гимпель прибыл в Соединенные Штаты в конце прошлого года на немецкой подводной лодке для сбора секретных сведений о нашей военной промышленности. ФБР удалось его арестовать. Американский военный трибунал приговорил его к смертной казни через повешение. Исполнение приговора было отложено в связи о неожиданной смертью президента Рузвельта".
Сокамерники стали меня поздравлять с радостью и воодушевлением. К двери подошел надзиратель, просунул голову и сказал:
- Вы слышали, Гимпель? Можете сохранить свою башку! Везет же людям…
В тот день в послеобеденное время американский президент провел в Белом доме пресс-конференцию. Обсуждались текущие политические проблемы. Заседание продолжалось около двух с половиной часов. В конце его Трумэн зачитал свое постановление о моем помиловании в присутствии нескольких сотен американских журналистов. Подробности я узнал на следующий день из газет.
- Почему вы помиловали Гимпеля, господин президент? - спросили Трумэна.
- Гимпель был шпионом, - ответил Трумэн, - то есть человеком, сражавшимся за свою родину.
Ни одна страна в мире во время войны не обходится без шпионажа… Естественно, мы тоже имели своих людей в Германии. Схваченных в военное время шпионов обычно вешают. После же конца войны их обычно оставляют в живых. - Президент напряженно улыбался в камеры тележурналистов и объективы фотографов. - Поэтому я и решил заменить смертный приговор на пожизненное тюремное заключение…
Руку начальника тюрьмы я чувствовал еще долгое время. Уголь мне пришлось перелопачивать целых четыре года. Монотонность и тупость механической работы вначале отвлекали меня от мыслей. Но только вначале. Потом с каждым днем мне становилось все труднее отделываться от них.
Жив ли еще отец? Как сейчас жизнь в Германии? Выйду ли я когда-нибудь из тюрьмы? Окончится ли ненавистное ожидание неизвестного, тупая безнадежность, концентрация внимания на паре сигарет и плитке шоколада? Смогу ли я вообще разговаривать с людьми, не хвастающимися своими преступлениями или не доказывающими свою невиновность? Представится ли мне когда-либо возможность свободно пойти в ресторан и выбрать то, что пожелаю?
И вот мною овладела идея фикс - мысль, не дававшая мне покоя. День и ночь я стал думать о побеге, каким бы безнадежным он ни казался. Я решил все-таки попробовать и стал к нему готовиться - постепенно, терпеливо и незаметно для окружающих.
По территории тюрьмы я мог передвигаться довольно свободно. С трех ее сторон побег был невозможен, с четвертой основное здание было отделено от внешнего мира естественной преградой, которая на расстоянии нескольких метров была усилена проволочным забором. По углам территории находились охранные вышки, на которых постоянно дежурили часовые с автоматами и пулеметами. Однако ночью они частенько спали, а к забору электроток подключен не был, хотя в темное время суток он и освещался. В течение долгих лет попыток побега ночью в Ливенуорте не было.
Побег можно было, однако, совершить и днем во время работы, если она велась за оградой. Раза два, а то и три в месяц раздавался вой сирены, что означало: кто-то из заключенных бежал. Фермеры со всей окрестности принимали активное участие в охоте на беглеца. За поимку бежавшего они получали вознаграждение в размере пятидесяти долларов. Некоторые из них заработали на этом приличные суммы и обладали уже достаточно богатым опытом охоты за людьми.
Поскольку мне не разрешалось работать за пределами территории тюрьмы, путь этот отпадал.
Однажды транспортер угля в машинном зале вышел из строя. Возникла угроза замерзания отопительной системы, так как зимы в Канзасе довольно суровые. Дежурный инженер попробовал устранить неполадку, но это ему не удалось. Тогда он вспомнил обо мне. Вдвоем мы довольно быстро справились с этой задачей.
Инженер обратился с просьбой к руководству тюрьмы, чтобы меня передали в его распоряжение, аргументируя свою просьбу моими специальными знаниями. Но ему было отказано, и я остался на прежнем месте, снова денно и нощно размышляя о побеге.
Сначала мне надо было как-то выбраться из основного здания, которое на ночь запиралось. Для этих целей я сконструировал приспособление, с помощью которого можно было отогнуть прутья решетки и пролезть в образовавшееся отверстие: нужда заставит пойти на все.
О своих планах я никому ничего не говорил. Наконец я был готов.
Дождавшись полуночи, принялся за дело. Мой инструмент сработал неплохо, и я выпрыгнул во двор, между стеной здания и проволочным ограждением. Переждав несколько мгновений в тени, приготовился к прыжку через ярко освещенную полосу. Здесь все зависело от случая. Если меня заметят, все пропало. Если же удастся добраться до проволочной ограды, начнется второй и самый трудный этап мой одиссеи - уже под дулами пулеметов.
Прижавшись к стене дома, я напрягся, приказал самому себе: "Спокойно!" - и прыгнул.
В ту же секунду луч прожектора прошелся по стене здания, двигаясь медленно навстречу мне. Вот он уже в трех метрах от меня. Я бросился на землю. Луч задержался, затем опустился ниже, и я оказался в конусе яркого света. Вспыхнул прожектор на другой вышке. Луч его тоже был направлен на меня. Через секунду раздалось предупредительные выстрелы.
Поднявшись с земли, я поднял руки вверх и стал ждать.
Подбежавшие охранники схватили меня…
На следующее утро я стоял перед заместителем начальника тюрьмы.
- Признаетесь ли вы, что собирались бежать? - спросил он меня.
- Ничего другого мне не остается. Он кивнул:
- На вашем месте я, наверное, поступил бы так же. Вы, однако, понимаете, что я должен вас наказать?
- Да.
- Объявляю вам две недели строгого одиночного заключения на хлебе и воде. - Кивнув еще раз, он добавил: - Ну вот, пожалуй, и все.
Две недели одиночки я выдержал довольно сносно. Когда знаешь, что наказание ограничено во времени, оно отбывается легче, к тому же тогда я был уже закаленным, прошедшим через многие превратности судьбы арестантом.
Однако я не учел злонравия начальника тюрьмы, который, как я уже говорил, меня почему-то не переваривал. Отбыв наказание, я опять оказался в одиночной камере, где пробыл целых восемь месяцев. Мне было запрещено разговаривать. Более того, каждый день перед обедом в моей камере появлялись проходившие практику кандидаты на замещение должностей в тюрьмах и прочих того же рода заведениях. И всякий раз я должен был в их присутствии раздеваться догола. Церемония эта, предназначенная якобы для предотвращения новых попыток к бегству, была для меня самой настоящей изощреннейшей пыткой. Я был лишен прогулок во дворе, а вместе с ними - и свежего воздуха. В коридор меня выводили только на ежедневную проверку, во время которой я мог лишь знаками общаться с другими заключенными.
Ужасно не слышать собственного голоса в течение восьми месяцев, не видеть солнце, не вдыхать свежий воздух и вообще не знать, что происходит в мире. Когда время останавливается, человека охватывают воспоминания о давно прошедших днях, о том, что уже никогда не повторится.
Как мне удалось тогда выдержать, я и сам не знаю. Многие заключенные в таких условиях кончали свою жизнь самоубийством. Такая мысль у меня, однако, не появлялась, хотя и казалось, что все возможные пути к жизни плотно закрыты. Когда, наконец, я получил разрешение покинуть одиночку, я не смог ходить. Я наверняка свалился бы на лестнице, если бы меня не поддержал под руку сопровождавший меня надзиратель.
- Не торопись, парень, - сказал он. - Тебе надо сначала снова научиться ходить. Такое бывает со всеми, выходящими из одиночки. Видимо, нарушается равновесие.
Во время первых таких попыток передвижения мне повстречался Даш, предатель и убийца своих товарищей, отправивший на электрический стул шестерых немецких агентов. В Ливенуорте он был самым нелюбимым заключенным.
Это была уже не первая моя встреча с ним. Когда я однажды был освобожден от перелопачивания угля, меня направили на земляные работы внутри тюремного комплекса. Труд этот был более легким, и я даже не мог вначале объяснить причину подобного изменения в моем положении.
Однажды я внимательнее присмотрелся к заключенному, находившемуся по другую сторону рва. Тогда мне и стала ясна подоплека назначения меня на эти работы. Это был Даш. На нем была такая же арестантская одежда, как и на мне, с присвоенным ему номером, и отбывал он тоже пожизненное заключение.
Копал он медленно. С ним никто не разговаривал, никто не подавал ему руки. Против него были настроены не только немцы, но и американцы: предательство презирают во всем мире. Среди заключенных, совершивших все возможное, что было запрещено Богом, есть только одна категория, являющаяся постоянно аутсайдерами и изгоями, - предатели.
В течение ряда недель мы находились напротив друг друга. Нас разделяли два метра неглубокой канавы. У каждого в руках была особо прочная лопата. В Ливенуорте каждый день ждали, что вот-вот что-нибудь да произойдет. Причем ждали все, начиная от начальника тюрьмы, его заместителя, тюремного персонала и до заключенных.
Но они ждали напрасно. Заключенный, находившийся напротив меня, был всецело занят своими не дававшими ему покоя мыслями. Он был постоянно подвержен пыткам собственной совестью, будучи пригвожденным к позорному столбу совершенным им преступлением. Он переживал ежедневно, ежечасно и даже ежеминутно то, что совершил. Он стал для своих товарищей Иудой и знал об этом. Даш постоянно вспоминал, как он с семью товарищами высадился в Америке и, пытаясь освободить свою шею от веревки, пошел в ФБР, как фэбээровцы тотчас задержали остальных и как шесть из семи его товарищей приняли мученическую смерть на электрическом стуле.
Постепенно я привык к Дашу, как, видимо, и он привык ко мне. Мы оба знали, что тюремное начальство рассчитывало на стычку между нами, и не пошли на нее. Какое мне было дело до предателя Даша! Меня полностью занимала собственная судьба.
Примерно через две недели после моего перевода на земляные работы ко мне обратился здоровенный, двухметрового роста заключенный.
- Ты знаешь, что произошло с Дашем? - спросил он.
Я кивнул.
- Таких подонков надо убивать, - продолжил он.
- А чего ты хочешь от меня? Верзила ухмыльнулся:
- Если ты дашь мне десять пачек сигарет, Даш завтра же будет мертв.
- Как же ты намереваешься это сделать?
- Очень просто. Произойдет несчастный случай. Я ведь сижу на самом верху строительных лесов. Так вот, когда Даш будет утром проходить мимо, я свалю на его голову стокилограммовую стальную болванку. Понятно?
- Да.
Он протянул руку:
- Тогда давай что-нибудь сейчас. Остальные сигареты потом.
- У меня нет сигарет, - сказал я и ушел.
Даш жив до сих пор. Он был выпущен из тюрьмы за несколько лет до меня и отправлен в Германию.
Дни моего пребывания в Ливенуорте были сочтены. О моей попытке бегства было доложено в Вашингтон. Высшая американская судебная инстанция по исполнению приговоров приняла решение, от которого буквально застыла моя кровь.
Меня должны были перевести в Алькатрас, на "чертов остров" в заливе Сан-Франциско - самую надежную в мире тюрьму для заживо погребенных. Это заведение до сих пор покидали только мертвецы либо умирающие.
Меня и еще одного заключенного в тюремной автомашине повезли через всю Америку в наручниках и ножных кандалах. Парень, сидевший несколько дней на одной цепи со мной, - Уильям Кингдом де Норман - был правой рукой известного короля гангстеров Голландца Шульца, застреленного из автомата прямо на улице конкурирующей бандой. Прошлое Кингдома, моего своеобразного сиамского близнеца, демонстрировали множественные шрамы от пулевых ранений. Вел он себя жизнерадостно и шумно, обладал прекрасными манерами. Оба мы вели себя как джентльмены, поскольку даже в туалет должны были отправляться вдвоем. Честь, оказываемая нам как представителям бандитского мира, бежавшим или пытавшимся бежать из тюрьмы, была связана со многими превратностями и напастями.
После длительной поездки мы оказались наконец в Алькатрасе, куда нас доставили на катере из Сан-Франциско. Скалистый остров, на котором находится тюрьма Алькатрас, удален от материка почти на четыре километра. На каждого заключенного там приходится по надзирателю. Число заключенных островной тюрьмы никогда не превышало двухсот человек. Я был среди них самой мелкой рыбешкой, поскольку имел лишь один срок пожизненного заключения. Один из моих новых товарищей получил, например, шестьсот лет содержания под стражей. Многие имели по два й по три пожизненных срока. На острове долгие годы провел Аль Капоне, известный американский гангстер. Самой видной личностью в мое время там считался Пулеметчик Келли, способный написать на стене собственное имя выстрелами из пулемета. У него на совести было порядка тридцати убийств.
Меня принял начальник охраны. В Алькатрасе имеются только камеры-одиночки, но они расположены так, что можно разговаривать с соседями. Камеры эти представляют собой железные клетки, расположенные в ряд по длинному коридору. С помощью зеркала можно даже видеть своих соседей. Используются зеркала и для того, чтобы следить за передвижением охраны.
В соседней камере-клетке сидел негр. Он дружелюбно улыбнулся мне и передал в качестве приветствия газету. Освещение было очень плохое, и читать я практически не мог. За этим занятием меня неожиданно застал незнакомец в гражданской одежде.
- Вы только испортите себе зрение, - сказал он.
- Это точно.
- Я постараюсь, чтобы вам дали свет, - продолжил он.
Я подумал, что буду наказан и мне опять придется посидеть на хлебе и воде. Но минут через пять в камере зажглась электролампочка. Мужчину этого звали Эдвин Своп, и был он начальником тюрьмы.
Как это ни странно звучит, в Алькатрасе я оказался в лучших условиях, чем прежде. Остров принадлежит к достопримечательностям Америки, поэтому почти каждую неделю на него прибывают сенаторы, иностранные журналисты и полицейские специалисты, чтобы подивиться образцовым заведением. Между прочим, это единственная тюрьма в мире, из которой не удалось бежать ни одному заключенному. Даже те четверо арестантов, которые смогли однажды выбраться со скал, были застрелены в воде.
В хорошую погоду вокруг острова кружило множество яхт и прогулочных катеров и лодок. Нередко до нас долетали слова какого-нибудь экскурсовода:
- Леди и джентльмены, слева, на верхнем этаже этого вытянутого в длину здания можно видеть окно камеры, в которой содержался Аль Капоне. Если подойти поближе и свернуть направо, то выйдешь к камере Пулеметчика Келли. Еще не все из тридцати приписываемых ему убийств доказаны. Если бы у него был в руках пулемет, то он даже на этом удалении смог бы уложить по очереди каждого из вас.
Иногда прогулочные катера и лодки подходили слишком близко к острову. Тогда охрана давала предупредительные выстрелы в воздух. Арестанты же льнули к малейшим щелям и окошкам, чтобы взглянуть на внешний мир. Их глазам представлялись хорошенькие и страшненькие женщины, стройные и толстые, в легких летних одеждах, лощеные господа, дети, смотревшие с любопытством горящими глазами на "чертов остров". В хорошую погоду, обладая прекрасным зрением, можно было разглядеть на катерах мельчайшие подробности. Многие любопытные фотографировались на фоне Алькатраса.
К вечеру катера и лодки возвращались в гавань, привозя назад людей, пощекотавших себе нервы за несколько долларов.
Мы видели в ночное время огни Сан-Франциско, Золотые Ворота - самый длинный в мире висячий мост, неоновые рекламы. Порывы ветра иногда доносили до нас обрывки музыки, особенно в те дни, когда яхт-клубы и любители гольфа отмечали свои праздники.
В общем и целом американские тюрьмы довольно гуманны, насколько это возможно. Раз в неделю мне разрешалось, например, смотреть кинофильмы, правда сокращенные чуть ли не вполовину: из них вырезалось все, что могло возбудить заключенных, к этому же "всему" относились женщины, любовные сцены, жизненные эпизоды, показывающие свободную жизнь.