Мастеровой Фома Егорович Пухов в платоновском мире личность уникальная по ряду причин.
Во-первых, в отличие от господ-товарищей Перри, Попова, Матиссена, Кирпичниковых и Шмакова он не умирает, при том, что шансов погибнуть от голода, тифа, огня, меча, пожара, нашествия иноплеменников, а особенно от междоусобной брани у Пухова выше крыши. Но нет, жив курилка, жив, потому что живуч, потому что слишком велика в нем жизненная энергия, и именно он оказывается частью бессмертного, неуничтожимого народа. Не жертва истории, но ее победитель.
Во-вторых, в противоположность мозговым героям "Эфирного тракта" и пародийно-мозговым "Города Градова" Пухов, по собственному определению, - природный дурак. Он не хочет растить мозг, не стремится в царство сознания, и ему нет дела до советизации тире гармонизации вселенной, его родина - не в будущем и не на небе, а здесь и теперь.
В-третьих, в его жизни отсутствуют, по крайней мере видимые, провозглашенные, очевидные цели, без которых иные платоновские герои не мыслят своей жизни и этим целям настойчиво следуют, будь то открытие эфирного тракта, построение канала или написание капитального труда об упорядочении человеческой души.
Пухов по-настоящему свободен и независим, неподотчетен, он ускользает от мира, жаждущего его поймать, как Григорий Сковорода: мир ловил меня, но не поймал. Так выстраивается логическая цепочка: отец и сын Кирпичниковы как сознательные герои, Шмаков как пародия на них, Пухов как антигерой. А вернее, он и есть истинный герой, к образу которого приходит Платонов, сводя в этой точке счеты с иллюзиями юных лет, но не отбросив их, а бережно отсеяв, отобрав, оставив самое важное, самое сокровенное, например, вот такое, относящееся к описанию красноармейцев накануне десанта в Крым:
"В городе бесчинствовали собаки, а люди, наверно, тихо размножались. А тут, на глухом дворе, другие люди были охвачены тревогой и особым сладострастием мужества оттого, что их хотят уменьшить в количестве… <…>
Пухов подошел к ним и начал слушать. В первый раз в жизни ему стало так стыдно за что-то, что кожа покраснела под щетиной.
Оказалось, что на свете жил хороший народ и лучшие люди не жалели себя. <…> крестьяне из северных мест, одевшись в шинели, вышли необыкновенными людьми, - без сожаления о жизни, без пощады к себе и к любимым родственникам, с прочной ненавистью к знакомому врагу. Эти вооруженные люди готовы дважды быть растерзанными, лишь бы и враг с ними погиб, и жизнь ему не досталась".
Это возвышенная и одновременно жутковатая героическая картина уравновешивается пуховским здравомыслием, его мерой понимания революции, которая лишена ослепления, безрассудства и отвлеченности от жизни ("одними идеями одеваемся, а порток нету"), и Платонов, глядя на происходящие события зоркими глазами и умным сердцем своего протагониста, показывает революцию как многоуровневое строение. Повесть замечательна операторской работой. Наряду с готовыми отдать жизнь героями-красноармейцами есть разъезжающие в хороших поездах толстые военные вожди ("маленькое тело на сорока осях везут… на канате вошь тащат"), которые не запоминают ни одного человеческого лица, есть дурацкие комиссары, комиссии и учреждения - с ними "беспартийный ворчун" Пухов спорит, конфликтует ("сколько порочной дурости в людях, сколько невнимательности к такому единственному занятию, как жизнь и вся природная обстановка"), получает от них обидные прозвища, но в современной ему действительности, полной неожиданных опасностей, ловушек, поворотов и переворотов, чувствует себя своим, из всех ситуаций выходит победителем от абсурдного столкновения рабочих-железнодорожников с разъездом белоказаков в начале повести до благоразумного и дальновидного отказа Фомы Егоровича вступить в партию большевиков в конце.
При этом Платонов не стал героизировать своего протагониста и превращать его в былинного молодца. Подвиг, который пытается совершить Пухов во время сомнамбулического нашествия белых на город, заканчивается крахом, обманутым ожиданием. Пухов попадает впросак и оказывается под подозрением у своих товарищей, но и здесь его выводит некая спасительная сила - "Потом ячейка решила, что Пухов - не предатель, а просто придурковатый мужик" - и как раз этой силы, этой удачи не хватило ни Бертрану Перри, ни безымянному начальнику дистанции, ни сотням красных и белых, полегших на страницах повести. Пухову постоянно везет, но в этом везении есть нечто глубоко закономерное и естественное - органическое. Гипотетически продолжая линию пуховской жизни, можно предположить, что такой человек не даст себя поймать никому, не сгинет, но уцелеет, пройдет через все испытания века. Он заговорен, обречен на жизнь (не случайно автор снабдил название повести сноской: "Где он сейчас - не знаю, но жив") подобно тому, как обречены на смерть другие платоновские герои.
Мотивы жизни и смерти в "Сокровенном человеке" поразительным образом перекликаются, перебиваются друг другом. В один из самых критических, опасных моментов красноармейского десанта в Черном море с нулевыми шансами уцелеть "неиспытанное чувство полного удовольствия, крепости и необходимости своей жизни охватило Пухова. Он стоял, упершись спиной в лебедку, и радовался этой таинственной ночной картине - как люди молча и тайком собирались на гибель". Необходимость жить выступает против неизбежности умереть и - побеждает. Побеждает фактически благодаря Пухову. Впечатление такое, что это присутствие сокровенного человека спасло моряков на "Шане" от потопления, ибо убить Пухова значило бы пойти против идеи жизни. В этом смысле "Сокровенный человек" стал для Платонова временным преодолением трагического, катастрофического начала и видения жизни, при том, что события, в повести описанные - отнюдь не идиллия, там изображены война, голод, разруха, неприкрытое человеческое горе ("горе кругом, а ты разговариваешь!"), там показана сорвавшаяся с места и разбредшаяся по всему миру страна ("каждый тронулся в чужое место - погибать и спасаться"), и смертей происходит даже больше, чем в других произведениях.
"Беспамятная, неистовая сила матросов почти вся полегла трупами - поперек мертвого отряда железнодорожников, но из белых совсем никто не ушел. Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела".
Умирают военные и гражданские, старые и малые, мужчины и женщины, и все же смерть, сколь бы богатый урожай ни собрала она на Русской земле, не подавляет жизни - в "Сокровенном человеке" меняется угол зрения, и таинство смерти становится продолжением таинства жизни.
"Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, как сброс с горы.
У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно - с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся.
"Ведь я умираю - мои все умерли давно!" - подумал Афонин и пожелал отрезать себе голову от разрушенного пулями сердца - для дальнейшего сознания".
Это метафизическое, философское измерение в "Сокровенном человеке" не отменяло тревожности, полемичности, социальности, прямого несогласия с тем, что делалось и делается вокруг - повесть благодаря пуховскому здравомыслию вызывающе сатирична, но хорошо чувствуется, что вещь написана на внутреннем преодолении тамбовской, город-градовской духоты и абсурда, на выходе в русское степное пространство, которое успокаивает в страдании и увеличивает радость в душе не только героя, но и его создателя.
В ней получают новое, живое развитие вечные платоновские мотивы, например, мотив странничества, который соединяется с сокровенной платоновской эротикой, и вовсю начинает звучать ни на что не похожий голос его горла, гортани: "Пухов шел, плотно ступая подошвами. Но через кожу он все-таки чувствовал землю всей голой ногой, тесно совокупляясь с ней при каждом шаге. Это даровое удовольствие, знакомое всем странникам, Пухов тоже ощущал не в первый раз. Поэтому движение по земле всегда доставляло ему телесную прелесть - он шагал почти со сладострастием и воображал, что от каждого нажатия ноги в почве образуется тесная дырка, и поэтому оглядывался: целы ли они?
Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела, открывающего страннику свою девственность и не дающего ее, и Пухов шумел своей кровью от такого счастья.
Эта супружеская любовь цельной непорченой земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал все принадлежности природы и находил все уместным и живущим по существу".
В этом фрагменте наверняка очень много личного, самому Платонову свойственного. Нет сомнения в том, что так написать можно было, лишь глубоко почувствовав плотскую связь между человеком и землей, причем не просто как древний фольклорный архетип, а пропустив через собственные душу и тело, открыв заново, вспомнив, вернувшись и благодаря этому придав словам новое, иногда противоположное значение. Так сладострастие в "Сокровенном человеке" - не только проявление похоти ("сладострастие размножения"), а освобождение от трусости ("сладострастие мужества") или от мещанства ("сладострастие странничества").
Повесть начинается с хрестоматийно известных строк о том, что Фома Пухов колбасу резал на гробе жены, ибо естество свое берет, но уже после того, как прошло немало времени, после того, как Пухов поучаствовал в стычках с белоказаками, вступил в Красную армию, сплавал по Черному морю по маршруту Новороссийск - Керченский пролив - Новороссийск и отработал четыре месяца старшим монтером береговой базы Азово-Черноморского пароходства, автор снова возвращается к образу умершей от не сделанного вовремя "капитального ремонта" женщины, о которой ее муж не переставал думать, которая присутствовала в его жизни всегда и он оставался ей физически верен, отбиваясь от тех, кто хотел "его женить и водворить в брачную усадьбу". Это ее смерть и утрата дома, а не желание стать красным дворянином сорвала его с места и погнала по белу свету, заставляя соотносить случившееся с общим ходом вещей и превращая его в своеобразного бродячего философа. Недаром "Страной философов" называлась повесть в одном из своих первоначальных вариантов.
Фома Пухов, этот, казалось бы, веселый, неунывающий человек, этот Василий Тёркин Гражданской войны, ерник, шут и балагур - чего стоят его фантастические рассказы о войне как пародия на молодую советскую баталистику ("Ночью Пухов играл с красноармейцами в шашки и рассказывал им о Троцком, которого никогда не видел: - Речистый мужчина и собою полный герой!"), этот, по выражению критикессы Раисы Мессер, "искатель, враль, забияка, стихийник и растерянная душа, он живет вслепую", - на самом деле человек глубоко закрытый и зоркий, и автор не сразу, а постепенно, чередуя внешнее с внутренним, событийное с психологическим, раскрывает душу своего героя, чья роль в повествовании гораздо важнее, глубже, проникновеннее функции добросовестного очевидца и участника исторических событий. Благодаря его восприятию создается философский пейзаж, пронизанный печалью, любовью и той мерой человечности, какой не было, пожалуй, ни у одного из предшествующих Пухову платоновских персонажей.
"Пухов глядел на встречные лощины, слушал звон поездного состава и воображал убитых - красных и белых, которые сейчас перерабатываются почвой в удобрительную тучность.
Он находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость.
Когда умерла его жена - преждевременно, от голода, запущенных болезней и в безвестности, - Пухова сразу прожгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял - куда и на какой конец света идут все революции и всякое людское беспокойство. Но знакомые коммунисты, прослушав мудрость Пухова, злостно улыбались и говорили:
- У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней.
- Я вас не виню, - отвечал Пухов, - в шагу человека один аршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти, - я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не о версте, иначе бы шаг не получился.
- Ну, вот видишь, ты сам понимаешь, что надо соблюдать конкретность цели, - разъяснили коммунисты, и Пухов думал, что они ничего ребята, хотя напрасно бога травят, - не потому, что Пухов был богомольцем, а потому, что в религию люди сердце помещать привыкли, а в революции такого места не нашли.
- А ты люби свой класс, - советовали коммунисты.
- К этому привыкнуть еще надо, - рассуждал Пухов, - а народу в пустоте трудно будет: он вам дров наворочает от своего неуместного сердца".
Здесь очень много дорогих для Платонова мотивов, в том числе обнажающих расхождение автора с официальной идеологией революции. Более того, можно увидеть очень важную, сокровенную мысль об общности русской судьбы, не важно, белой или красной - все легли в одну землю, всех ждет одна участь быть переработанными почвой в "удобрительную тучность", все герою дороги потому, что умерли, и все подлежат научному воскрешению. Для человека, который не так давно призывал сжечь, уничтожить, истребить контрреволюцию, белую гадину, это даже не милосердие и не прощение чьей-либо исторической вины или признание иной правды, но глубинное понимание трагедии расколотого русского народа дорогого стоит. В этой точке Платонов вольно или невольно сближался и с Булгаковым, у которого в "Белой гвардии" в сонном видении Алексея Турбина белые и красные вместе попадают в рай, и с Шолоховым с его знаменитыми строками-эпитафией из "Тихого Дона", написанными на одной из бесчисленных русских могил братоубийственной войны:
В годину смуты и разврата
Не осудите, братья, брата.
Фома Пухов - странник, инок, созерцатель и делатель, который то противопоставляет себя остальным, то сближается с ними, идет то к людям, а то от них, и в этом движении, в противоборстве сил отталкивания и притяжения заключено содержание его судьбы, итогом которой становится победа единения, собирания нации и преодоление сиротства отдельного человека в разворошенном послереволюционном мире.
Хорошо известна и часто цитируема формула платоновского героя второй половины 1930-х годов: "Без меня народ неполный". Но, прежде чем к ней прийти, в "Сокровенном человеке" автором утверждается обратная истина: неполным чувствует себя без народа его герой. "В давнем детстве он удивлялся пасхальной заутрене, ощущая в детском сердце неизвестное и опасное чудо. Теперь Пухов снова пережил эту простую радость, как будто он стал нужен и дорог всем, - и за это всех хотел незаметно поцеловать. Похоже было на то, что всю жизнь Пухов злился и оскорблял людей, а потом увидел, какие они хорошие, и от этого стало стыдно, но чести своей уже не воротишь".
Чувство причастности к общему делу, которое испытывает платоновский протагонист в момент максимального подъема, напряжения духовных и душевных сил в начале своих странствий, возвращается к нему в самом конце повествования и становится своеобразным итогом его исканий. Нечаянное возвращается к Пухову, а сам он возвращается от ненужной жены к детской матери, освобождается от своей очарованности странничества, освобождается от власти плоти, и в этой точке его жизнь исполняется в буквальном смысле этого слова, то есть становится полной.
Вся история Пухова есть оставшееся за рамками сюжета удаление от поры детства, когда ему "чисто жилось", затем странствие по заросшей жизнью чужбине, когда герой "весь запаршивел, оброс шерстью и забыл, откуда и куда он ехал и кто он такой", и, наконец, возвращение к детской чистоте - через нее Пухов обретает себя, не зная, что с ним происходит - умирает он или рождается, но обновляется естественным путем безо всяких советских питомников, еще совсем недавно чаемых и обещанных читателю воронежско-тамбовским мелиоратором. "Сокровенный человек" стал платоновской художественной победой над утопическими, выморочными идеями молодости, от которых не смогла освободить его работа мелиоратора, но освободила эта повесть.
Однако вот странная вещь - серьезная советская критика фактически прошла мимо Пухова. "Повесть Платонова "Сокровенный человек", открывающая новый его сборник, принадлежит к тем важным сейчас произведениям, которые заняты разработкой вопроса о живом человеке в революции", - написал штатный рецензент журнала "Молодая гвардия" М. Сокольников. "Мне нравится Андрей Платонов, он честен в письме, хотя еще неуклюж. У меня есть его повесть о рабочем Пухове - эдакий русский Уленшпигель - занятно…" - вот и все, что написал Горькому Воронский, гораздо больше полюбивший, например, "Зависть" Олеши. И Воронский - не исключение. О Платонове несмотря на яркий, мощный дебют, - а в 1927–1929 годах его книги выходили одна за другой, и какие книги! - поначалу довольно мало и скупо, небрежно писали (""Епифановские шлюзы" - неровная, местами сырая, недоработанная, написанная будто с поспешностью, и все же интересная книга"), ссылаясь всякий раз на его рабочее происхождение и тем самым как бы оправдывая его существование в литературе.
"Очень малоизвестный", по выражению одного из рецензентов, писатель, он оставался в тени, вероятно, даже не подозревая того, сколь спасителен был этот покров и какие тучи соберутся над ним уже совсем скоро. Огорчало его это невнимание или нет - вопрос спорный. Судя по тому, как болезненно Платонов реагировал на критику, той спасительной защитной корки и того наплевательства, что присущи иным писателям ("Je m’en fous", - говорил в таких случаях Алексей Толстой), у него не было. Но не было ее и в отношениях с самыми близкими людьми.
Летом 1927 года Мария Александровна с сыном отправилась в Крым.
"Не забудь то, за чем ты поехала - отдохнуть. Я знаю, что там есть разврат (в большей степени, чем обычно предполагают), к тебе, наверно, пристают и т. д. Это на курортах было всегда. Я не верю - и это невозможно - что тебе удастся остаться совершенно чистой в такой клоаке. <…> Я не представляю, чтобы любящий человек, при всех возможностях мог вести себя так, как ты вела себя, когда я уехал один в Тамбов. Значит - не любила. <…> Что-то есть в тебе, против чего я всегда протестовал - ложь, замаскированная лучше правды. Тебя, особенно в последние годы, стали сильно интересовать мужчины и многое другое, к чему раньше ты такого явного интереса не высказывала", - писал он жене.
Литературные дела Платонова шли в ту пору как никогда хорошо, но радости от этого он не испытывал. И снова виной тому была жена, вернее - ее отсутствие рядом с ним.