"…коммунистическое общество - это общество мужчин по преимуществу, - утверждал он в статье "Будущий Октябрь". - Равноправие мужчин и женщин это благородные жесты социалистов, а не истина - истиной никогда не будет. Пора пересмотреть этот вопрос и решить его окончательно. Человечество - это мужество, а не воплощение пола - женщина. Кто хочет истины, тот не может хотеть и женщины. А истины начинает хотеть все человечество. Тут не гибель женщины, а другое…"
Чем и как досадили ему дочери Евы, что заставляло его столь резко о них отзываться и безо всякого разбора ставить на одну доску с буржуями, чего другого хотел он от женщин - вопрос открытый ("Вы же есть дочь буржуазии, полная похоти, тоски, ненависти ко многим и любви к одному", - писал штатный рецензент "Красной деревни" некой поэтессе Маргарите Ясной, приславшей в редакцию свои стихи), и, быть может, в иную эпоху и в иных условиях отрок из Ямской слободы сделался бы монахом иль угодил к скопцам - только обмануть природу и вычеркнуть соблазнительное воплощение пола из собственной жизни, заменить невесту мыслью, направив всю энергию на осуществление великих целей, не смог, а лишь с ужасом чувствовал, как много сил отнимает у него любовь или мысль о любви, сколько забирает у революционного пыла пол.
И дело было не в изменчивой женской природе, но в требующей своего мужской. Здесь таится одно из различий между Платоновым и еще одним из его учителей - философом Николаем Федоровичем Федоровым. От него Платонов унаследовал очень многое, в том числе и взгляды на основной человеческий инстинкт, по словам Федорова, "силу могучую и страшную"; от Федорова перенял и воплотил в ранней прозе и публицистике проповедь целомудрия - но на практике этим заповедям не последовал. Если Федоров прожил всю жизнь аскетом, иноком в миру, не знавшим женщин, то о Платонове такого не скажешь. Рассуждать на эти темы - занятие непростое, однако и уклоняться от них не резон, ибо без них Платонов останется непонятым и непонятным.
"…многие друзья с мягкой улыбкой встречали крайние формулировки Платонова", - писал Лев Шубин в книге "Поиски смысла отдельного и общего существования: об Андрее Платонове", справедливо заметивший, что мироощущение Платонова сильно изменилось после того, как "в жизнь этого проповедника вошла любовь". Скупо говорится об интимной стороне платоновской жизни и в книге Олега Ласунского. "Много шуму в публике произвели читанные Платоновым в 1920–1921 годах доклады-лекции о судьбе женщины при коммунизме, о взаимоотношениях полов прежде и теперь. Признаться, само обращение к подобным вопросам слегка озадачило всех, кто считал, что хорошо знает Андрея <…> Б. А. Бобылев рассказывал мне, как газетчики поразились известию о женитьбе Андрея: ведь он уверял, что останется холостым. Платонов был юношей целомудренным, не терпел цинизма и пошлости, разговоров о бабах, полагал, что вожделение возникает от лени и безделия. Кому-то даже присоветовал: "Когда будет совсем невтерпеж, иди колоть дрова родителям, это отобьет от жеребятины!"".
То, что Платонов не любил сальных разговоров, понятно, то, что похоть можно на время одолеть с помощью физического труда, - тоже, но все это говорит о том, что телесные соблазны были докладчику хорошо ведомы и стали предметом мучительных размышлений над падшей природой человека. На сей счет нет и вряд ли когда-нибудь появятся достоверные свидетельства биографического свойства, если, конечно, не отождествлять Платонова с его героями - с Сашей Двановым, например:
"Опытными руками Дванов ласкал Феклу Степановну, словно заранее научившись. Наконец руки его замерли в испуге и удивлении.
- Чего ты? - близким шумным голосом прошептала Фекла Степановна. - Это у всех одинаковое.
- Вы сестры, - сказал Дванов с нежностью ясного воспоминания, с необходимостью сделать благо для Сони через ее сестру. Сам Дванов не чувствовал ни радости, ни полного забвения: он все время внимательно слушал высокую точную работу сердца. Но вот сердце сдало, замедлилось, хлопнуло и закрылось, но - уже пустое. Оно слишком широко открывалось и нечаянно выпустило свою единственную птицу. Сторож-наблюдатель посмотрел вслед улетающей птице, уносящей свое до неясности легкое тело на раскинутых опечаленных крыльях. И сторож заплакал - он плачет один раз в жизни человека, один раз он теряет свое спокойствие для сожаления".
Это было написано позднее как воспоминание об утраченном целомудрии, в образе сторожа-наблюдателя можно увидеть либо ангела-хранителя, либо, при большом желании и склонностям к литературоведческому фантазированию, самого Николая Федорова, заплакавшего над оступившимся учеником, но с гораздо большей долей определенности предположим, что, когда воронежский журналист женщину познал, это познание стало не просто естественным фактом его взросления, впоследствии вызвавшим ровную печаль (и тот же мотив печали появится в "Реке Потудани" с ее словами о "бедном, но необходимом наслаждении"), - оно стало взрывом.
Долгожданное, мучительное в своем ожидании и, наконец, однажды случившееся любовное соитие сотрясло убежденного врага пола и физической любви не меньше, чем революция. Во всяком случае, иначе вряд ли он писал бы о силе эроса так кровно заинтересованно и наступательно, вряд ли появились бы в плане-конспекте к ненаписанному роману "Зреющая звезда" строки прочувственные: "Вновь, как болезнь, настигает любовь - крутая, резкая, душная, граничащая с безумием… Творчество борется с сексуальностью"; вряд ли бы так обостренно чувствовал конфликт между полом и сознанием, выставляя именно это противоречие в качестве основного в своей эпохе и постоянно к нему обращаясь в размышлениях об оборотной, "затратной" стороне любви. Вряд ли, наконец, в "Техническом романе" с его автобиографическим подтекстом возникло бы описание первого любовного опыта героя: "Сначала Душин ожидал лишь пустяков, но женщина, оказалось, устроена неожиданно, и он удивился свободе своего наслаждения - видимо, природа имела истину в своем основании и не обманывала человека, увлекая его…"
"Технический роман" был написан в начале 1930-х как воспоминание о прошедшей юности, однако уже в первых, ранних стихах "женофобские", "антисексуальные" и "сознательные" мотивы зазвучали у Платонова неоднозначно, сменяясь то восторженностью и приятием важнейшей сферы человеческого бытия, а то сожалением о ее утрате.
По деревням колокола
Проплачут об умершем боге.
Когда-то здесь любовь жила
И странник падал на дороге.О, милый зверь в груди моей
И качка сердца бесконечная,
Трава покинутых полей
И даль родимая за речкою.Я сердце нежное, влюбленное
Отдал машине и сознанию,
Во мне растут цветы подводные
И жизнь цветет без всякого названия.
Отдал, да оно не отдалось, не послушалось, не усидело на месте в компании с потеющими механизмами, философскими трактатами и строгим сознанием, и сорвавшийся с места милый зверь пошел гулять по степным дорогам, как ему заблагорассудится, примечая себе подобных и давая название самым древним человеческим чувствам.
На околице визг, чуть задавленный смех,
Парни мечутся с ласковым зовом.
Отпустили с цепей древний прадедский грех,
Льнут друг к другу в желании новом…
И оттого в некоторых ранних платоновских рассказах, а также в иных из стихов жаждущая любви человечья плоть, а вместе с нею и душа не изгоняются с суровостью средневекового аскета, а чувствуют себя на месте, совершенно непринужденно как естественная часть жизни, и никто не собирается свергать их словно проклятую вожделеющую буржуазию. Можно так сказать: город, пролетариат, будущее, машины, коммунизм - связаны с отрицанием пола, а вот крестьянство, деревня, плетни, околицы, земледелие, прошлое и настоящее - с его утверждением, и открытое (пустое) сердце автора вмещало и то и другое.
"Небо было для нее голубым и звезды ясными. А полем хотелось идти и идти без конца, и от того, что оно было таким синим и большим, ей вольнее, счастливее жилось… Она думала, что не умрет никогда, и от этого сильнее росла и пухла ее грудь. По ночам она видела сны, томительные и горячие. Вся земля валилась на нее и душила ее, а она кричала от страха и радости" (рассказ "Апалитыч").
Вообще если говорить о ранней платоновской эротике, то именно образ девичьих грудей как самого сильного чувственного переживания встречается в ней чаще всего:
Мы пришли на косогор утихший,
На горячую девичью грудь.
После страды нам невесты ближе,
Каждый вечер они кровь сосут.Руки вскинуты и звезды загораются,
Груди голые - два тихие холма,
Косари до света белого промаются,
Понавалят в душу хлеба закрома.
Хоть и порочной, мучительной бывает женская любовь, но без чуда, тайны и красоты женского тела существование мужчины невыносимо.
"Появилось в теле у Ивана Копчикова как бы жжение и чесотка - сна нету, есть неохота. Жара в животе до горла. Хочется как бы пасть волку разорвать либо яму выкопать в глубину до земного жара… <…>
Бесится в тесном теле комками горячая крутая кровь, а работы подходящей нету. <…>
- Тебе б к бабе пора, - говаривал Мартын Ипполитыч - сапожник сосед, мудрое в селе лицо, - взял бы девку какую попрочней, сходил бы с ней в лес - и отживел. А то мощой так и будешь.
А Иван совсем ошалел. Мартын же иногда давал ему направление:
- Атджюджюрил бы какую-нибудь лярву - оно и спало бы. Пра говорю!"
К бабе, к лярве, атджюджюрить ее, а не дрова колоть или баклажаны пропалывать. Баклажанами жар в животе не зальешь. И если учесть, что советчик главного героя "Рассказа о многих интересных вещах" Ивана Копчикова сапожник Мартын Ипполитыч - лицо биографическое, в платоновской ранней прозе не раз встречающееся (в Ямской слободе, по свидетельству С. П. Климентова, брата Андрея Платоновича, жил сапожник Ипполит: "Перешибал гвоздь с одного удара, гнул пятаки. Андрей любил его безумно, а Ипполит - его"), то эта житейская ситуация кажется взятой из жизни. А насильственный перевод энергии любви на покорение вселенной подчеркивал утопичность, нереализуемость проекта, хотя к подобной идее Платонов обращался постоянно, заставляя себя забывать про девичьи глаза и нежные груди и решая вечную проблему с непреклонностью скопца, "…была уничтожена половая и всякая любовь <…> И семя человека не делало детей, а делало мозг, растило и усиливало его - этого требовала смертельная эпоха истории" (рассказ "Потомки солнца").
Но в то же время есть у раннего Платонова герои, которых чувственная любовь не удовлетворяет не потому, что отнимает силы, предназначенные для штурма мироздания, не потому, что мучит тело и душу, а потому, что безотносительно к требованиям беспощадной истории и природы такая любовь, даже осуществленная, все равно ущербна:
"- Что с тобой? - спросил я у него.
- Я люблю, - сказал он тихо. - Но я знаю - чего хочу, то невозможно тут, и сердце мое не выдержит… <…> ее хочу. Но не такую. Я не дотронусь до нее. Ни губы, ни груди мне не нужны. Я хочу поцеловать ее душу…"
Так говорит безымянный герой рассказа "Невозможное" - предтеча Дмитрия Щеглова из "Технического романа" и Никиты Фирсова из "Реки Потудани" - и вскоре от невозможности осуществления любви умирает, а рассказчик выносит суждение: "Любовь в этом мире невозможна, но она одна необходима миру. И кто-нибудь должен погибнуть: или любовь войдет в мир и распаяет его и превратит в пламень и ураган, или любви никто никогда не узнает, а будет один пол, физиология и размножение. <…>
Любовь - невозможность. Но она - правда и необходима мне и вам. Пусть будет любовь - невозможность, чем эта ненужная маленькая возможность - жизнь".
Зараженного "бациллой аморе" юного Платонова лихорадило, бросало из крайности в крайность, он не был удовлетворен ни одним из результатов поисков и нигде не ставил точку, и поэтому так раздражающе понятен и близок был ему Достоевский с роковым любовным треугольником Мышкин - Настасья Филипповна - Рогожин, а об их создателе он писал в статье "Достоевский": "…ни живущий, ни мертвый, путающий смерть с жизнью, союзник то бога, то дьявола, пугающийся и раненный насмерть сомнением, падающий, ищущий Достоевский". Поэтому так привлекал и одновременно с этим отталкивал Платонова Розанов с его кредо: "Я не хочу истины, я хочу покоя", которое с негодованием процитировал воронежский идеолог в статье "Культура пролетариата", а в рассказе "История иерея Прокопия Жабрина" иронически отозвался: "Ибо истина и есть покой. Покой же наилучше обретается в супружестве, когда сатанинская густая сила, томящая душу демоном сомнения и движения, да исходит во чрево жены. Жено! Ты спасаешь мир от сатаны-разрушителя, знойного духа, мужа страсти и всякой свирепости".
"Но что такое женщина? - задавался он вопросом в статье "Душа мира", написанной одновременно с "Достоевским", и отвечал: - Она есть живое, действенное воплощение сознания миром своего греха и преступности. Она есть его покаяние и жертва, его страдание и искупление. Кровавый крест мира с смеющейся, прекрасной жертвой. Это женщина, это ее тайное, сокровенное существо <…> Женщина - искупление безумия вселенной. Она - проснувшаяся совесть всего что есть…"
Но буквально через пару месяцев в статье "Борьба мозгов" верх брал революционный аскетизм:
"Еще до своего восстания пролетариат уже знал свою главную силу, свою душу - сознание и противопоставлял эту силу старой душе буржуазии - половому чувству. <…> История буржуазии - это история сжатия мозга и развития челюстей и половых частей. Кто же победит? Выйдет чистым и живым из борьбы, и кто упадет мертвым?
Они ли - дети половой похоти, дети страстей тела…
Мы ли - дети сознания?"
В другой, как сказали бы сегодня, концептуальной работе "Культура пролетариата" автор предсказывал: "И сознание победит и уничтожит пол и будет центром человека и человечества. И перед этим интеллектуальным переворотом мы сейчас живем и готовимся".
Это было написано и опубликовано в октябре 1920 года, а в первый январский день 1921 года Платонов опубликовал в "Воронежской коммуне" рассказ-утопию (либо антиутопию - у этого писателя изначально невозможно провести четкую границу между двумя жанрами и противоположными мирами) "Жажда нищего" с подзаголовком "Видения истории", действие которого относится к далекому будущему, и здесь с авторской позицией все гораздо сложнее, а конфликт между сознанием и полом доведен до предела неразрешимого.
Будущее в "Жажде нищего" показано как осуществившаяся победа юного царя сознания, названного Большой Один, над древним человечеством чувств и красоты, над царством судьбы и стихийности. Казалось бы, все хорошо - выиграли бой с проклятым полом, одолели-таки супостата, но… В ходе борьбы с буржуазией на земле исчезают леса и травы, реки не текут, ветры не дуют, звери не кричат, а лишь воют машины и "блестят глаза электричества". Кроме того, у людей разрастаются головы и за ненадобностью отмирает по частям тело. Мужчины при этом бессмертны, женщины - нет, ибо мужчины сокрыли от них саму возможность бессмертия. Большей частью женщины умирают от близости смерти, спокойные и тихие, как звезды, но когда однажды случается внезапное и вдруг обнаруживается, что у обновленного человечества появился новый враг по имени Тайна - какая именно, правда, не уточняется, но предполагается, что эта тайна связана со все еще неисчезнувшей любовью, - то "для успешности борьбы были уничтожены пережитки - женщины. (Они втайне влияли еще на самих инженеров и немного обессиливали их мысль чувством.)".
Главный из инженеров, нареченный Электроном ("…был слеп и нем - только думал. От думы же он и стал уродом"), отдает "приказание по коллективу человечества от имени передовых отрядов наступающего сознания: "Через час все женщины должны быть уничтожены короткими разрядами. Невозможно эту тяжесть нести на такую гору. Мы упадем раньше победы"".
Коллектив замирает в ожидании и вскоре получает от Электрона депешу, начинающуюся словом: "Кончено".
О том, что с точки зрения интересов сознания роль женщины в буржуазном обществе была сомнительной и таковой остается в обществе пролетарском, Платонов говорил в своих статьях и раньше ("Только буржуи и бабы могут сегодня безумствовать и забываться от восторга, мы же, пролетарии и мужественные коммунисты…" - статья "В бездну"), но лишь в этом новогоднем антисвяточном рассказе честно предупредил, что одним из условий построения счастливого будущего - да и это еще большой вопрос, так ли оно хорошо и стоит ли в царство к этим головастым уродам стремиться? - в любом случае все это безбожное благолепие станет возможным только после полного уничтожения той половины человечества, что возбуждает в другой и темные инстинкты, и низменные страсти, и высокие чувства. Лишь после всеобщей стерилизации человеческого рода наступит торжество сознания, к которому призывал автор яростных статей в "Воронежской коммуне" и "Красной деревне" и которое подтверждено в "Жажде нищего": "Жизнь перешла в сознание и уничтожила собою природу <…> сознание стало душой человека".
Не исключено, что как раз говоря о "Жажде нищего", главный редактор "Воронежской коммуны" Г. 3. Литвин-Молотов позднее вспоминал: "Да, надо сказать, очень часто мне приходилось выдерживать бои за его, Платонова, вольные фантазии и отступления в глубь веков будущего".
Но, пожалуй, самое интересное в этом фантасмагорическом рассказе - то, что написан он от имени существа, называющего себя Пережитком, как заноза сидящим в чистом теле Большого Одного, от недобитого "скрюченного пальца воюющей страсти", от "древнего темного зова назад, мечущейся злой силы". Это был не просто художественный прием, не способ доказательства истины от противного, но своего рода идейная позиция: в финале Пережиток, находящийся "в глубоко сияющей точке совершенного сознания", ощущает себя победителем в духовном поединке с Большим Одним, ибо сознание дошло до конца, а "я нищий в этом мире нищих, самый тихий и простой… Нет ничего такого большого, что уменьшило бы мое ничтожество, и я оттого больше всех. Во мне все человечество со всем своим грядущим и вся вселенная с своими тайнами, с Большим Одним".