Предсказание Филпотса было знаменательным, хотя и не совсем в том смысле, какой он в него вкладывал. Блаженное состояние, в котором жизнь и искусство сосуществуют, в конце концов действительно наступило для Агаты, когда весь ее мир словно перевернулся в 1926 году. Потом они разделились. Мечты и восторги воображения больше никогда не вплетались в ее жизнь - только в книги. Как Вернон Дейр из ее первого романа "Хлеб великанов" или Перл Крейджи, чей брак потерпел сокрушительное фиаско, Агата вступила на "трудную стезю искусства". Ей определенно предстояло стать писательницей и случайно - работающей и самостоятельно обеспечивающей себя женщиной, ведущей жизнь, несравнимо отличную от той, к какой она была подготовлена спокойным камерным воспитанием.
Девушка, мечтавшая выйти замуж за Арчи Кристи, ничего подобного не ожидала - ни сном ни духом. "У меня было нормальное безмятежное представление о семейной жизни", - сказала она в интервью почти шестьдесят лет спустя. И в "Автобиографии" она описывает свою влюбленность в Арчи очень просто: молодая девушка, такая же, как любая другая, в поисках пары находит Своего Мужчину - милая и вполне заурядная история.
Но тонкая витиеватая проза "Неоконченного портрета" показывает, что Арчи затронул более глубокие струны в ее душе. Он во всех смыслах оказался осуществившейся мечтой Агаты, он воплощал в жизни ее несбыточные грезы: "Нечто, чего ты желаешь так страстно, что даже не можешь толком понять, что же это такое". Он олицетворял неведомое, тайное, свободное. Она влюбилась в него, потому что чувствовала: жизнь, жизнь с ним, будет похожа на музыкальную пьесу или стихотворение. Она, Агата, станет Изольдой, Элейн ("…поцеловал Элейн, как мы ребенка… и на пол перед ним упала дева").
Разумом она стремилась к обычной семейной жизни, с домашними заботами и маминой "книгой кулинарных рецептов"; но в ее артистической душе все это вытеснялось экстраординарностью личности самого Арчи. Какой контраст между упорядоченным утренним столом - аккуратно сложенная "Таймс" с традиционными авторскими колонками на первой полосе, начищенный серебряный чайник, оксфордский джем "Купер" - и сидящим за ним мужчиной; между безукоризненно заправленными свежими льняными простынями - и той тайной, которая происходит между ним и ею. Неуловимо романтичный облик этого высокого гибкого человека; лежащая на нем печать неотвратимой опасности; непривычная прямота его желания, столь непохожая на практичную настойчивость опытного Болтона Флетчера, - все это будоражило Агатино воображение, в сущности, ничуть не повзрослевшее. Несмотря на ее женское влечение к Арчи, в ней оставалось нечто неистребимо детское. "Тогда она щит отнесла к себе и погрузилась в мир своих фантазий", "…в своем покое на вершине башни".
Клара хорошо знала характер дочери и интуитивно догадывалась, что увидела в Арчи Агата. "Этот молодой человек… Мне он не нравится", - размышляет героиня, чьим прототипом является Клара, в "Неоконченном портрете". В действительности было не совсем так, но мощная мужская притягательность Арчи тревожила Клару, ибо - в отличие от Агаты - она понимала, что другие женщины тоже будут ее ощущать ("Он привлекателен для женщин, Селия, помни об этом…"). Как бы ни мечтала она о счастливом браке для дочери, такая привязанность страшила ее. Одно дело - Реджи Луси, совсем другое - Арчи; этот внушал ей страх: и за Агату, и за себя.
Ей сразу стало все понятно, как только он объявился в Эшфилде на своем мотоцикле. "Она не сказала себе, что все это ни к чему не приведет. Напротив, она была убеждена, что уже видит тени, отбрасываемые вспять предстоящими событиями". То, что внушало ей тревогу, было в некотором роде продиктовано эгоизмом. Ей было страшно и больно оказаться отодвинутой на второй план в сердце Агаты. Она поняла, что у Арчи такой же сильный характер, как у нее самой, к тому же на его стороне - преимущество интимного влечения дочери. Тем не менее упорное противодействие их браку свидетельствует о том, что она уверенно рассчитывала одержать победу. То, что Агата шла наперекор совету Клары, было необычно, невиданно, но желание дочери оказалось столь пылким, что при всей любви к матери она ее почти игнорировала. Чувство вины, которое она при этом испытывала, время от времени давало о себе знать, как, например, тогда, когда она порвала с Арчи из-за прогрессирующей слепоты Клары. Однако Арчи не составило труда снова уговорить ее бесконечными заверениями в том, что все будет хорошо. Клара могла лишь наблюдать за всем этим со стороны и надеяться, что проволочки охладят их страсть.
Ее дурные предчувствия основывались не только на ревности и даже не на бедности Арчи. Никто не знал Агату лучше Клары, а она прекрасно отдавала себе отчет в наивности дочери, ее детской вере в любовь, ее "опасной привязчивости" и боялась, что душевная щедрость Агаты окажется востребованной только в пределах ее собственного воображения. Была ли Клара права? "Никогда нельзя считать ошибкой то, что вы вышли замуж за человека, за которого хотели выйти, - даже если потом пришлось об этом пожалеть", - напишет впоследствии Агата, но это куда легче высказать, нежели пережить. Писала она нечто подобное и в письме к своему второму мужу: "Голая любовь - довольно идиотическое явление, освященное природой, но способное принести массу несчастий". По своему обыкновению, она честно сомневалась: в течение многих лет после того, как ее брак распался, Агата-писательница продолжала копаться в этой тайне.
Конечно, она могла бы избежать очень многих страданий, если бы позволила Кларе взять верх над Арчи. Но в этом случае она лишила бы себя другого бесценного опыта. В своем последнем вестмакоттовском романе "Бремя любви" она описывает, как любящая и стремящаяся защитить героиню, Ширли, старшая сестра Лора использует все свое влияние, чтобы отговорить ее от брака с человеком, который наверняка причинит ей боль. Однако Ширли не мыслит себе жизни без этой любви, какие бы мучения она ей ни сулила. "Я считаю его крайне эгоистичным и… и безжалостным", - говорит Лора своему мудрому старому другу мистеру Бэлдоку. "Нисколько не сомневаюсь, что вы правы", - отвечает тот.
"- Ну так что же тогда?
- Все так, но она любит этого парня, Лора. Она очень сильно любит его. Можно сказать, с ума по нему сходит. Молодой Генри - не ваш герой, честно признаться, и не мой тоже, но нет никаких сомнений, что для Ширли он - ее герой…"
Позднее Ширли обвиняет Лору в ревности: "Ты не хочешь, чтобы я вообще любила кого-то, кроме тебя". А по поводу Лориного суждения о безжалостности Генри говорит: "В том числе и это привлекает меня в нем". Агата никогда бы не сказала - и даже не подумала - ничего подобного в то время, но в романах, написанных под псевдонимом Вестмакотт, она, как всегда, проявляет тонкую проницательность, обнажающую подоплеку явлений, понимание, в некотором роде лежащее за пределами знания. "Не бойся насчет Генри, - говорит Ширли сестре. - Он любит меня". Безусловно, в 1913 году и сама Агата верила, что Арчи любит ее; да так оно и было, хотя сорок лет спустя она осознала, что его любовь была не так проста. "Любовь? - подумала Лора. - Что такое любовь?" Это не неизменная данность, как полагала некогда Агата, а одержимость друг другом двух самостоятельных личностей с разной - как бы ни была сильна их взаимная "любовь" - способностью чувствовать.
Между тем Клара упрямо надеялась, что "это не любовь, а только вспышка первая любви", как говорит Ланселот в ответ на признание Элейн. Опять же, могла ли она оказаться права? Элейн умирает от любви, но это абсурдно: она совсем не знала Ланселота и не могла по-настоящему любить его. Здравый смысл должен был пробиться сквозь морок и подсказать, что это все "иллюзия - ничего, кроме иллюзии, - как напишет впоследствии "Мэри Вестмакотт". - Иллюзия, порожденная взаимным влечением между женщиной и мужчиной. Соблазн природы, вожделение природы и самый искусный обман…"
Но Элейн обладала такой мощью воображения, что для нее то было любовью. И сила воздействия поэтического мира Теннисона такова, что веришь: все было неизбежно, юношеская страсть должна была показать свою роковую силу. Так случилось и в 1913 году, когда противодействие их браку, разрыв и воссоединение сделали любовь Агаты и Арчи еще более необходимой и бесценной для них, и в следующем, когда из-за сгустившегося в воздухе предвестья смерти, ужасного и почти завораживавшего, любовь настолько обволокла душу Агаты, что она ни за что не согласилась бы освободиться от нее.
Итак, то была любовь. "Я действительно люблю тебя, - писал Агате Арчи 4 апреля 1917 года. - Никто не сможет мне тебя заменить. Никогда не покидай меня, милая, люби меня всегда". Его письма хранились в Гринвее, в комоде, в одной из кожаных шкатулок, помеченных инициалами Агаты. Там же лежали тетрадь, в которой Арчи записывал важные события своей жизни, значок пилота Королевских воздушных сил и открытка с обратным адресом "3-я эскадрилья, Незерэйвон, Уилтшир", на которой он написал: "Мисс Миллер в память о Рождестве 1912 года". В той же шкатулке покоилась фотография Арчи в военной форме, на обороте которой Агата написала: "Да минуют тебя всякое зло и всякая напасть…"
Разразившаяся война - как написала впоследствии Агата в "Неоконченном портрете" - стала "для большинства женщин их личной судьбой". Агата не заметила, как упал занавес, закрывший тот мир, который она знала: с крокетом на лужайках, тенями, которые замысловатые шляпки отбрасывали на чайные столы под открытым небом, с воздухом, напоенным ароматом роз. Она просто знала, что мужчина, которого она любит, отправляется во Францию и может никогда оттуда не вернуться. Когда тронулся поезд, на котором они с Кларой 3 августа поехали в Солсбери, чтобы попрощаться с Арчи - через девять дней ему предстояло отбыть во Францию, - для Агаты закончилось знойное, пылкое лето 1914 года.
"Дермот в форме цвета хаки - другой Дермот, порывистый и дерзкий, с безумным взглядом. Никто ничего не знает об этой новой войне - это война, с которой может не вернуться никто… Новые орудия уничтожения. Авиация… Об авиации никто ничего не знает…
Селия и Дермот напоминали двух детей, в страхе прильнувших друг к другу".
Обычный маршрут Агатиной жизни пролегал от окна ее эшфилдской спальни вниз по крутой Бартон-роуд к сверкающему Торкийскому заливу. На высоких каблуках она бодро шагала на пикники, домашние вечеринки и празднества по случаю бегов. Она бродила по залитым солнцем садам и темным лесам своего воображения. За этими пределами для нее ничто не существовало, да ей ничего другого и не было нужно. Она расточала улыбки, плоила волосы, танцевала, мечтала, и жизнь была тем, что непосредственно ее окружало. Борьба за предоставление женщинам избирательного права, создание лейбористской партии, Ллойд Джордж с его Народным бюджетом, Парламентский акт, сделавший палату лордов, в сущности, бессильной, маневры великих имперских держав, напоминающие движение неуклюжих шахматных фигур на необъятной мировой доске, - все это проходило мимо нее. "Убийство эрцгерцога, "военная истерия" в газетах - подобные вещи едва ли доходили до ее сознания". Тем не менее, памятуя затравленный взгляд отца, который она замечала в его глазах, когда семья вернулась из Франции в конце XIX века, Агата ощущала некоторые признаки того, что общество меняется, что оно больше не будет принадлежать праздным, безмятежным и "неучаствующим". Но в политике она была совершенно несведуща. Мир воспринимала скорее интуитивно. "Ни одна цивилизованная страна не будет воевать" - таково было широко распространенное в то время мнение, как писала она в "Автобиографии". Однако совершенно неожиданно цивилизованные страны развязали-таки войну, и Агата, чья жизнь до того момента была заботливо укутана в пеленки, оказалась выброшена, как камень в реку, в жесткий новый мир.
Вестмакоттовские романы, как обычно, многое обнажают - в частности страх, который она испытывала тогда, не умея его выразить. "О Боже, сделай так, чтобы он вернулся ко мне…" Между тем "Автобиография" свидетельствует о том, что Агата была способна прямо смотреть фактам в глаза. В ней описано душераздирающее прощание с Арчи в Солсбери: "Помню, в тот вечер, отправившись в постель, я плакала, плакала и думала, что никогда не смогу перестать". Однако вслед за этим она переходит к описанию своих безотлагательных и энергичных усилий поступить на службу в ДМО - Добровольческий медицинский отряд Торки. Создается впечатление, что девушка приняла перемены в своей жизни с ходу, без сомнений и жалоб. Это ощущение усиливается, когда читаешь запись интервью, которое Агата уже в преклонном возрасте дала Имперскому военному музею. "Я подумала: что ж, ладно, вступлю в ДМО. И принялась вышивать этот узор… Я была тогда помолвлена с молодым человеком, который впоследствии стал моим первым мужем, а его только что приняли в Королевские военно-воздушные силы (тогда еще - Королевский воздушный флот сухопутных войск)… так что я, знаете ли, ощущала себя полностью вовлеченной в события и желала в них участвовать".
Более чем пятидесятилетняя временная дистанция добавила объективности Агатиным воспоминаниям о войне. Тем не менее она описывает свои сестринские обязанности в госпитале исключительно реалистично, по-деловому; трудно представить себе, что эта девушка только что вышла из безупречно защищенного мира и, почти полностью избавившись от суетности глупых веселых вечеринок, уверенно шагнула в пахнущие смертью госпитальные палаты. Разумеется, повести себя по-другому ей и в голову не пришло бы. Чему быть, того не миновать. Лишь Мэри Вестмакотт она позволила выплакаться в знак протеста.
Рассказывая, например, в интервью Имперскому военному музею о том, как впервые ассистировала хирургу во время операции, она вспоминает, как "начала дрожать всем телом. Тогда сестра Андерсон вывела меня из операционной и сказала: "Послушай меня. Что на самом деле привело тебя сейчас в полуобморочное состояние, так это запах эфира, - тут ничего не поделаешь, так он действует. Но человек ко всему в жизни привыкает. Смотри куда-нибудь в сторону - например на чьи-нибудь ноги. И к концу операции все будет в порядке"". То же и с ампутациями. "Я присутствовала на нескольких… Если где-то рядом лежали ампутированные конечности - ноги или руки, - самые младшие девушки-помощницы должны были брать их, уносить вниз и бросать в печь". Одну из таких девочек, которой было всего одиннадцать, стошнило (хотя "в конце она вполне пришла в себя"). Агата помогла ей "вымыть пол и сама сунула ампутированную конечность в печь. Сколько самых неожиданных вещей приходится делать в госпитале". Характер Агаты был так многогранен, что, несмотря на свою крайнюю чувствительность, она сумела должным образом исполнять обязанности медсестры - была квалифицированна, благоразумна, добра, беспристрастна, и ей нравилось то, что она делала. После войны она говорила, что очень хотела бы вообще стать медсестрой, и, возможно, стала бы, не выйди замуж - "я была бы хорошей медсестрой". И опять мы видим: она отнюдь не страдала неуверенностью в себе и разочарованностью - в отличие от Веры Бриттен, которая в "Испытании юностью" описывает работу в ДМО как нечто бессмысленно ужасное по самой своей сути: пустая трата собственной жизни на ухаживание за молодыми людьми, чьи жизни загублены зря. Агата, напротив, находила "большое удовлетворение" в работе медсестры и выполняла ее с улыбкой. Она даже находила в ней забавные моменты, например когда помогала молодым раненым писать любовные письма своим подружкам - "обычно у каждого их было по три" - или когда ее посылали сопровождать больных в рентгеновский кабинет, находившийся в другом госпитале, на противоположном конце города. "Мне говорили: "Не своди глаз со своего маленького стада, когда вы выйдете за ворота. Ты же понимаешь, что они будут искать, да?" Я не понимала: "А что они будут искать? Один из них хотел купить туфли". - "Уж не по соседству ли это с "Козерогом и компасом"?" - "Да, кажется, там действительно есть рядом пивная!" Они очень быстро узнавали обо всех местах, где есть пабы…"
Если ее и терзал творившийся вокруг ужас, вид прекрасных юношей, лишившихся рук и ног, грязь, кровь и гной, то она об этом не говорила. Она наверняка была потрясена, не в последнюю очередь и потому, что соприкоснулась с мужской плотью, будучи юной девственницей, когда ее знакомство с мужским телом ограничивалось репродукциями микеланджеловского Давида. В одночасье ей пришлось переключиться на судна ("существовали такие специальные штуки, которые надо было подсовывать для этого"), обмывание лежачих раненых, а поскольку у нее был жених, считалось нормальным, что ей поручали самые мучительные процедуры. "Говорили: "Лучше это сделать тебе, ты ведь замужем". Я отвечала: "Нет, я еще не замужем", - но мне возражали: "Все равно лучше это сделать тебе"". Между тем тогда, в конце лета 1914 года, едва ли можно было найти более наивную девушку, чем Агата. Она легко справилась с внезапным переходом в реальность и неким загадочным образом осталась не затронута ею.
"Оробевшая Стелла стояла возле Сестры [читаем в отрывке раннего, неоконченного романа]. В только что выскобленных руках она держала кучку стерилизованных бинтов… Интересно, каково это, иметь близкого человека там, на фронте? Наверняка у большинства девушек там кто-то был. Сама она составляла одно из немногих исключений. Когда разразилась война, она училась музыке в Париже… Стелла была существом одиноким. В основном ее душа варилась сама в себе. Девушка много читала и много размышляла. Она была серьезна - той трогательной нешуточной серьезностью, какая бывает свойственна юности".