Потом была работа в торкийской аптеке, подтолкнувшая Агатино воображение в новом, вполне конкретном направлении. В 1916 году, оправившись после тяжелой инфлюэнцы и вернувшись на работу, она обнаружила, что при госпитале открыта аптека, одной из руководительниц которой является ее подруга Эйлин Моррис. Казалось весьма разумным перейти туда: при жалованье шестнадцать фунтов в год рабочий день там был короче, чем в госпитальных палатах, а у Агаты хватало домашних обязанностей (бабушка требовала больших забот, а в доме теперь оставались лишь две престарелые служанки). Вообще-то сама Агата предпочитала работу медсестры аптечному делу. Когда доходило до химии, то по сравнению с Эйлин, обладавшей научно организованным складом ума, Агата чувствовала себя не совсем состоятельной: в 1917 году она получила лишь "удовлетворительно" на экзамене по практической фармакологии, который сдавала в Лондонском обществе аптекарей.
Но при том что принципы провизорской работы казались ей трудными для понимания, а практика утомительно-монотонной, было в этой профессии нечто, что по-своему привлекало ее. Ее интересовали люди. Она сразу же заметила, что врачи выписывают лекарства скорее в соответствии с собственными идеями, нежели с индивидуальными нуждами пациентов (в ее книгах доктора зачастую описываются отнюдь не лестно: слишком много она их перевидала, чтобы восхищаться ими). Агату ужаснул, хотя по-своему и восхитил самонадеянный коротышка фармацевт из Торки, который у нее на глазах в несколько раз превысил дозу токсичного ингредиента, содержавшегося в рецепте. Агата понимала: он ни за что не сознается. И что было делать ей, начинающей практикантке, в подобной ситуации? "Я была ничтожнейшим новичком, а он - лучшим в городе фармацевтом. Не могла же я сказать ему: "Мистер П., вы ошиблись…" Фармацевт мистер П. был из тех людей, которые не совершают ошибок…" В конце концов Агата сделала вид, что споткнулась, перевернула лоток с опасно токсичными свечами, которые по ошибке изготовил мистер П., и - будто случайно - растоптала их. "Ничего-ничего, девочка", - сказал фармацевт, по своей чудовищной привычке "ласково" похлопав ее по плечу ("Мне приходилось терпеть это, потому что я была ученицей", - написала Агата в "Автобиографии" - весьма интересное замечание). Этот человек, носивший в кармане кусочек кураре, чтобы чувствовать себя могущественным, более сорока лет спустя возник на страницах ее книги "Вилла "Белая лошадь"" в образе химика мистера Осборна.
Что еще ее завораживало, так это яды: красивые бутылочки, скрупулезная точность дозировки, потенциальная угроза, таившаяся в этом внешнем порядке. В основе романа "Таинственное происшествие в Стайлсе" - метод убийства. Его Агата наверняка позаимствовала из своей аптечной практики - больше неоткуда, - поскольку роман полностью зиждется на знании ядов. Развязка "Стайлса" невозможна без этого знания; читатель может догадаться, кто преступник, но доказать его вину без знания свойств стрихнина и бромида нельзя. Так что первый детективный роман Агаты был в некотором смысле ее единственным "мошенничеством". Ново всех остальных отношениях он был так типичен, так интуитивно отмечен ее своеобразным талантом, так почти совершенен, что "мошенничество" прошло незамеченным.
С самого начала Агата осознала действенность принципа, который впоследствии использовала с неизменным успехом: отвести подозрения от одного персонажа так решительно, чтобы читатель не принимал его или ее всерьез до тех пор, пока, к своему удивлению, не обнаружит, что это и есть преступник. Агата пользовалась этим приемом виртуозно, как никто до нее, - с исключительной логикой и свободой: убийца отсутствует на месте преступления (как в "Стайлсе") или кажется возможной жертвой, он может являться самим рассказчиком, или человеком, лишенным дееспособности из-за огнестрельной раны, или ребенком, или полицейским; ключ же к разгадке заключается в том благословенном элементе обыденности, который сообщает орудию убийства иллюзию реальности. То, что Агата обладала даром придумывать неожиданные сюжетные повороты, бесспорно. Сам жанр оказывал магический эффект на ее способность конструировать их, хотя достигалось это не без серьезной работы, которая интересовала ее не меньше, чем сражение с замысловатыми математическими уравнениями, которые она решала в детстве с отцом.
Но сюжет для Агаты означал в первую очередь выявление сущности характеров. Он не существовал в вакууме. Недостаточно того, чтобы муж попал под подозрение, потому что был дурным человеком, и чтобы его пришлось исключить из числа подозреваемых, потому что у него было несокрушимое алиби. Что лежит у Агаты в основе развязки, так это характер: правда о мужчинах, которые женятся на престарелых богатых вдовах. Ее всегда прежде всего привлекали люди. "Человеческая натура. В этом, полагаю, заключен истинный ответ на вопрос о том, почему меня заинтересовало это дело", - скажет позднее Пуаро.
Клара, разумеется, нисколько не удивилась, когда Агата сообщила ей, чем занимается. Почему бы и не детективный роман? Есть ли на свете что-либо, что было бы не под силу ее девочкам? Именно Клара убедила Агату взять отпуск на две недели и отправиться в Дартмур, чтобы там, в тишине, закончить работу. Агата писала каждое утро, а днем безмятежно бродила по тамошним пустошам, перевоплощаясь то в одного, то в другого персонажа и вслух бормоча диалоги между ними. Это на всю жизнь вошло у нее в привычку. "Моя сестра время от времени, бывало, говорила мне: "Ты выглядишь настоящей идиоткой, когда идешь по улице и разговариваешь сама с собой"", - вспоминала Агата в 1974 году в одной беседе. "Когда начинаешь обдумывать будущую книгу, нет ничего лучше, чем делать это во время долгой прогулки. "Таинственное происшествие в Стайлсе" я сочинила, прогуливаясь и разговаривая на ходу… Нельзя начинать писать, пока ты не придумал персонажей и они не стали для тебя реальными людьми. Для других - не обязательно, для тебя - непременно, чтобы ты могла прогуливаться с ними в саду".
Главным среди персонажей "Стайлса" - впоследствии он станет центральным в биографии Агаты, в некотором роде "дополнительным мужем", тоже требовательным, правда, по-другому - был Эркюль Пуаро: загадочный бельгиец с его фанатичной аккуратностью, большой яйцевидной головой и чернильно-черными усами. Нереальный, невероятный, однако непостижимым образом абсолютно живой с того самого момента, как он впервые ворвался на страницы книги, обладающий не поддающимся объяснению литературным качеством тесной связи с читателем, он стал воплощением писательской интуиции Агаты, интуиции, не замутненной рациональными соображениями; интуиции, которой нельзя научиться; интуиции, не имеющей ничего общего с анализом. Она и сама не могла толком объяснить, как ей удалось создать это экстравагантное маленькое существо. В "Автобиографии" она пыталась, довольно беспомощно, описать мыслительные процессы, которые привели к созданию образа Пуаро: "Я вспомнила наших бельгийских беженцев… Почему бы не сделать моего детектива бельгийцем? - пришло мне в голову… Так или иначе, я остановилась на детективе-бельгийце… Геркулес… Пусть будет Эркюль Пуаро. Ну и славно, и решено, и слава богу".
Вполне вероятно, что мысль ее так и текла на самом деле, но все равно непонятно, почему она текла именно так, почему Агата отвергла прочие соображения и остановилась на этих. В конце концов, творчество - это тайна. Куда менее творческой была модель отношений между Пуаро и его другом капитаном Гастингсом. Это прямая калька отношений Холмса и Ватсона - откровенное безобидное "воровство" со стороны Агаты. Но Пуаро сам по себе напоминает Холмса лишь яркостью индивидуальности. Оба персонажа похожи на карандашные рисунки сказочного персонажа: всегда остаются сами собой и всегда узнаваемы. Можно и дальше пытаться разгадывать происхождение этого образа, но это же, в конце концов, не имеет никакого смысла.
Безусловно, сделать Пуаро иностранцем, как Дюпен у По или Рулетабиль у Леру, заставила Агату мода. Говорили, что он - прямое подражание Эркюлю Попо Мэри Беллок-Лаундес. В имени действительно вроде бы содержится намек, однако персонажи совершенно не похожи друг на друга. Куда больше Пуаро напоминает тщеславного Эжена Вальмона - героя рассказов, написанных в начале двадцатого века; некий претендент на звание будущего биографа, который в 1960-е годы вежливо, но назойливо осаждал Агату, высказал это предположение (будто образ Пуаро мог отчасти быть вдохновлен персонажем Роберта Бара) ей самой, на что она ответила: "Думаю, в нем нет ничего от Вальмона…" Кто-то даже многозначительно толковал физический облик Пуаро как Сатану в обличье денди (на самом деле Агата, любившая поесть, дала ему имя по созвучию с французским словом poireau - лук-порей). В этом и во многих других отношениях все это напоминало легкое помешательство, которое обычно царит вокруг знаменитости, достигшей такого величия, как Пуаро. Странность же и прелесть факта состояла в том, что и сама создательница образа не могла толком понять, как он у нее получился: счастливое стечение чего-то услышанного ею, прочитанного, хранившегося в памяти и придуманного, всего, что смешалось и пригрезилось Агате на путях ее жизни: среди пузырьков с лекарствами в торкийской аптеке, на холмистых дорогах Эшфилда, на просторах девонширских пустошей.
И хотя образ Пуаро развивался, приобретая глубину там, где и когда это было нужно Агате, суть его характера никогда существенно не менялась. Вот он: аккуратный джентльмен, семенящий по теннисному корту в эссекском Стайлсе (графстве, о котором Агата почти ничего не знала), уверенный в себе всегда и безоговорочно, хотя на начальном этапе для самоутверждения ему требовался беспомощный Гастингс.
- "В этой комнате мы обнаружили, - говорил он, деловито продолжая писать, - шесть интересных фактов. Мне их перечислить или вы это сделаете?
- О, лучше вы, - поспешно ответил я…"
Или:
"- Это, безусловно, любопытно, - согласился я, - хотя и не так уж важно; едва ли это следует принимать во внимание.
У Пуаро вырвался стон.
- Чему я вас всегда учил? Во внимание следует принимать все. Если факт не укладывается в гипотезу, значит, гипотезу можно отвергнуть".
В том эпизоде книги, где Пуаро дрожащими руками "машинально" тянется к паре подсвечников - в которых была поспешно спрятана важнейшая улика, поэтому-то они и стояли криво, - заключена суть метода Агаты Кристи. Это не просто ключ к разгадке: разгадка является исключительно результатом одержимости Пуаро симметрией. Уже в первом своем литературном опыте Агата поняла - или интуитивно почувствовала, - что разгадка, основанная на особенностях характера персонажа, имеет двойную ценность. Она также придала Пуаро весьма обаятельную "бесполость", которая позволяет ему проявлять почти женскую мудрость при объективности, на которую женщины редко бывают способны. Вот, например, что он отвечает на рассуждения Гастингса, которые ведут того к безнадежно неверному выводу:
"- Я точно знаю, что он не только не влюблен в нее, но и определенно испытывает к ней неприязнь.
- Кто вам это сказал, mon ami?
- Сама Синтия.
- La pauvre petite! Бедная малышка! И она была этим огорчена?
- Она сказала, что ей это совершенно безразлично.
- Тогда это ей определенно небезразлично, - заметил Пуаро. - Таковы уж они - женщины, les femmes!"
Первоначальное окончание книги - взволнованным почерком наспех записанное карандашом в одной из многочисленных Агатиных тетрадей, которые хранятся в Гринвее, - выдает наивность, которую она до того момента так великолепно маскировала: быть может, в этом отрывке она в последний раз возвращается на любительскую территорию "Снега над пустыней", описывая сцену в суде, где Пуаро излагает полную картину убийства, блестяще оперируя уликами. "Господин судья, температура воздуха в тот день составляла 86 градусов в тени"; "Прочтите это, господин судья, потому что это - письмо от убийцы…". Весь эпизод, который позднее появится в "Стайлсе" в отредактированной версии, написан в виде диалога между Пуаро и судьей, безупречно отшлифован и абсолютно невозможен в жизни. "Думаю, сцену в суде я полностью выдумала; в реальности она не могла происходить так, как я ее описала", - признается Агата гораздо позже.
Впрочем, это незначительный недостаток. Во всем остальном книга была сделана с исключительной изощренностью, не в последнюю очередь это касалось и остроумного описания тоски супружеских отношений. Не испытывая необходимости в морализаторстве и даже в комментариях, Агата вывела на страницах "Стайлса" супружескую пару - Джона и Мэри Кавендиш, чья былая любовь друг к другу рушится из-за его интрижки с очаровательной деревенской цыганкой и ее унылого флирта с доктором Бауэрстейном ("Мне надоело, что этот парень здесь околачивается. К тому же он польский еврей", - говорит Джон, на что Мэри отвечает: "Небольшая примесь еврейской крови - это не так уж плохо. На ней, как на дрожжах, всходит бесстрастная глупость обычного англичанина"). Сам Гастингс тоже немного влюблен в миссис Кавендиш, из-за чего не выносит Бауэрстейна, и упорно ищет встреч с замужней женщиной. Это тоже представлено как вполне нормальное поведение. Двадцать лет беспрерывных житейских нашептываний Маргарет Миллер, которые слышала Агата, сделали свое дело. Но Агата - как многие писатели до и после нее - в своем искусстве оказалась более проницательна, чем в жизни, и гораздо четче видела не глазами, а интуитивным зрением.
Согласно "Автобиографии", она показала "Таинственное происшествие в Стайлсе" Арчи, которому роман очень понравился, и он посоветовал ей отправить его издателю. Они, как пишет Агата, не виделись два года после его первого, неудачного отпуска в июле 1915-го, когда он так нервничал, а она была так напряжена. На этот раз было сплошное счастье. Они отправились на неделю в Нью-Форест. "Мы бродили по лесу, и между нами возникла своего рода дружба, которой мы прежде не знали". Арчи сказал, что хочет пройти по тропе, ведущей к "Ничейной земле". Так они и поступили. Тропа привела их в сад, полный яблок, которые они ели, расхаживая между деревьями.
"Повсюду вокруг нее и внизу были деревья, деревья, чья листва меняла свой цвет с золотистого на коричневый. В лучах яркого осеннего солнца мир вокруг казался неправдоподобно золотым и великолепным.
Генриетта подумала: "Я люблю осень. Она настолько богаче весны".
Ее внезапно пронзило острое ощущение счастья и очарования мира, идущее от ее собственного острого восхищения этим миром.
"Я никогда больше не буду так счастлива, как в этот миг, - подумала она. - Никогда".
Она постояла с минуту, глядя на этот золотой мир, который, казалось, плыл и растворялся в себе самом, подернутый дымкой и расплывчатый в своей красе".
На самом деле Агата запомнила неправильно. Как явствует из дневника Арчи, в Нью-Форесте они отдыхали в октябре 1915 года, когда она еще даже не начинала писать "Стайлс" и не было их двухлетнего расставания во время войны. Тем не менее именно так она запомнила эту особую неделю. "Одна из самых странных на свете вещей - это то, как работает человеческая память. Человек, наверное, отбирает, что запоминать. Должно быть, есть в человеке что-то, что делает этот выбор".
РЕБЕНОК
Любить кого-то, - сказала я, - всегда означает взваливать на этого человека почти невыносимое бремя.
М. Вестмакотт. Роза и тис
Любовь - это реальность в мире воображения.
Цитата из Талейрана, которую Агата выписала на листке бумаги и хранила всю жизнь
Осенью 1918 года Арчи вернулся с фронта, чтобы занять пост в министерстве авиации, и у Агаты началась настоящая семейная жизнь. С момента их знакомства муж оставался для Агаты созданием ее фантазии, шесть лет они прожили вдали друг от друга, так что ее представление о браке было "чрезвычайно ограниченным", как она сама написала в "Неоконченном портрете". "Когда люди любят друг друга, они счастливы. Несчастливыми браки - а она, разумеется, знала, что таких немало, - бывают тогда, когда люди друг друга не любят".