В книге описаны короткие благословенные месяцы накануне перемирия. "Селия и Дермот были так счастливы вместе". Их жизнь была исполнена дотоле неведомого им восторга молодости. Они осваивали свой новый мир съемных квартир и узаконенной страсти, как двое детей, резвящихся в саду. "Супружеская жизнь была для них игрой, и они играли в нее с энтузиазмом". После ужина они "сидели перед камином, прежде чем отправиться спать, Дермот - с чашкой "Овалтина", Селия - с чашкой "Боврила", и это было их самое счастливое время. Прежде немного боявшаяся - как признавалась себе Селия - незнакомца, таившегося в муже, она обрела теперь в нем идеального спутника жизни. Он не демонстрировал этого, но она знала, что он любит ее. Иногда он прижимал ее к себе и бормотал: "Селия, ты такая красивая… такая красивая. Обещай, что будешь красивой всегда"".
"Ты бы любил меня точно так же, если бы это было не так", - отвечала она.
Совместная супружеская жизнь началась в Лондоне. Как только Арчи вернулся в Англию, Агата с охотничьей страстью принялась искать дом. В двадцативосьмилетнем возрасте она наконец оставила Эшфилд, сменив его на квартиру за две с половиной гинеи в неделю в Сент-Джонс-Вуд, на Нортуик-террас, где стояла кровать "с огромными, просто-таки железными комьями в матрасе". Хотя денег у четы Кристи было совсем мало, им даже в голову не приходило обойтись без прислуги: за Арчи ухаживал его денщик Бартлет, а общее руководство хозяйством осуществляла миссис Вудз, которая "серьезно относилась к приготовлению еды" и выдавала советы. Она была одной из тех всезнающих и уверенных в себе женщин, которым Агата никогда не умела противиться. "Торговец рыбой опять надул вас, милая", - говорила миссис Вудз никогда в жизни не покупавшей прежде продуктов Агате, когда та возвращалась со своей дамской корзиночкой из второсортного гастрономического магазина.
Однако Агата быстро училась. Ей нравилось учиться: она получала удовольствие, бегая по магазинам в поисках свежей рыбы и сочных апельсинов, с энтузиазмом брала уроки стенографии и счетоводства (что могло когда-нибудь зачем-нибудь пригодиться); ей нравилось быть женой. Даже бедность была забавна. В некотором роде. Агата представляла себя и Арчи парой, весьма похожей на ту, которую впоследствии описала в своем втором романе "Тайный враг" - герои в конце книги женятся. Томми - отставной солдат, Таппенс - бывшая сотрудница Добровольческого медицинского отряда. Их жизнерадостность не умаляет даже тот факт, что он безработный, а она, чей внешний вид являет собой "отважную потугу на элегантность", вынуждена удовлетворять свой "вызывающе хороший аппетит" обедами, состоящими из плюшек.
Так или иначе, в 1918 году Агата и не помышляла о том, чтобы написать вторую книгу, поскольку первая - "Таинственное происшествие в Стайлсе" - была с порога отвергнута. Несколько издателей, в том числе "Метуэн", а также "Ходдер энд Стаутон", вернули ей рукопись. Как они потом рвали на себе волосы, можно лишь воображать, хотя кто-то из них, вероятно, уже тогда, невзирая на все несовершенства текста, увидел и взял на заметку незаурядное умение молодой женщины плести сюжет и делать его исключительно доходчивым и увлекательным, но обманчивая простота книг Агаты Кристи навсегда останется причиной, по которой ее недооценивали. В "Автобиографии" она признавалась, что "не рассчитывала на успех", и в своей обычной манере слегка иронизировала над своим сочинительством. И это было искренно: всерьез она думала о себе лишь как о любительнице, которая время от времени писала что-нибудь, что захватывало ее воображение, - музыкальную пьеску, стихотворение, детективный рассказ. Тем не менее, что касается "Стайлса", сдаваться она не собиралась и в конце концов отправила рукопись Джону Лейну в "Бодли хед".
Но прежде всего, и это всегда оставалось главным, она была женой Арчи. Джентльмены, как ее учили всю жизнь, требуют немалых забот. На исходе войны положение с продовольствием было тяжелым (в "Автобиографии" Агата вспоминает, как удивился Арчи, увидев, с какой жадностью она набросилась на принесенный им в пайке огромный говяжий окорок), однако она очень старалась воспроизводить в меру возможностей деликатесы, рецепты которых содержались в Клариной "кулинарной книге" ("апельсин и лимон положить на горячие ломтики бекона, который должен быть к тому времени готов…"). Агата посещала кулинарные курсы и училась готовить для мужа. К несчастью, длинный тощий Арчи не мог даже смотреть на Агатину стряпню, когда приходил из министерства, и приготовленное ею пышное суфле медленно оседало, потому что Арчи страдал желудочными болями, от которых корчился, катаясь по кровати, а потом вдруг требовал светлой патоки. Сама Агата всегда была здоровой, и подобная хрупкость даже трогала ее в Арчи, но формы, какие та принимала, озадачивали ее. С Уайтхолла он неизменно приходил домой в одном и том же состоянии. Послевоенная реальность оказалась тем, к чему Агата не была подготовлена.
Вдали от Торки она чувствовала себя немного потерянной. Почти все, кого она знала, жили в Девоне, а ее единственная лондонская подруга - Нэн Уоттс, невестка Мэдж, которая в 1912 году вышла замуж за Хьюго Поллока, к тому времени покинувшего ее, - была настолько богаче, что их общение казалось невозможным, хотя в конце концов Агата все же навестила Нэн в ее доме в Челси. Не то чтобы Агата так уж нуждалась в друзьях. Она была не из тех женщин, которые обожают часами сидеть и болтать с другими женами. Несмотря на то что ей нравилось играть в создание семейного очага, "она презирала "женщин-семьянинок" (в чем сама призналась в "Неоконченном портрете"), целиком поглощенных детьми, слугами и домашним хозяйством". Ей требовалось, чтобы Арчи был товарищем, его дружба была для нее бесценна и казалась волшебством. Но он работал днями напролет, а ей эти дни надо было чем-то заполнять. Агата всегда любила, чтобы у нее было достаточно неторопливо текущего свободного времени. В этом пространстве покоя и тишины оживало ее воображение. Но размышлять и фантазировать она привыкла в пределах эшфилдского ландшафта с его холмами, окруженными морем, а не на хмурых после войны улицах района Сент-Джонс-Вуд.
Теперь Лондон был совсем не тот, каким она помнила его по детству, когда навещала своих бабушек в Бейсуотере и Илинге. Тогда она, как "Джейн Марпл, бело-розовая любознательная девочка", катила по его улицам в четырехколесном экипаже и глазела на фарфор, выставленный в витринах "Арми энд нейви". Теперь Агата не выглядывала больше из-за оконных шторок. Даже ходить по улицам пешком и посещать магазины было для нее в новинку. Необычностью поражали также безликость, анонимность людских толп, грубые голоса. Торкийская жизнь была теплой, привычной, упорядоченной; там Агата знала всех или по крайней мере знала людей, которые знали остальных; там она была "мисс Агатой", "мисс Миллер" со всеми вытекающими последствиями. "Миссис Кристи" стала кем-то другим, ей самой неизвестным, половиной пары, но в то же время - как замужняя женщина - и самостоятельной личностью. Свобода нервировала. Позднее Агата описала день, когда было объявлено об окончании войны: после урока стенографии она
"…вышла на улицу и побрела словно в тумане. И здесь меня поджидало самое невероятное зрелище. До сих пор вспоминаю его даже с каким-то страхом. Повсюду на улицах танцевали женщины… Страшноватое впечатление. Если бы возле этих женщин появились немцы, женщины наверняка разорвали бы их на куски. Некоторые из них, помнится, шатались и вопили - полагаю, они действительно были пьяны, но казались пьяными все".
Бесконтрольность всегда пугала Агату. Не испытав до той поры мертвенного холода, который сковывает человека, когда контроль оказывается абсолютным, непроницаемым, она ненавидела ее, пожалуй, больше всего. Во время войны, когда приходилось одной по вечерам возвращаться из госпиталя, ей доводилось сталкиваться с разнузданным поведением пьяных солдат. Но тогда она шла домой, в Эшфилд, и, миновав садовые ворота, оказывалась в безопасности.
В начале супружеской жизни Агата очень скучала по дому. Несмотря на то что была безумно влюблена и относилась к замужеству как к великому приключению ("чертовски увлекательному спорту", как выражается Томми в "Тайном враге"), она тосковала по своему "милому дому", своему "гнезду". Ей снились "березы… и трава, растущая… растущая под ее щекой", пока она лежит в саду, восхитительно праздная, а в голове у нее роятся всевозможные мысли, картины вероятного будущего и воображаемые миры. "Я действительно была немного одинока" - так описывает она свои тогдашние ощущения в "Автобиографии". И только в "Неоконченном портрете" - как обычно - она бродит по фантастическому ландшафту памяти, прикасаясь к более глубинным смыслам.
После заключения перемирия они с Арчи вернулись в Эшфилд. "Было восхитительно снова оказаться дома. Дом выглядел намного прекраснее, чем она помнила, и был таким чистым - обеденные скатерти без единого пятнышка, до блеска начищенные серебряные приборы и сверкающие бокалы. Сколько же на свете такого, чего человек не замечает, воспринимая как само собой разумеющееся!" Агата напоминала школьницу, приехавшую домой на каникулы: сидя на краю маминой кровати, возбужденно рассказывала о своей лондонской жизни, о миссис Вудз и говяжьем окороке из пайка; одиночество же представлялось ей в тот момент чем-то незначительным и далеким. Возможно, она никогда не была более счастлива, чем тогда, пребывая вместе с мужем, к которому испытывала глубокую, тревожную страсть, в месте, бывшем для нее святая святых.
В тот период она писала стихи. В 1924 году они были опубликованы в сборнике "Дорогой снов" вместе с более ранними, такими как "Маска из Италии" - юношеской стихотворной вариацией на темы персонажей комедии дель арте. Среди более поздних стихотворений была и "Секвенция", которая начиналась так:
Любовь приходит в сердце, как Весна,
Вселяя в нас благоговейный трепет
И клейких почек раскрывая свитки.
Но стоит только холоду дохнуть,
Повеять ветру от лугов просторных -
И цвет осыплется…
И только у земли
Цветы простые, робкие цветы
Жить продолжают незаметно.
Именно там, в Эшфилде, Агата обнаружила, что беременна. 1919 год принес массу забот, начавшись с поиска нового дома, достаточно просторного для ребенка, няни и служанки. Проявив обычную решительность, Арчи ушел со службы. Еще недавно честолюбиво жаждавший повышения, он резко изменил точку зрения на прямо противоположную, заявив, что в Королевских военно-воздушных силах у него нет будущего и что ему следует сменить Уайтхолл на Сити. Кроме всего прочего, он хотел зарабатывать деньги. Безусловно, он стремился доказать, что Клара была не права. Отношения с тещей складывались у него идеально ("Мириам сказала себе, что была неоправданно недружелюбна и подозрительна", - писала за мать Агата в "Неоконченном портрете"), но какой мужчина смог бы простить столь жесткое сопротивление его ухаживаниям за Агатой, какое проявила она.
Если Арчи что-то втемяшивал себе в голову, то рано или поздно этого добивался. Он поступил мудро, не подав в отставку, пока не нашел новую работу, но нашел он ее довольно быстро, у человека, которого описал как "толстого и желтого" (вроде финансиста мистера Робинсона, фигурирующего в нескольких книгах Агаты), - с жалованьем пятьсот фунтов в год. Вместе с его восемьюдесятью фунтами и Агатиной сотней это делало их финансовое положение удовлетворительным. С жильем в то время было туго, однако в конце концов им удалось снять за девяносто фунтов в год квартиру с четырьмя спальнями в Эдисон-меншн, дом 96, неподалеку от Холланд-парка. Квартира была просторной и светлой, как и мечтала Агата, которая с восторгом окунулась в обустройство ее для своей новой семьи. Декорирование домов впоследствии станет ее страстью, но уже тогда она точно знала, чего хочет: бледные обои в гостиной, темный потолок, расписанный цветами боярышника, - "я думала, что под ним буду чувствовать себя так, словно сижу в саду под деревом". И, вооружившись красками и кистью, она с энтузиазмом принялась осуществлять задуманное. Арендованная квартира в западном Кенсингтоне не Эшфилд; еще меньше она напоминала Эбни-Холл с его роскошными коврами и обитыми зеленым штофом стенами (зато Арчи был несравнимо более привлекательным, чем Джеймс Уоттс, а брак Агаты - куда более браком по любви, чем брак Мэдж). "Мы были самой заурядной супружеской парой, но очень счастливой", - писала Агата не без гордости. Они вели предельно скромную лондонскую жизнь: автобусы и трамваи, привычная суета, время от времени - поездки в Хаммерсмит, во Дворец танцев. Деньги тратились на то, что казалось естественным: взять такси или иметь более одного вечернего платья было немыслимо, зато так же невозможно было жить без прислуги и бесценных часов отдыха, которые та позволяла иметь. Так шла жизнь, и она их вполне устраивала. "Мы были счастливы. Наша жизнь казалась нам прекрасно устроенной".
Любовь!
И лето…
И покой.
Покоя сердце -
Этот трепет…
Между тем Арчи не хотел ребенка. В "Автобиографии" Агата пишет, что он был решительно настроен на девочку и они обсуждали только женские имена. "Мы яростно спорили", - невзначай роняет она. В "Неоконченном портрете" их разговоры о ее беременности более эксцентричны и смысл их более глубок. "Мне ненавистно даже думать о противном мальчишке… Я буду его колотить". Или: "Не хочу никакого ребенка. Ты будешь все время думать о нем, а не обо мне. Это характерно для женщин. Они погрязают в домашних делах и только и делают, что возятся с ребенком. Они совершенно забывают о мужьях". И вот еще: "Я этого не перенесу. Это ведь я сам сотворил с тобой. А мог предотвратить. Ты ведь можешь даже умереть".
Все девять месяцев Агату страшно тошнило. "Тошнота - это девочки, - сказала миссис Вудз. - От мальчиков бывают головокружения и обмороки". Быть может, втайне Агата даже радовалась, что ее тошнит: ей ведь так хотелось угодить Арчи. В течение всей беременности он был чрезвычайно добр с ней, хотя вообще-то ненавидел, когда кто-то рядом с ним болел; однажды она обнаружила у себя на подушке чрезвычайно дорогой деликатес - лобстера, это Арчи хотел возбудить в ней аппетит. Она набросилась на этого лобстера (они всегда были ее любимым лакомством) и съела его с таким наслаждением, что даже не была огорчена, когда потом ее вывернуло наизнанку.
В "Автобиографии" Агата пишет, что беременность "вызывала в ней трепет" - нормальное, здоровое состояние, - хотя тут же признается, что и очень пугала. Приободрял тот факт, что ребенок должен был появиться на свет в Эшфилде. Разумный доктор из Торки (а не один из тех, с кем она работала в добровольческом отряде, - "об этих я слишком много знала") сказал, что ей не о чем беспокоиться. Смерть при родах в те времена была весьма вероятна, но Агата отличалась отменным здоровьем и природа должна была сделать свое дело.
Однако в "Неоконченном портрете" Селия страшно нервничает и отвратительно себя чувствует. Большую часть беременности она проводит, неподвижно лежа в кресле, между тем как ненависть Дермота к собственному еще не рожденному ребенку волнами прокатывается над ней.
"- Я только что представил себе, как врач говорит мне: "Мы не можем спасти и мать, и ребенка". А я отвечаю: "Рубите ребенка на куски".
- Дермот, как это жестоко".
Селию до глубины души трогает то, что она принимает за тревогу Дермота о ней. Она не понимает, что на самом деле он просто боится. Переменам он предпочитает постоянство и желает, чтобы Селия всегда заботилась о нем больше, чем о ребенке. Ему нужно, чтобы она держала его за руки и утишала боль его жутких воспоминаний. Вот почему у него вызывает негодование мысль о ребенке, а может, и сама Селия, которая допустила, чтобы он в ней рос.