Агата горячо любила отца, но могла обходиться без него, если Клара была рядом. Но пока отец не умер, она безукоризненно контролировала себя и соблюдала декорум. А тут вдруг, в одночасье, ее жизнь утратила стабильность. "Я покинула мир детства… чтобы вступить в границы мира реальности", который сулил много грубого и опасного. Как благовоспитанная викторианская девочка, она пошла в спальню к матери, чтобы сказать ей, что папе теперь хорошо, потому что он на небесах. Не хочет же Клара, чтобы он покинул рай и вернулся на землю. "Да, да, хочу! - закричала Клара. - Я бы сделала все, что только возможно, чтобы он вернулся, ни перед чем не остановилась бы. Я хочу, чтобы он был здесь, в этом мире, со мной!" Клара сходила с ума от горя, к тому же и сама начала болеть. У нее сдавало сердце, она не расставалась с sal-volatile (нюхательной солью), и около года Агата по нескольку раз за ночь подходила к двери ее спальни и прислушивалась, дышит ли она; иногда девочка стояла так часами, пока изнутри не доносился какой-нибудь звук.
На свой лад, по-доброму, но без всякой тонкости, Маргарет Миллер старалась разделить с Кларой свое собственное горе от смерти пасынка. В "Неоконченном портрете" описано, как она за завтраком читает письма-соболезнования:
"- Мистер Кларк истинно добрый человек, - говорила она бывало, шмыгая носом по ходу чтения. - Мириам, ты должна это послушать. Это поможет тебе. Он так прекрасно рассуждает о том, что наши мертвые навсегда остаются с нами.
И Мириам, неожиданно очнувшись от прострации, кричала:
- Нет! Нет!"
Теткино участие было последним, чего она хотела. Фредерик принадлежат ей и только ей ("Я могла бы с радостью умереть за тебя", - написала она ему в 1877 году. Но как объяснишь Маргарет, что она действительно это имела в виду?). Брешь, пробитая в семье с уходом Фредерика, нарушила баланс, благодаря которому она существовала; исчезли выдержка и легкость, кои придавал Фредерик этому клубку непростых женских характеров. Всю жизнь Клара была благодарна Маргарет. "Не сомневаюсь, что тебе очень, очень хорошо с твоей дорогой бабушкой", - писала она Агате в Илинг в 1897 году. "Милая моя малышка Агата, какое счастье, что у тебя есть еще один дом - дом твоей дорогой бабушки. Ты должна очень любить ее и быть с ней добра". Но сама Клара не любила Маргарет, и Маргарет по-настоящему никогда не любила Клару, а после смерти Фредерика матриархат очень скоро и напористо заявил свои права. Зачастую Клара не могла сдержать чувства обиды по отношению как к матери, отказавшейся от нее, так и к тетке, предложившей ее забрать.
"Селия гадала, действительно ли бабушка любила маму и любила ли мама бабушку. Она не совсем даже понимала, что заставило ее размышлять об этом". На самом деле это было следствием отцовской смерти, всколыхнувшей чувства, которые не обязательно имели отношение к печали о нем. Это были уже эмоции взрослого человека, противоречивые и необъяснимые с точки зрения логики.
Неудивительно, что Агата укрылась в воображаемом мире, который создавала сама: на этот раз она придумала себе школу, в которой учились девочки.
"Первой в ней появилась Этельред Смит, которая была высокой, с очень темными волосами и очень, очень умной… Потом - Анни Браун, лучшая подруга Этель… Потом - Изабелла Салливан, рыжая, с карими глазами, очень красивая. Она была богатой гордячкой, неприятной, всегда считала, что должна выигрывать у Этель в крокет, но Селия неизменно заботилась о том, чтобы этого не случилось, хотя порой сознавала, что поступает несправедливо, намеренно заставляя Изабеллу пропускать мячи…"
Среди семи сочиненных Агатой девочек была одна, характер которой ей никак не удавалось ухватить: это Сью де Верт, светловолосая, с бледно-голубыми глазами, "на редкость бесцветная" как внешне, так и внутренне. В то время как между другими девочками складывались определенные отношения, они болтали, играли друг с другом и имели вполне определенное прошлое и будущее (например, Элси Грин выросла в страшной нищете, а сестре Сью, Вере де Верт, предстояло стать одной из всемирно знаменитых красавиц), Сью оставалась среди них всего лишь наблюдательницей.
И в преклонные годы Агата иногда вспоминала своих девочек и думала о них. "Даже теперь порой, доставая платье из гардероба, я говорю себе: "Да, оно идеально подошло бы Элси - ее цветом всегда был зеленый…" Я сама посмеиваюсь над собой в такие минуты, но "девочки" по-прежнему со мной, хотя, в отличие от меня, ничуть не состарились".
ЮНАЯ МИСС МИЛЛЕР
Пьеретта танцует на траве, Весело, ах как весело!
А. Кристи. Маска из Италии (1907)
Где человек будет в следующем году или еще через год? Как замечательно, что он не может этого знать.
Из записей А. Кристи (1973)
После смерти мужа Клара оказалась перед фактом, что Эшфилд придется продать. Ее дети - особенно Агата - мыслили менее реалистично. Они не видели писем от управляющего нью-йоркской собственностью Фредерика Огаста Монтанта, в котором тот разъяснял, что денег практически не осталось. У Клары не было ничего, кроме крохотного дохода от "X. Б. Чафлинз", фирмы, в которой Натаниэль Миллер состоял партнером. Содержать такой большой дом, как Эшфилд, означало постоянно находиться в чрезвычайно стесненных обстоятельствах. "Держаться за него дальше было неразумно, теперь я это понимаю", - писала Агата в "Автобиографии". Тем не менее она умоляла мать не продавать дом, и Клара пошла навстречу желанию дочери:
"- О, мамочка, давай никогда не будем его продавать…
- Хорошо, милая. В конце концов, это счастливый дом".
Потеряв мужа, женщина порой обнаруживает, что дети, которые должны были бы помогать ей справиться с утратой, поступают как раз наоборот. Они отнимают у нее законное право хотеть думать только о себе. Но невозможно было заботиться о Кларе лучше, чем это делала Агата, хотя в силу детского эгоизма она была настроена поставить все на своем и вынудить мать подчиниться. Для Агаты продолжать жить в Эшфилде означало считать, что ничто не изменилось, но для Клары изменилось все. Дом был полон воспоминаний, зато лишился слишком многого. Если бы она изменила свою жизнь, на что недолгое время надеялась (она лелеяла мечту о маленьком уютном домике в Эксетере), возможно, другими оказались бы и ее отношения с дочерью.
Но вероятно, в глубине души она и сама этого не хотела. Клара тоже страстно любила Эшфилд - в конце концов, это был ее собственный дом - и тем, что оставалась в нем, выражала свою преданность Фредерику. Купленные им картины по-прежнему теснились на стенах; в воздухе - пусть только в воображении - все еще витал запах его сигарет, пробиваясь сквозь аромат цветов. Клара отчасти повторила судьбу собственной матери, Мэри Энн, которая после смерти капитана Бомера даже не взглянула ни на одного мужчину. Но в другом отношении она совсем не походила на мать: оставшись вдовой, она весь смысл жизни сосредоточила в дочери.
Внешне Эшфилд, конечно, изменился: опустел, обветшал. Штат прислуги был сокращен до "двух молодых недорогих горничных"; впрочем, Джейн, повариха, отказалась покинуть хозяйку. "Я слишком долго у вас прожила", - сказала она. А когда ей все же пришлось уехать, чтобы смотреть за домом своего брата, она при прощании даже проронила две слезы, скатившиеся по ее щекам. Джейн никак не могла освоиться с переменой статуса семьи, наступившей вследствие теперешней Клариной бедности. Одним из самых больших удовольствий для нее всегда было позвонить по телефону и низким девонширским голосом сделать заказ в магазине: "Шесть лангустов, самок лангуста", - а потом сооружать блюда для гурмана Фредерика, который любил после еды зайти на кухню, чтобы лично похвалить и поблагодарить Джейн. Теперь она, испытывая невероятные мучения, вынуждена была в больших количествах отправлять в мусорное ведро остатки выпечки и готовить примитивные макароны с сыром всего на двоих. Кларе постоянно приходилось напоминать ей о новом положении вещей, но в нежелании Джейн смириться с ним было даже нечто величественное. Она напоминала служанку Доркас из первого детективного романа Агаты "Таинственное происшествие в Стайлсе" с ее обращенными к Пуаро сетованиями по поводу утраты былого великолепия хозяйской усадьбы:
"- У нас их было пять [садовников] до войны, когда дом содержался как полагается дому джентльмена. Если бы вы могли его тогда видеть, сэр! Достойное было зрелище. А теперь здесь только старик Мэннинг да эта соплячка Уильям - новомодная женщина-садовница в бриджах и тому подобных тряпках. О, что за ужасные времена!
- Хорошие времена настанут снова, Доркас. По крайней мере мы на это надеемся…"
Для Клары лучшие времена теперь сосредоточились в ее зеленой кожаной шкатулке, вместилище памяти. Здесь хранилось все: радостные визиты молодого Фредерика в дом Миллеров; то чудо, которым стало для нее его предложение; их прогулки рука об руку по нью-йоркским улицам; его последнее письмо к ней. Сидя у камина в классной комнате наверху или расставляя по всему дому "огромные букеты белых цветов на длинных ножках" из собственного сада, Клара рассказывала Агате истории из своей жизни.
И так они снова обретали равновесие, мать и дочь, в своем любимом Эшфилде.
В конце Бартон-роуд Агата сворачивала и тенистыми аллеями спускалась к серой викторианской церкви Всех Святых, где ее крестили, чтобы помолиться за отца. Она была набожной девочкой, "твердо и безоговорочно правоверной". По дороге к церкви она проходила по Вэнситтарт-роуд (это имя - Элеанор Вэнситтарт - она впоследствии, много лет спустя, дала одному из персонажей своего детективного романа "Кошка среди голубей"). Эльза Диттишэм, полковник Лускомб, Джон Кристоу, Жан Инстоу и Милдред Стрит тоже обязаны своими именами названиям мест, которые она помнила со своего девонширского детства.
Сочинять она начала, когда была еще девочкой. Самое раннее ее стихотворение аккуратно вписано в тетрадку и датировано апрелем 1901 года.
Крошечка Примула
Опять в слезах уснула:
Не нравится, не нравится
Ей голубое платьице!..
В той же тетради есть стихотворение о ее коте - "Ода Христофору Колумбу", - написанное сразу после смерти отца.
Шерстка щеточкой - кис-кис,
Мы тебя назвали Крис.
А мечтаешь ты, прохвост,
Про пушистый длинный хвост.
Одно ее стихотворение даже напечатали в илингской газете.
Это была первая публикация Агаты.
После этого ее стихи печатались в "Поэтическом обозрении", однако более громкий писательский успех в раннем возрасте имела ее сестра Мэдж, обнаружившая куда более яркие способности. До замужества в 1902 году несколько ее рассказов - "Рассказы ни о чем" - опубликовал журнал "Ярмарка тщеславия". "Нет никаких сомнений, что Мэдж была самой талантливой в нашей семье", - писала Агата в "Автобиографии". Обеих девочек поощряли к писательству, точнее, к самовыражению в любой форме, какая окажется им близка. В то же время и речи не шло о том, что это может отрицательно сказаться на их женственности. В этом смысле Клара показала себя более просвещенной, чем многие сегодняшние дамы, с которых вполне сталось бы счесть, будто успех Мэдж в "Ярмарке тщеславия" может насторожить - "отпугнуть" - потенциальных мужей.
Один из парадоксов семейного воспитания чаще, чем кажется, состоит в том, что родители стараются обращаться со своими детьми противоположно тому, как обращались с ними самими. В Кларе игнорировали индивидуальность, впечатлительность ее натуры в процессе воспитания не принималась в расчет. И теперь сама она всматривалась в личности своих дочерей словно в свете мощного прожектора. Она делала все, чтобы проникнуться их устремлениями, и верила, что для них нет ничего невозможного. Для заурядной девочки она, вероятно, оказалась бы ужасной матерью. Но каждая из ее дочерей была яркой искоркой (про Мэдж можно даже сказать - лучезарной), и Клара раздувала их изо всех сил. Сильное влияние Клары, ее возвышенный литературный стиль тяжелой печатью лежат на стихах, которые Агата сочиняла лет в тринадцать.
Бродил ли ты в полуденном лесу?
Ступал ли ты по золотым коврам осенним?
Слыхал ли ты, как падает листва и тихо шелестит от вздоха ветра?
Оплакал ли несовершенство мира?
Считал ли дни, отпущенные Небом?..
Мэдж проявляла гораздо больше свободы в поведении и всегда была самостоятельна в мыслях. Она походила на Фредерика ничуть не меньше, чем на мать: такая же полуамериканка с трезвым и гибким умом и пренебрежением к условностям. В отличие от Агаты она не испытывала никакой потребности вести себя "как хорошая девочка", и никто ее за это не осуждал. Мэдж - это Бесс Сэджвик из "Отеля "Бертрам"", нетерпеливая, предприимчивая, властная, в то время как Агата - это дочь Бесс, Эльвира - тихая, уступчивая, бесконечно сомневающаяся. Посланная в Париж "завершать" образование, Мэдж, подначиваемая подружками, не задумываясь выпрыгнула из окна и приземлилась точно в середине чайного стола, вокруг которого сидело достопочтенное семейство. Как отец, она играла в любительских спектаклях и обожала переодевания - так, однажды она вышла к гостю в облачении греческого священника. Вероятно, это подсказало Агате идею, которую она часто использует в своих книгах: актерская профессия автоматически делает человека мастером по части изменения внешности ("Для актера - детская забава сделать себе грим и исполнить роль Педро Моралеса…"). Уже в зрелые годы Мэдж могла спуститься к семейному обеду в полном крикетном обмундировании. Как и у ее матери, в натуре Мэдж была некая неугомонность, но достаточная - избыточная? - уверенность в себе означала, что в юности это качество благополучно нашло выход в самоиронии и творчестве.
Она обладала особым магнетизмом, была сексуальна и проворна, как лисица. Не красавица, но это не имело никакого значения: она была личностью. Агату она затмевала, и в юности та представляла собой для нее благодарную "аудиторию", перед которой Мэдж могла демонстрировать новые наряды и щеголять своими поклонниками, а также вызывать ее бурный смех остроумными репликами в сторону. "Агата ужасно несообразительна!" - любила повторять Мэдж, но всегда с любовью: она обожала свою молчаливую младшую сестренку. В 1903 году Агата во второй раз появляется на страницах "Альбома признаний" и называет в качестве своих героинь "маму и Мэдж".
Становясь старше, однако, она начала испытывать ревность. "Я буду в бешенстве, если ее инсценируют раньше, чем меня!" - писала Агата матери в 1922 году, когда была уже довольно известной писательницей, но Мэдж без предупреждения и без видимых усилий написала пьесу, да к тому же играючи нашла для нее продюсера в Уэст-Энде.
Кроме того, в то время Мэдж была гораздо богаче Агаты. Брак Мэдж с Джеймсом Уоттсом - одним из многих претендентов, вызвавшим ее интерес демонстративным безразличием, - был таким же выгодным, как в свое время брак ее тезки - бабушки. Джеймс был наследником Эбни-Холла - огромной викторианской усадьбы неподалеку от Манчестера, в которой останавливался принц Альберт и которую Агата использовала как место действия в нескольких своих книгах. В романе "После похорон" современная молодая повариха называет этот дом "настоящим древним мавзолеем" и жалуется на "невероятные размеры кухни, судомойни и кладовой". "Только чтобы обойти их все, нужно не меньше дня", - говорит она. В "Игре зеркал" Эбни - или, как в книге, Стоунгейтс - высмеивается как "некий готический монстр… лучших викторианских времен эпохи ватерклозетов". На самом деле дом производил чрезвычайно величественное впечатление, в чем Агата прекрасно отдавала себе отчет.
В детстве она любила гостить в этом поместье, тогда еще принадлежавшем родителям Джеймса Уоттса ("Ну, о чем призадумалось наше мечтательное дитя?" - спрашивал ее, бывало, сэр Джеймс). О доме таких размеров, как Эбни, она сама мечтала: это был совершенно отдельный мир, в котором текла своя жизнь; мир, казавшийся бесконечным из-за "огромного количества комнат, переходов, неожиданно возникавших ступенек, черных лестниц, парадных лестниц, альковов, ниш". Хотя Агата любила солнечный свет и свежий воздух, она была покорена стигийским обликом Эбни, укутанного от пола до потолка в парчовые шторы и настенные ковры. Комнаты были темными и производили впечатление богатства и монументальности: зеленая шелковая обивка стен в гостиной, деревянные панели, расписанные вермильоном и ультрамарином, дубовая мебель, напоминающая миниатюрные боевые корабли. В доме царил волшебный дух пучин, тайников, секретов. Сама его массивность казалась не вполне реальной. В "Игре зеркал" Стоунгейтс уподоблен театральной декорации, хотя "эта иллюзия существовала в восприятии зрителя, а не в самой конфигурации здания".
После замужества Мэдж Клара с Агатой всегда проводили Рождество в семье Уоттс. Позднее Агата вспоминала лопающиеся от подарков подвешенные чулки, заваленные дарами стулья, столовую, мерцающую в зыбком пламени свечей, нескончаемое изобилие еды - суп из лангустов, запеченная индейка, отварная индейка, говяжий филей, сливовый пудинг, пирог с миндалем и изюмом, трюфели, виноград, апельсины, сливы, консервированные фрукты… Это было миром прошлого, снова воплощенным в жизнь. Рождественский образ Эбни - с его изобилием, его английскостью, его диккенсовским сочетанием призрачного света и мрака пучины - Агата пыталась воссоздавать всю жизнь.
Мэдж стала хозяйкой замка Эбни, когда Джеймс Уоттс унаследовал основанный его дедом бизнес, связанный с экспортом. Джеймс, по выражению второго мужа Агаты Макса, "испытывал странное почтение к деньгам как символу мужского достоинства", хотя, когда Агата впервые увидела его в 1901 году, он был робким студентом последнего курса Оксфорда без каких бы то ни было плутократических наклонностей. "Он сразу очаровал меня, - написала Агата в "Автобиографии". - Он был добр ко мне и всегда относился совершенно серьезно, не позволял себе глупых шуток и не обращался как с маленькой девочкой". Двадцать пять лет спустя именно он (правда, эту честь оспаривал также лорд Маунтбаттен) подарил ей идею едва ли не самого знаменитого ее романа "Убийство Роджера Экройда". Сдержанность Джеймса сближала его с Агатой, но делала неподходящим мужем для экстравертки Мэдж. Со временем он стал с трудом переносить многие привычки супруги - например его раздражала ее любовь к лицедейству, - ей же, в свою очередь, в нем не хватало огня. "Думаю, хозяева Эбни не слишком счастливое семейство", - писала Агата в 1930 году.