Фитцы
Перед этой поездкой я спросила одного из своего коллег, несколько месяцев проработавшего в Германии, не назовет ли он мне кого-нибудь из русских знакомых, с кем можно пообщаться в Мюнхене. Туризм туризмом, но я люблю заводить новых друзей в незнакомых городах. Во многих уголках земли у меня есть приятели, знакомство с которыми начиналось с банального показа города, чашки кофе или поездки в какой-нибудь загородный замок. Местный человек в чужом, да еще заграничном городе - это особое ощущение того, что поездка состоялась не зря.
Мой коллега долго чесал репу:
- Вообще-то Рождество, все мои знакомые разъехались - кто в горы, кто по родственникам… Ну, вот есть один журналист - из наших, бывших, попробуй ему позвонить. Я лично его не знаю, но говорят, он мужик что надо.
Я записала телефон, вовсе не уверенная, что он понадобится. Это уж совсем ерунда получается - знакомый знакомого, непонятно даже от кого привет передавать.
Мюнхен встретил нас ледяной погодой - ветер, холод, снег. Улицы разукрашены разноцветными огоньками, в витринах магазинов машут шляпами игрушечные зайцы, на ваймахтах - рождественских рынках - торгуют белыми сосисками и тушеной квашеной капустой. У них веселье, а я все расслабиться не могу, все мысли одолевают - как же стану руководить редакцией, которая совсем недавно объявила мне бойкот, которая меня не любит и не хочет?
Мужу мои проблемы были не понятны, он радостно пил пиво, наслаждался веселым рождественским городом и с удовольствием поглощал айсбань - огромную свиную ногу со все той же квашеной капустой. "Да не парься ты, - муж радовался, как ребенок, - он тебя назначил потому, что уверен: ты справишься. И зарплату хорошую положил - хоть с долгами рассчитаемся…" А мне было тревожно, я плохо спала по ночам, несмотря на то, что за день мы сильно уставали и падали в кровати замертво. Но у немцев традиция: до 25 декабря они веселятся - ликуют на улицах и площадях, но уже вечером 24-го, накануне, город пустеет, закрываются магазины и базары, и только турки-эмигранты жарят свои бесконечные шаурмы. В пустом городе неуютно и зябко, и я достаю заветный номер телефончика. Звоню некому Саше Фитцу, как мне сказано, бывшему российскому журналисту. Он мне обрадовался - все-таки ужасно они все тут скучают, бедные эмигранты. А уж когда узнал, что мы в Рождество оказались в пустом городе совершенно одни, категорически приказал: немедленно приезжайте - и продиктовал адрес. Мы, не долго раздумывая, прыгнули в метро - и там оказались совершенно одни! - потом в автобус - и вот неизвестный Саша Фитц встречает нас на остановке. Приходим в дом - скромная трешка в пятиэтажке, похожей на наши хрущовки, - небогато живут бывшие русские. Небогато, но очень весело и дружно. Три дочери разных возрастов уже покидали родителей: старшие, отметив праздник и откушав традиционного индюка, собирались по домам, младшая Александра, которая родилась уже здесь, в Германии, - в спальню. Гостеприимная жена Фитца Ира усаживает нас за стол и начинается разговор: кто, что, откуда. И выясняется потрясающая вещь: Саша Фитц много лет был главным редактором молодежной газеты в Ташкенте, моя фамилия ему хорошо знакома - он был на стажировке в "МК", где я тогда работала, и прекрасно меня помнит. А уж когда я начала рассказывать про своих "узбеков" - тут вообще радости не было конца, потому что большинство из них Саша знал лично. Мы проговорили всю ночь и расстались под утро совершеннейшими друзьями.
После этой поездки я навсегда полюбила Германию. Старалась бывать там каждый год - и всегда меня ждали гостеприимство и помощь Саши и Иры. В отличие от многих других русских немцев, они не стали надеяться на эмигрантское пособие, оба устроились на работу - Саша в русскоязычную газету, на копеечные, правда, деньги, а Ира - сиделкой в дом престарелых. Позже она сумела организовать медицинско-туристическое агентство, стала принимать богатых русских и устраивать их на лечение в мюнхенские клиники. Дело, видно, шло удачно - в прошлом году опять в Рождество я навестила их уже в новом доме в Грюнвальде - самом фешенебельном районе Мюнхена. И хотя дом маленький и скромный, а Фитцы выплачивают за него бешеные кредиты, все-таки это - отдельный дом в тихом и уютном районе - местной Рублевке. И в этом доме бегают уже двое внуков.
Первый год
В первый же рабочий день после новогодних праздников меня вызвал Хозяин. Почему я тогда не увидела ничего странного в том, что о таком серьезном назначении - на пост главного редактора - мне сообщил первым не он, а Костылин? При чем здесь Костылин - он ведь занимался теперь рекламой! Это, конечно, показалось мне странным, но и тут я нашла объяснение: Хозяин обсуждал с ним мою кандидатуру, потому что мы много лет работали вместе, и мало кто в издательстве знал меня лучше, чем он, Костылин. Мы же ДРУЗЬЯ, что же тут удивительного? Так это все я себе объяснила!
Хозяин под привычную песню "какая вы у нас талантливая-расталантливая" объявил о том, что он снимает с себя полномочия главного редактора и передает их мне. Точно такими же словами он сказал все это чуть позже на собрании в редакции. А в личной беседе строго "попросил": менять коллектив как угодно, но ни при каких обстоятельствах не трогать трех человек: Главного художника, Недобежкина и Юлю Ясную. "Все остальные, - сказал он, - на ваше усмотрение". Я тут же рассказала ему, как планирую построить работу в редакции: за ведение номеров должны отвечать заместители главного редактора - ведущие номеров. Хозяин выслушал меня с сомнением: "Где же вы возьмете таких выпускающих редакторов?" Но и этот вопрос я уже обдумала. В газете "Детки" тогда работал Гоблин (так его прозвали в редакции - пусть он и будет под таким именем), и хотя я ни разу не видела его и не была с ним знакома, читала когда-то его репортажи в "Комсомолке". Но больше всего мне запомнилась история, о которой в уголовной сводке сообщил даже "Московский комсомолец". Гоблин, еще не будучи женатым, привел к себе в квартиру проститутку, а она потом выбросилась из его окна. Журналистская тусовка тогда долго шумела, обсуждая сей факт, а я иногда просила Павленкову: "Ты хоть мне покажи, что за Гоблин такой", Павленкова отмахивалась: "Да доброго слова не стоит - маленький, плюгавенький, на коротких лапках". Но рост его здесь ни при чем, школа "Комсомолки" - это великая школа и главный довод в пользу Гоблина. Тем более, у него с редактором "Деток" назревал конфликт, все уже знали, что Гоблин там не жилец.
Вторая кандидатура у меня уже была - этот пришел в "Вич-инфо" из "МК", тоже школа будь здоров. Да плюс татарское упорство. Хозяину, кажется, понравились мои кандидатуры - молодые мужики, амбициозные, злые, настырные. Но, правда, сморщился как от зубной боли: "А как же Вася?" Я печально вздохнула: "А Васю придется увольнять". Хозяин посмотрел на меня с мольбой: "Может, пусть останется, найдете ему применение…" - "Ну, хорошо, вы можете его оставить. Только пусть он ничего не делает!" Хозяин печально покачал головой: "Он так не сможет". И пригорюнился. Я тоже вспомнила про песочницу и загрустила. Так мы грустили с ним минуты три. Потом он энергично пожал мне руку, сказал все, что полагается говорить в таких случаях - и я пошла руководить новой редакцией с пугающим названием "Вич-инфо".
Сначала я хотела все-таки поближе познакомиться со своими новыми замами. Первым пришел Гоблин, и вправду на Гоблина похожий. Он был рад и счастлив, и нисколько этого не скрывал. Мы поговорили с ним об общих знакомых - их оказалось много, потому что журналисты постоянно мигрируют из "МК" в "КП" и обратно. Потом пришел Татарин. И с ним мы помыли косточки начальникам из "МК" - Татарин недавно ушел из редакции, и все его впечатления были свежи. Мои - слегка уже затерлись, но для поддержания разговора я вытащила их из закоулков памяти. Третьим замом я хотела назначить Недобежкина и, между прочим, думала, что этим его страшно осчастливлю. Но Недобежкин криво объявил мне: он как был шеф-редактором так им и останется. Спорить я не стала, памятуя, что Хозяин среди трех неприкасаемых фигур назвал в том числе и его. Недобежкин дружил с Главным художником - этот сразу же стал подобострастно заглядывать мне в глаза, что не удивительно - он никогда ни на что не имел личной точки зрения, потому и ходил в любимчиках у хозяев. Художник он был весьма слабый, но что талант в сравнении с подобострастием и чинопочитанием! Главный художник всегда занимал позицию "умеренность и аккуратность". Поэтому и проработал в издательстве дольше всех.
Остальные сотрудники редакции написали заявления об уходе. Я никого не уговаривала остаться, мстительно думала про себя: вот вам, вот вам бойкот! Из старой редакции остались только двое - опытная Машка - специалист по судам и криминалу, абсолютно гениальный журналист, и Гера, бывший военный, которому, скорее всего, просто некуда было уходить. Ну, и само собой, Ясная - об этом чуть позже.
Вот в таком составе мы и начали работать.
Жозефина
Этого человека я знаю, сколько помню себя. Она пришла то ли во втором, то ли в третьем классе в нашу школу в далеком уральском городе. Смешная - с длинными тонкими косицами и в круглых очках. Она, правда, до сих пор убеждает меня, что тогда еще не носила очков. Но я помню ее именно в очках. Кто ее назвал Жозефиной, или более сокращенно - Жози, не знаю. Она плюхнулась со мной за парту на свободное место - да так и осталась около меня на всю жизнь.
Отец Жози работал администратором в театре оперетты. Это многое объясняет в нашей дружбе. Я обожала театр, а Жози ходила туда просто к папе. Я стала таскаться за ней, папа усаживал нас в первый ряд ложи, и я, затаив дыхание, в тридцать первый раз смотрела "Принцессу цирка". Жози в это время учила географию или готовилась к диктанту по русскому, а я возмущалась: как это можно опошлять великую музыку какими-то там уроками! Обратно мы шли пешком до перекрестка улиц Малышева-Луначарского - и тут пути наши расходились. До гробовой доски буду помнить этот "Малышева-Луначарского", потому что мы часами стояли на продуваемом всеми ветрами углу и болтали, болтали, болтали. Спохватывались, когда последний трамвай уже прогромыхивал по рельсам, и улица затихала. До нас доходило, что родители уже объявили нас во всесоюзный розыск, и разбегались в разные стороны - по домам. Дома, конечно, был нагоняй. Жози лишали очередного похода в театр, меня и вовсе ставили в угол по старинке. Но в следующий раз все повторялось, этот "Малышев-Луначарский" словно магнитом держал нас у себя, и мы никак не могли расстаться.
Недавно я посетила город своего детства. "Малышев-Луначарский" по-прежнему на своем месте. Только теперь через дорогу построили новый микрорайон, и на этом перекрестке полно народа даже ночью. Но трамвай все еще громыхает по улице, раскачиваясь на рельсах, как дородная тетка.
Наши разговоры - наивные детские мечты. Как мы станем взрослыми и обязательно напишем гениальный роман, о котором будет говорить весь мир - да, весь мир, не меньше. Мы тогда писали с ней романы. Делалось это просто: бралась толстая клеенчатая тетрадь, обговаривался сюжет, а уж детали и диалоги - это писалось по очереди. Три страницы Жози, три - я. Писали на уроках, держа тетрадку под партой, дома, на переменах. Это были романы о любви, а главным действующим лицом и предметом обожания героинь был Великий Артист. Его имя зависело от того, в кого мы с Жози были влюблены в данный момент. Вернее, влюблена была Жози, а я ей сочувствовала и сопереживала - мне уже тогда нравились вполне земные шалапутные мальчишки-ровесники. У Жози это вызывало приступы негодования - ведь любви заслуживали только великие мужчины, - например, поэт Байрон или певец Марио Ланца. А рыжий Сережка Пименов, по которому я сохла в девятом классе, мог, по ее мнению, вызывать только жалость. Жози окатывала меня волной презрения, и я чувствовала себя преступницей. Рыжий Сережка, кстати, стал вполне успешным бизнесменом, и когда мы встретились через бездну лет после окончания школы, вдруг сказал: "А жениться мне надо было на тебе. Все равно все вы, женщины, одинаковые, а в тебя я, по крайней мере, был влюблен". А что ж ты, дурак, не сказал мне об этом бездну лет назад? Но на этот вопрос нет ответа, нет ответа… И Сережки уже нет - он умер от разрыва сердца в доме у своей мамы, к которой вернулся жить, бросив то ли пять, то ли шесть своих жен.
Так вот мы с Жози бегали в оперетку, пили кофе с молоком в кафетерии рядом с театром, иногда позволяли себе пирожные, но чаще обходились пирожком с ливером за пять копеек. Пойти в кафетерий - тоже целый ритуал, к нему надо было подготовиться, скопить денег, сэкономив на школьных обедах. Весной мой папа брал нас в лес - он каждой год ездил за березовым соком. Папа подрезал кору берез надрезами "елочкой", подвязывал трехлитровые банки, и пока туда капал сок, мы с Жози ходили по мокрому еще лесу в поисках первых цветов. Жози присаживалась на какой-нибудь трухлявый пенек, доставала из кармана блокнот и что-то быстро в него записывала. Она писала стихи. Эта привычка - записывать мысли в блокнот - осталась у нее и по сей день, хотя стихов она давно не пишет. Вот из кого бы вышел настоящий писатель, но она, как и все мы, потратила свою жизнь на выживание, на борьбу за ребенка, за мужа, который все равно ее бросил, она разменялась на мелкую журналистскую работу, которую делала блестяще, но что такое журналистика, "утром в куплете, вечером в газете"? Мгновенная жизнь, моментальная смерть, неблагодарная суета!
Вместе со мной Жози поступила на журфак, хотя из-за своего рано появившегося заикания, с которым ни один врач так и не смог справиться, всячески противилась этому. Пошла со мной за компанию - ну, не в педагогический же ей было идти! На пятом курсе место великих артистов и певцов в ее сердце занял вполне реальный однокурсник Вовка, который сразу же заделал ей ребенка и благородно женился. Потом Вовка сильно привязался к Жози - а к ней невозможно не привязаться! - что, правда, не мешало ему изменять ей направо и налево.
Он ее все-таки бросил. В разгар митингов и перестроечных демонстраций в начале 90-х, Жози приехала в Москву, чтобы повеситься от тоски и печали. Вовка со своей новой кралей тоже жил где-то в Подмосковье. Жози хотела попрощаться с ним и непременно повеситься. Тем более, ее дочь уже выросла и уехала в Израиль, жить в принципе было не для кого. Но я предложила Жози альтернативный вариант - не вешаться, а попробовать зацепиться в Москве. Вскоре она так и сделала, а когда я перешла работать в "В-И", сразу же взяла ее к себе.
Никто лучше нее не мог придумывать письма! А ведь к этому времени почта практически перестала поступать, в газету писали только сумасшедшие или сильно перезрелые, но верные читатели. В блокноте Жози хранилось столько житейских историй, что она исправно и талантливо поставляла в каждый номер газеты замечательную "почту". Она стала получать хорошую зарплату, сделала ремонт в квартирке, которую выменяла в том самом Подмосковье, где обитал ее беспутный муж. Вовка, кстати, стал сначала захаживать, а потом все чаще оставаться у бывшей жены. В общем, личная жизнь Жози тоже наладилась, и приходящий Вовка устраивал ее даже больше, чем постоянно проживающий.
Удивительно, как легко и быстро Жози вписалась в трудный коллектив газеты. Ее сразу и безоговорочно полюбили как ровесники, так и молодые сотрудники редакции. Ну а в моем доме она давно стала членом семьи, и это не красивые слова - мама, во всяком случае, относится к ней совершенно по-матерински.
Вот вопрос - хорошо или плохо работать в одном коллективе с близкой подругой - подругой детства? Это что - та самая песочница, которую так гневно я обличала чуть раньше? Но за всю долгую журналистскую, а особенно редакторскую жизнь, это, пожалуй, единственный случай моего "кумовства". Жози, кстати, работала в хорошей газете и на хорошей зарплате, когда я перетянула ее к себе. Она и пошла-то неохотно, не могла просто мне отказать. Но я знала тогда - никто лучше не справится с письмами - этой священной коровой "Вич-инфо". А если еще вспомнить, сколько подруг я потеряла только потому, что не взяла их к себе на работу - и обида эта оказалась непрощаемой, то станет понятно, что перед вами очередная сумасшедшая, которая считает дело, которому служит, превыше всего на свете. Это я теперь понимаю - неправильно нас воспитывали, не те книжки давали читать, не тех кумиров пихали в наше сознание. Даже сейчас, когда я уже устроилась на работу и рассказываю о ней своим близким, те смотрят на меня с жалостью и просят об одном: не напрягайся! Что еще должно произойти, чтобы до меня дошло: надо уметь просто зарабатывать деньги. Без порывов и напрягов, без комсомольского задора и пресловутой искры в глазах. Сидеть и тихо отрабатывать тебе положенную зарплату. Потому что ни за порывы, ни за идеи, ни за инициативу никто никогда ничего не платит. В такой уж стране мы живем.
Третий зам
А третьего заместителя мне сосватал мой бывший главный редактор - именно от него я ушла в "В-И". Тот самый Александр Иванович, который в гневе налетел на моего нынешнего Хозяина и страшным голосом отчитал его за переманивание ценных сотрудников. Я на него не сердилась, - наоборот, он страшно поднял мой рейтинг в глазах Хозяина, и все эти его песни про "талантливую-расталантливую" шли, скорее всего, именно оттуда. После "Экспресс газеты", в которой мы счастливо вместе с ним работали, Александр Иванович недолго поработал в "Известиях", а потом, переругавшись со всеми, ушел в свободное плавание. Он - абсолютный лидер по характеру и работать в подчинении не мог. Вскоре он возглавил ежедневную газету, деньги на которую давал сам Чубайс, и эта газета очень многообещающе стартанула. Но у Чубайса, видно, не хватило средств или терпения, денежные мешки всегда хотят, чтобы вложенные средства окупились мгновенно, а газетный процесс - дело долгое и вдумчивое, не скоро приносит дивиденды - и газету закрыли. И вот через много лет после нашей размолвки он вдруг мне позвонил. Я даже поперхнулась - очень уважаю этого человека, и наша размолвка была для меня мучительной. Поверьте мне на слово, в журналистике, этой социальной проститутке, очень мало порядочных людей. Хватит пальцев одной руки, чтобы перечислить личностей с большой буквы, которые встретились мне в этой профессии. Так вот Александр Иванович Куприянов - один из них.