Конечно, любая жизнь все равно заканчивается одинаково, но речь идет об отсрочке приговора, о восьми, десяти, пятнадцати годах. Это не так уж мало. Дочка Тененбаум благодаря талону прожила три месяца - я считаю, это много: ведь за эти три месяца она успела узнать, что такое любовь. А девочки, которых мы лечили от стеноза и недостаточности митрального клапана, успели вырасти, и полюбить, и родить детей, го есть гораздо больше, чем дочка Тененбаум.
Была у меня девятилетняя пациентка, Уршуля, со стенозом двустворчатого клапана, она отхаркивала розовую пенистую мокроту и задыхалась - но тогда мы еще не оперировали детей. Вообще в Польше только начинали оперировать пороки сердца, но Уршуля уже умирала, и я позвонил Профессору, что девочка вот-вот задохнется. Он прилетел через два часа на самолете и в тот же день ее прооперировал. Она быстро поправилась, вышла из больницы, закончила школу… Иногда заходит к нам, то с мужем, то одна (развелась) - красивая, высокая, черноволосая; раньше она косила, и это ее немного портило, но мы нашли очень хорошего окулиста, он сделал ей операцию, и теперь глаза у нее тоже в порядке.
Потом у нас лежала Тереса с пороком сердца, распухшая, умирающая. Как только отеки спали, она потребовала: "Выпишите меня домой", а все это время из дома к ней никто не приходил. Я туда пошел: это оказалась комнатушка с бетонным полом на задах магазина, Тереса жила там с больной матерью и двумя младшими сестренками. Она сказала: мне надо домой, некому присматривать за сестрами - ей тогда было десять лет, - и ушла. Потом она родила, после родов снова пришлось ее спасать от отека легких, но едва она почувствовала, что может дышать, попросилась домой, к ребенку. Иногда она к нам заходит и говорит, что у нее есть все, чего ей хотелось: дом, ребенок, муж, а самое главное, говорит, что удалось выбраться из этой каморки за магазином.
Потом у нас была Гражина из детского дома, ее отец, алкоголик, умер в психиатрической больнице, мать тоже умерла - от туберкулеза. Я предупреждал, что ей нельзя рожать, но она родила и вернулась к нам с недостаточностью кровообращения. С каждым днем силы у нее тают, она уже не может работать, не может взять сына на руки, но возит его гулять в коляске и гордится, что у нее, как у всякой нормальной женщины, есть ребенок. Муж очень ее любит и не дает согласия на операцию, а мы не рискуем настаивать, и Гражина потихоньку угасает.
Может быть, я нескладно рассказываю, но теперь я уже довольно плохо их помню. Это странно. Когда они у тебя лежат, когда им худо и они нуждаются в твоей помощи - ближе их нет никого на свете, и ты знаешь про них все. Знаешь, у кого дома каменный пол, у кого отец пьет, а мать психически больна, знаешь, что одной в школе не дается математика, а у другой совершенно неподходящий муж, а в институте как раз началась сессия, так что нужно вызвать такси и отправить ее на экзамен вместе с медсестрой и запасом лекарств, и еще тебе известно все про ее сердце: что у нее сужение или расширение сердечного клапана (когда сужение - в аорту поступает мало крови, а при расширении кровь застаивается и кровоток замедляется), ты смотришь на нее - и если она такая красивая, хрупкая, с розовой кожей, это означает, что произошел застой и расширение мелких подкожных сосудов, а если бледная и сосуды на шее пульсируют - у нее слишком узкое устье аорты… Ты все про них знаешь, и эти несколько дней смертельной опасности нет у тебя никого ближе. Но потом они выздоравливают, уходят домой, ты забываешь их лица, а тут привозят новую больную, и теперь уже только эта новенькая важнее всех.
Несколько дней назад привезли семидесятилетнюю старушку с острой сердечной недостаточностью. Профессор ее прооперировал, это была действительно рискованная операция. Засыпая, больная молилась. "Господи, - говорила, - благослови руки профессора и мысли врачей из Пирогова". ("Врачи из Пирогова" - это как раз мы, я и Ага Жуховская.)
Ну скажи, кому еще, кроме моей пациентки-старушки, пришло бы в голову молиться за мои мысли?
Не пора ли уже, наконец, навести мало-мальский порядок? Ведь люди будут ждать от нас каких-то цифр, дат, сведений о количестве войск и вооружении. Люди придают большое значение историческим фактам и хронологии.
Например, повстанцев - 220, немцев - 2090.
У немцев авиация, артиллерия, бронемашины, минометы, 82 пулемета, 135 автоматов и 1358 винтовок, а на одного повстанца (согласно донесению заместителя начальника штаба восстания) приходится 1 револьвер, 5 гранат и 5 бутылок с зажигательной смесью. На каждый участок - 3 винтовки. Во всем гетто - две мины и один автомат.
Немцы вступают в гетто 19 апреля в четыре утра. Первые бои: Мурановская площадь, улица Заменгофа, Генсья. В два часа дня немцы убираются, не выведя на Умшлагплац ни одного человека… ("Нам тогда еще казалось очень важным, что в тот день никого не вывезли. Мы даже считали это победой".)
20 апреля: полдня немцев нет (целых двадцать четыре часа в гетто нет ни единого немца!), они возвращаются в два. Подходят к фабрике щеток. Пытаются открыть ворота. Взрывается мина, немцы отступают. (Это была одна из двух мин, имевшихся в гетто. Вторая, на Новолипье, не взорвалась.) Они - их группа - взбираются на чердак. Михал Клепфиш закрывает своим телом немецкий пулемет, остальные прорываются - радиостанция "Рассвет" потом сообщает, что Михал пал смертью храбрых; тогда же зачитывается приказ Сикорского о его награждении орденом Virtuti Militari V класса.
Теперь сцена с тремя офицерами СС. Белые ленты, опущенные дулом вниз автоматы; предлагают заключить перемирие и вынести раненых. Повстанцы стреляют в них, но ни в одного не попадают.
В книге американского писателя Джона Херси "Стена" этот эпизод описан очень подробно.
Феликс, один из вымышленных героев, рассказывал о происходившем с некоторым смущением. В его душе еще теплится - пишет автор - столь характерное для западноевропейской традиции стремление соблюдать правила военной игры и принципы fair play в смертельной схватке…
В эсэсовцев выстрелил Зигмунт. У них была только одна винтовка, а Зигмунт стрелял лучше всех, так как успел до войны отслужить в армии. Эдельман, увидев приближающихся парламентеров, сказал: "Стреляй" - и Зигмунт выстрелил.
Эдельман - единственный оставшийся в живых участник этого эпизода (по крайней мере, со стороны повстанцев). Я спрашиваю, испытывал ли он смущение, нарушая столь характерные для западноевропейской традиции правила военной fair play.
Он говорит, что смущения не испытывал, поскольку эти трое были те же самые немцы, которые отправили в Треблинку четыреста тысяч человек, разве что прицепившие себе белые ленты…
(Штроп в своем донесении упомянул об этих парламентерах и о "бандитах", открывших по ним огонь.
Вскоре после войны Эдельман увидел Штропа.
Прокуратура и Комиссия по расследованию нацистских преступлений попросили его на очной ставке с Штропом уточнить некоторые подробности - где была стена, где были ворота, в общем, всякие топографические детали.
Они сидели за столом - прокурор, представитель комиссии и он. В комнату ввели высокого мужчину, тщательно выбритого, в начищенных башмаках.
- Он встал перед нами навытяжку - я тоже встал. Прокурор сказал Штропу, кто я такой, Штроп еще больше выпятил грудь, щелкнул каблуками и повернул голову в мою сторону. В армии это называется "отдача воинских почестей" или что-то в этом роде. Меня спросили, видел ли я, как он убивал людей. Я сказал, что в глаза не видел этого человека, встречаюсь с ним в первый раз. Потом меня стали спрашивать, возможно ли, что ворота были в этом месте, а танки шли оттуда - Штроп дает такие показания, а у них там чего-то не сходится. Я сказал: "Да, возможно, что ворота были в этом месте, а танки шли оттуда". Мне было не по себе. Этот человек стоял передо мной навытяжку, без пояса, и уже имел один смертный приговор. Какая разница, где была стена, а где ворота - мне хотелось поскорее уйти из этой комнаты.)
Парламентеры уходят - Зигмунт, к сожалению, промахнулся, - а вечером все спускаются в подвалы.
Ночью прибегает паренек с криком: "Горим!" Вспыхивает паника…
Стоп. "Прибегает паренек с криком…" - это нельзя считать серьезным историческим свидетельством. Как и тот факт, что в подвале при его словах несколько тысяч человек в панике вскакивают, вздымая тучей песок, от чего гаснут свечи, и паренька надо спешно призвать к порядку. Истории такие подробности не нужны… Через минуту люди успокаиваются: увидели, что кто-то распоряжается. ("Люди всегда должны знать, что кто-то распоряжается".)
Итак, немцы поджигают гетто. Район фабрики щеток уже охвачен пламенем, надо сквозь это пламя продраться в центральное гетто.
Когда горит дом, сперва выгорают полы, а потом сверху начинают падать горящие балки, но между одной и другой балками проходит несколько минут, и вот тогда-то нужно проскочить. Чудовищно жарко, осколки стекла и асфальт плавятся под ногами. Они бегут в огне среди этих падающих балок. Стена. Пролом в стене, возле него прожектор. "Мы не пойдем". - "Что ж, оставайтесь…" Выстрел по прожектору, они бегут. Двор, шестеро ребят, выстрелы, они бегут. Пятеро ребят, могила, Сташек, Адам, "Интернационал"… И еще: в тот же день, когда вырыли могилу и тихонько пропели первый куплет, нужно было пробраться подвалами из одного дома в другой. Четверо пошли пробивать проход, а наверху стояли немцы и кидали в подвал гранаты. Туда начал проникать дым, гарь, и он велел немедленно засыпать лаз. Внутри еще оставался один парень, но люди начали задыхаться, поэтому ждать его было уже нельзя.
Вот это точная хронология. Теперь мы уже знаем, что первым погиб Михал Клепфиш, потом шестеро ребят, потом пятеро, а потом Сташек, а потом Адам, а потом парень, которого пришлось засыпать. И еще несколько сотен в убежище, но это немного позже, когда гетто горело целиком и все перебрались в подвалы. Там было ужасно жарко, и какая-то женщина на минутку выпустила ребенка на воздух. Немцы дали ему конфетку, спросили: "А где твоя мама?" - ребенок показал, и немцы взорвали убежище, несколько сот человек. "Мы потом говорили: надо было этого малыша, как только он вышел, застрелить. Но и это бы не помогло: у немцев были подслушивающие аппараты, и с их помощью они обнаруживали людей в подвалах".
Вот она: хронология событий.
Историческая последовательность оказывается всего лишь последовательностью смертей.
История творится по другую сторону стен, там, где пишутся донесения, рассылаются по всему миру радиосводки и призывы о помощи. Любому специалисту сейчас известны тексты депеш и правительственных нот. Но кто знает про парня, которого пришлось засыпать, потому что в подвал просачивалась гарь? Кому сегодня известно об этом парне?
Донесения о происходящем в гетто составляет на арийской стороне "Вацлав". Вот, например, "Сводка № 3 Вац. А/9, 21 апреля: Еврейская боевая организация, руководящая борьбой Варшавского гетто, отвергла немецкий ультиматум, в котором содержалось требование сложить оружие во вторник до 10 часов утра… Немцы ввели в бой полевую артиллерию, танки и бронемашины. Осада гетто и борьба еврейских повстанцев - чуть ли не единственная тема разговоров в миллионном городе…"
До того "Вацлав" передавал донесения об акции по уничтожению гетто - именно от него мир узнал о существовании Умшлагплац, об эшелонах, газовых камерах и Треблинке. Упоминание о "Вацлаве" - Генрике Волинском - есть в каждой книге, в каждой научной работе о гетто. Он руководил еврейским сектором при Главном штабе АК, был посредником между ЖОБом и штабом, в частности, передал командующему АК, генералу Грот-Ровецкому, первое сообщение о создании ЖОБа, а Юреку Вильнеру - приказ генерала о подчинении ЖОБа Армии Крайовой. Он же связал подпольщиков с командующим Варшавским округом АК генералом Монтером и офицерами, которые впоследствии снабжали их оружием и учили им пользоваться. Чаще всего занятия проводил Збигнев Левандовекий, "Рельс", заместитель руководителя варшавского Кедива и начальник Бюро технических исследований АК. Он рассказывает, что на "уроки" к нему приходили из гетто всего два человека, женщина и мужчина, и вначале его это огорчало, но оказалось, что мужчина был химиком, схватывал все на лету и инструкции "Рельса" передавал своим товарищам в гетто. Кроме инструкций они получили хлорат калия и, добавляя к нему серную кислоту, бензин, бумагу, сахар и клей, сами изготавливали бутылки с зажигательной смесью. "Коктейли Молотова?" - уточняю я, но доцент Левандовский возмущается: "Никакого сравнения! Наши бутылки были небольшие, изящные, обложенные хлоратом и обклеенные бумагой, и воспламенители у них располагались по всей поверхности. Филигранная работа - честное слово. Новейшее достижение Бюро технических исследований АК. Вообще все, что мы давали ЖОБу, - говорит "Рельс", - и бутылки, и люди, и оружие, было самым лучшим из того, что мы тогда могли дать".
Доцент Левандовский по сей день не знает фамилии мужчины, который приходил на Маршалковскую, 62 (первый этаж, во дворе налево). "Высокий худощавый шатен, - говорит он. - Не из этих сорвиголов, наоборот: тихий, спокойный. Хотя, - добавляет доцент, - в особо опасных акциях лучше всех себя проявляли вовсе не сорвиголовы, а вот такие тихони".
- Человека, которого вы обучали, звали Михал Клепфиш, - говорю я доценту.
Вместе со Станиславом Гербстом "Вацлав" описал ход первой крупной акции по уничтожению гетто, и донесение это в виде микрофильма курьер перевез через Париж и Лиссабон (в канун Рождества 1942 года генерал Сикорский подтвердил получение). Юрек Вильнер, представитель ЖОБа на арийской стороне, приносил известия из гетто ежедневно, благодаря чему донесения всегда отражали текущие события и передавались в Лондон систематически. Например:
…Настроение паническое: в 6.30 начинается акция, каждый готов к тому, что его могут взять в любую минуту, в любом месте…
…Последний этап ликвидации начался в воскресенье. В этот день всем евреям было приказано в 10 часов явиться к Совету общины. Началась раздача талонов на жизнь; каждый получивший талон обязан носить его на груди. Это желтоватые листочки с написанным от руки номером, снабженные печатью Совета и подписью. Все талоны безымянные…
…На прошлой неделе на Умшлагплац за 1 кг хлеба платили 1000 (тысячу) злотых, за одну сигарету - 3 зл.
…Северин Майде, когда за ним пришли жандармы, бросил в одного из них тяжелую пепельницу и разбил ему голову. Майде, конечно, расстреляли. Это единственный известный случай сознательной самообороны…
…Пассажиры, проезжающие через Треблинку, утверждают, что на этой станции поезда не останавливаются.
И так каждый день: Вильнер приносит из гетто информацию - "Вацлав" составляет донесения - радисты передают их в Лондон, а лондонское радио, вопреки сложившейся практике, в своих передачах ничего об этом не сообщает. Радисты по поручению своего руководства запрашивают, в чем причина, но Би-би-си продолжает молчать. Только месяц спустя в информационном блоке передают первое сообщение о ежедневных десяти тысячах и Умшлагплац. Оказывается - как выяснилось впоследствии, - Лондон все это время не верил донесениям "Вацлава". "Мы думали, вы чересчур увлеклись антинемецкой пропагандой…" - объяснили лондонцы, когда получили подтверждение уже из собственных источников… Итак, Юрек Вильнер приносил из гетто последние новости, а кроме того, тексты депеш - например, обращение к Еврейскому конгрессу в США, заканчивавшееся словами: "Братья! Остатки евреев в Польше живут с сознанием того, что в самые страшные дни нашей истории вы не оказали нам помощи. Откликнитесь. Это наш последний к вам призыв".
В апреле 1943 года "Вацлав" вручает Антеку (представителю штаба ЖОБа) приказ генерала Монтера, в котором "приветствуется вооруженное выступление варшавских евреев", а затем сообщает, что АК будет форсировать стены гетто со стороны Бонифратерской и Повонзок.
"Вацлав" до сих пор не знает, попало ли это последнее сообщение в гетто, но, видимо, попало - ведь Анелевич говорил что-то о предполагаемой атаке. На ту сторону даже послали одного парня, который не дошел (его сожгли на Милой, целый день слышно было, как он кричал), да и когда Анелевич об этом узнал, к нему на мгновенье вернулась надежда, хотя остальные сразу сказали, что ничего из этого не выйдет: там никому не прорваться.
На Милой кричал обожженный парень, а по другой стороне стены, на мостовой, лежали трупы двоих ребят, которые должны были подложить 50 кило взрывчатки под стену гетто. Збигнев Млынарский (подпольный псевдоним "Крот") говорит, что именно это сыграло роковую роль. Что погибли сразу оба и больше некому было подобраться с взрывчаткой к стене.
- Улица была пустая, немцы стреляли со всех сторон, пулемет, прежде с крыши больницы обстреливавший гетто, перенес огонь на нас. За нами, на площади Красинских, стояла рота СС, так что Пшенный поджег взрывчатку, которая должна была разворотить стену. Мина разорвалась на улице и разнесла в клочья тела этих наших двоих ребят, и мы стали отходить.
- Сейчас я знаю, как следовало поступить, - говорит Млынарский, - надо было войти в гетто и там, внутри, поджечь взрывчатку, а наши люди должны были ждать с другой стороны и выводить повстанцев.
Только - если хорошенько подумать - сколько бы их вышло? Десятка полтора, не больше. Да и вообще, захотели ли бы они выйти?
- Для них, - продолжает Млынарский, - это было делом чести. Хоть и поздно, но все же они совершили этот печальный акт. И правильно поступили - по крайней мере, честь евреев была спасена.
Абсолютно то же самое говорит Генрик Грабовский, в квартире которого Юрек Вильнер прятал оружие и который потом вызволил Юрека из гестапо:
- Эти люди отнюдь не стремились остаться в живых, и надо поставить им в заслугу, что они способны были здраво рассуждать и решили погибнуть в борьбе. Все равно - и так смерть, и эдак, уж лучше умереть с оружием в руках, чем в унизительной покорности.
Грабовский сам это понял - что лучше погибнуть в борьбе, - когда его задержали возле гетто, откуда он выходил с пакетом от Мордки. "Простите, - поправляется пан Генрик, - от Мордехая, как-никак звание и функции заслуживают уважения". Да, когда его поставили к стене и дуло было перед ним… примерно вот так, на высоте той вазы в серванте, он подумал: "Укусить, что ли, этого шваба или выцарапать ему глаза…" (К счастью, среди немцев был "синий", Вислоцкий, которому Грабовский сказал: "Хорошо, пан Вислоцкий, делайте свое дело, но знайте: я не один, как бы у вас потом не вышло неприятностей…" - и Вислоцкий мгновенно все понял, и Грабовского отпустили.)
Мордку Анелевича Грабовский знал давно, еще с довоенных времен. "Это ж наш парень, с Повислья. Мы были в одной компании; если требовалось кому-нибудь рожу набить или посчитаться с ребятами с Воли или Верхнего Мокотова, всегда ходили вместе".
Что мать Анелевича, что мать Грабовского - одинаково бедствовали, одна торговала рыбой, другая - хлебом, и хорошо, если за день удавалось продать десять буханок, сорок булочек да пару пучков петрушки.