- Глубоко! - заметил я.
- Подождите, может быть, еще не то увидите! - пообе-шала Ф. Г.
Следующая дверь оказалась запертой. Я постучал - в щель выглянула седая голова:
- Кто здесь?
- Простите, мы хотели бы зайти к вам, если можно, попросила Ф. Г., чуть заикаясь.
- Фаина Георгиевна! Вам - всегда! - седая женщина заулыбалась и распахнула дверь, говоря при этом без остановки: - Вы меня, конечно, не помните. Я актриса Московского областного театра, теперь на пенсии, служу вахтером. Сутки здесь, двое - дома. Мы с вами снимались в "Небесном тихоходе"!
- Какая у меня там роль! Микроскопическая! - Ф. Г. прошла в холл и стала нетерпеливо оглядываться по сторонам.
- Но очень смешная! - не останавливалась вахтерша. - Вы - докторша, я - медсестра, в массовке, - подносила вам мензурку. Недавно смотрела картину с внуками по телику, как они говорят, так себя и разглядеть не могла. А вами любовалась!
- Спасибо! - поблагодарила Ф. Г. - Можно мы…
- Я вот только хотела вам сказать, вернее спросить, - продолжала вахтерша, - почему это в картине вы теперь говорите не своим голосом?
- Как не своим? Не может быть! - застыла Ф. Г.
- Может! Может! Фильм, очевидно, переозвучен, там написано: "Восстановлен на "Мосфильме".
- Бандиты! - Ф. Г. заскрипела зубами. - Они звонили мне, просили приехать, а у меня гастроли. Это же кодла халтурщиков! Восстановление! Воспользовались тем, что режиссер Тимошенко уже на том свете! Лишить голоса актеров! По милости этих гангстеров мы уже не можем слышать Качалова, Хмелева, Москвина, Климова! Куда писать, скажите? Где найти управу на этих мародеров и импотентов, что сами ничего не могут и зарабатывают на освежевании чужих плодов! - Ф. Г. не на шутку разволновалась. - Можно я закурю?
- Вам все можно, голубушка! - вахтерша подвинула к ней кресло.
После десятка затяжек возмущение улеглось, и Ф. Г. спросила:
- А что теперь в этом подвале? Почему театр Станиславского?
- Здесь наш склад костюмов и репетиционный зал.
- И Яншин тут репетировал?
- А как же! Ему, конечно, как главному режиссеру, давали в театре любое помещение, а он попросился сюда и весь застольный период "Турбиных" провел здесь, - объяснила вахтерша.
- Удивительно! Представляю, каково ему в этих стенах было! - Ф. Г. сделала загадочное лицо и повела меня в глубь коридора.
Большой зал, в котором мы оказались, когда-то был, по ее словам, рестораном.
- Вон там подмостки, они сохранились, - поясняла она, - а здесь стояли столики - маленькие на двоих и чуть больше на четверых. Яншин с Норой сидели обычно у самой эстрады, мы с Ириной - за ними. И слушали Маяковского. Он читал только лирику и читал так, как дай Бог каждому артисту. С безумно грустными глазами. По-моему, в него влюблялась каждая, я - в числе первых.
А потом мы шли в другой зал. Посмотрим, что от него осталось.
На пороге другого зала Ф. Г. застыла как вкопанная:
- Это чудо! Время пошло вспять, только вчера я была здесь и мне едва стукнуло двадцать!
Я с любопытством взглянул на нее.
- Не смотрите на меня так: я не сошла с ума и не потащу вас немедленно в загс. Лучше попытайтесь почувствовать себя в прошлом.
Она замолчала, и мы стали рассматривать Бог знает как сохранившийся зал в стиле модерна начала века. Высокий темно-зеленый потолок, два больших окна вверху с цветной прозрачной мозаикой - зелеными растениями под водой. Люстра - эллипс под потолком, украшенная рисунком, напоминающим тот, что на окнах. Гладкая темно-зеленая изразцовая печь с золотистыми заслонкой и духовой отдушиной, о которых может мечтать любой музей. Бра - прилепившиеся к стене раковины, блеклый свет из них гас в потолке. На длинном столе - лампа, перекрытая зеленой пластиной, с зеленой же крышкой-эллипсом. Уют и полумрак.
- И диван тот же! - Ф. Г. уселась на не очень удобную конструкцию с массивными деревянными подлокотниками и высокой спинкой, обитой серым сукном. - Такие стояли когда-то во МХАТе, потом их отправили на свалку. Атутбыли еще ломберные столики - на них резались в покер. Нора и Ирина - страстные картежницы, не выходили отсюда сутками, а в зале напротив стояли биллиардные столы, там царствовали Булгаков, Яншин, Маяковский. Нора, по-моему, и познакомилась с ним здесь. То ли за ужином, то ли за картами. Владимир Владимирович не брезговал ими, играл с азартом, хоть и не любил проигрывать - даже дамам.
Ф. Г. посмотрела вокруг отрешенным взглядом, будто прислушалась к чему-то.
- Вы слышите? - спросила неожиданно. - Это бурчит у меня в животе. Я сейчас же умру от голода! Случится кома - и вы увезете меня отсюда ногами вперед. Немедленно едем обедать! Все, все вам доскажу потом.
За обедом Ф. Г., испытывая мое терпение, говорила о чем угодно, только не о том, что обешала:
- На первое у нас еврейский бульон: он готовится из недоваренной курицы и трижды процежен, поэтому такой светлый, и кнели особого состава: помимо картошки через мясорубку туда добавляются куриные потроха, тоже перемолотые, и не от одной курицы, конечно. Это еда для меня - от нее не пополнеешь. Для вас есть еще второе - курица под соусом бешамель.
Она с таким удовольствием произносила все эти не очень знакомые слова, так подробно описывала прелести поглощаемых нами компонентов, будто всю жизнь провела у плиты.
- Так вот, - сказала она наконец, когда мы перешли в комнаты и Ф. Г. затянулась "Лордом". - Это был самый удивительный набор во мхатовскую студию, неслыханно маленький - всего пять человек: Нора, Нина Антоновна Ольшевская, с которой вы, если вам верить, познакомились у Ардова, Ирина Кокошина, моя Ирина Вульф и среди них затесался единственный мужик - Володя Грибков.
Представляете, какой на этом курсе был дефицит лиц мужеского полу? Неудивительно, что Мишу Яншина - он уже заканчивал студию, когда новые первокурсники уговорили играть с ними "Соломенную шляпку" Лабиша, - окружили таким вниманием, что он сразу влюбился в Нору. Да и по пьесе они - пара голубков: он - жених Фадинар, она - его невеста. Бывает, любовь на сцене перерастает в любовь по жизни, но часто она и кончается, как только спектакль снимают с репертуара.
Здесь все случилось по-другому: Мише - 22, Норе - 18. Они сблизились, а затем и поженились. Была у них на свадьбе - Ира меня затащила. Венчались они в церкви Воскресения на Успенском вражке. Один из шаферов - Булгаков, Мишин партнер по бильярду в Артистическом клубе. Я знала Михаила Афанасьевича шапочно, а Маяковского Миша почему-то не пригласил. Может быть, его не было в Москве - он тогда часто колесил по свету.
В тридцатом году роман Маяковского с Норой закрутился с бешеной силой. Встречались они ежедневно. Она приходила к нему в его комнату в коммуналке - в рабочий кабинет, как он без иронии называл этот пенал в Лубянском проезде. С трех до шести - их время. В шесть она отправлялась в театр.
14 апреля Маяковский нарушил график - поднял ее ни свет ни заря, в восемь она была у него, в десять оделась и буквально оттолкнула его, на коленях умолявшего бросить театр и остаться.
- Уйдешь - больше меня не увидишь! - крикнул ей вслед.
- Ах, оставь, Володя, эти театральные штучки, не к лицу тебе они! - сказала она в дверях.
На лестнице, едва спустившись с трех ступенек, услыхала выстрел…
Вы видели эту комнату - там сейчас музей? - спросила меня Ф. Г. - Нет? Нужно посмотреть. Или не нужно. Я не могу - начинаю задыхаться от ненависти. И ненавижу Нору еще сильнее. Торопилась на репетицию к Немировичу! Да не уволил бы он ее, сказала бы, что в ней передний зуб болит или еще что-нибудь выдумала. Любяшая так не поступает. женщина с сердцем, во всяком случае.
И в тот же день Яншина и Полонскую вызвали на Лубянку: соседи Маяковского доложили следователям об утреннем визите Норы. А Миша, чистый человек, ни о чем не догадывался!
- Ну как же так? Что - он жил с закрытыми глазами? - спросил я.
- Вам не понять настоящего артиста. Яншин настолько был поглощен театром, ролями, Станиславским, что все остальное проходило стороной. Ни во что он не вникал. Бильярд, его увлечение скачками - тоже игра, продолжение его актерской натуры.
- Но вы же сказали, что Полонская ежедневно встречалась с Маяковским. Как не заметить этого?
- Во-первых, не судите по себе. А во-вторых, Нора - женщина до мозга костей. Портнихи, макияж, парикмахеры, маникюрши - будет во все вникать супруг! Тем более что тогда, в конце двадцатых, все это уже требовало больших усилий - нэп прикончили, вся эта обслуга перешла на нелегальное положение. Достать помаду стало проблемой!
Это сегодня придет за кулисы спекулянтка, вроде моей королевы Марго из "Легкой жизни", и разложит перед вами все - и моднейшие кофточки, и уникальную тон-пудру, и "Крем для омоложения морщин". Это название я сама придумала - Вера, когда на съемке его услыхала, смеялась без остановки всю смену!
И главное - Яншин любил Нору и очень верил ей. Настоящие актеры легко внушаемы. Это и преимущество, и беда. Нора сумела его убедить в своем альтруизме, в чистом восхищении поэзией Маяковского. А на людях они не перебросились и словом. Только "Здравствуйте" и "До свидания". Маяковский тоже был конспиратор дай Бог!
Миссис Сэвидж на экране
Как-то на "Сэвидж" приехали кинохроникеры. Они уговорили Раневскую сняться после спектакля в одной сцене, а по ходу действия сняли публику, овацию зала, стоя приветствующего актрису, смешную девушку, выбежавшую на просцениум с букетиком в руках.
Накануне отъезда Ф. Г. в Ленинград хроникеры позвонили ей и, очень извиняясь за задержку, попросили, несмотря на предотъездные хлопоты, найти время и посмотреть, что они сняли.
- Конечно, обязательно! Я должна все сама посмотреть! Вечером мы приехали в Лихов переулок.
- Боже, как здесь все изменилось, - сказала Ф. Г., когда мы подошли к парадному входу, сияющему по последней моде огромными стеклами в тонких стальных рамах. - Я здесь снималась в "Свадьбе" - у Анненского в сорок третьем году. Было холодно, павильоны не отапливались, сырость, с потолков текло - я даже гримировалась под зонтиком.
В вестибюле нас встретил оператор - мило улыбающийся человек Абрам Львович.
- Вы только не очень ругайте меня, - попросил он Ф. Г., - это ведь только черновой материал.
- А что, я плохо получилась? - почувствовала сразу недоброе Ф. Г.
- Нет-нет, что вы - просто еще не смонтировано, каша разных планов и фонограмма черновая, рабочая.
- А-а! - с тревогой сказала Ф. Г., и мы прошли в зал.
Потух свет, замелькали безмолвные кадры: вот сумасшедшие, вот Ф. Г. стоит у окна и испуганно шепчет что-то - это первый акт, затем общий план, снятый из верхней ложи, - миссис Сэвидж оживленно и безмолвно беседует с сумасшедшими - это уже из второго акта, затем то же самое, но ближе, потом вдруг кусок черной пленки и громкий голос певца рявкнул с экрана: "Всэ-э-э, в ком совесть жива-а…" Певец внезапно поперхнулся, а появившаяся Ия Саввина заговорила:
- Миссис Сэвидж, можно вам задать один нескромный вопрос?
- Пожалуйста, только нескромные вопросы и бывают интересными, - прозвучало в ответ.
- Зачем вы так крупно меня сняли? - спросила Ф. Г. оператора. - Я же просила не наезжать на меня.
- Там дальше будут и общие планы - во втором дубле, - ответил Абрам Львович.
- Это очень плохо, - сказала Ф. Г., но никто не понял, что она имела в виду: то ли само качество съемки, то ли что общие планы будут только во втором дубле.
Я смотрел на экран с удовольствием. Шла сцена рассказа о театральной карьере миссис Сэвидж - очень веселая, живая, остроумная. Героиня Раневской с увлечением повествовала о своей краткой артистической судьбе - первой роли в "Макбете" Шекспира, где она сыграла ведьму, бессловесный персонаж трагедии, и о второй и последней своей роли - на этот раз главной - в пьесе собственного сочинения. Камера то приближалась, то удалялась, миссис Сэвидж обращалась к Ферри и Флоренс, отвечала на вопросы и замечания Джефа и Ганнибала. Слыша знакомый текст, я все же смеялся - вместе с оператором, его помощниками и еще какими-то людьми, оказавшимися в зале. Приятно было видеть Раневскую в сцене, которая на экране стала чем-то необычной.
За первым дублем пошел второй, и оператор воскликнул:
- Вот это лучше! Смотрите, хорошо! А ведь все и снял-то я за тридцать минут!
- Правда хорошо, - сказал я.
- Прошу вас, - строго сказала Ф. Г. - Не надо.
Она внимательно смотрела на экран, нервно теребя перчатки.
Вспыхнул свет. Все молчали.
- Ну, вот что, мои дорогие, - начала Ф. Г. - Все это никуда не годится!
- Но почему же, Фаина Георгиевна? Как же вы…
- Все это очень плохо! - решительно оборвала она. - Прежде всего - плохо сыграла я! Все время хлопочу мордой, дергаюсь, как будто на гвозде сижу. Сейчас никто так не играет - так играли в восемнадцатом веке! Это плохо! Вы подумайте: публика аплодирует, а за что - никто не поймет. То, что вы сняли, не находится на уровне всей роли, - это даже не талантливо!
- Ну что вы, Фаина Георгиевна!
И оператор, и звукорежиссер, и еще какой-то человек начали шумно возражать.
- А вы, уважаемый господин, - обратилась Ф. Г. к оператору, - не слушали меня. Я же просила вас - никаких крупных планов, только общие. Зачем вы показали эту противную морду на весь экран?
Оператор и все, кто был в зале, заспорили, засуетились, предложили посмотреть материал заново, уверяли, что Ф. Г. не права. Дубли крутили еще и еще, сначала дважды второй, а потом и первый. В шестой раз мы посмотрели их вместе с режиссершей, которая по просьбе Ф. Г. отложила на время монтаж первомайского выпуска и присоединилась ко всем, кто был в зале.
- Вы поверьте мне, - говорила Ф. Г., - я ведь не кокетничаю. Я не могу быть нетребовательной к себе. Ну, вот когда я смотрю на эти фотографии (она взяла в руки несколько из тех, что приготовили для съемок, - это были снимки Раневской в ролях из разных спектаклей), я могу сказать: да, неплохо, могу даже похвастаться: "Смотрите, какие они разные, как будто разные люди". Но ведь это каких-нибудь восемь - десять ролей - все, что сыграно в московских театрах за тридиать с лишним лет! Мне ведь страшно не повезло. Я могу больше говорить о том, что я хотела играть и не сыграла в театре, чем о том, что сыграла. И не потому, что жалуюсь, а потому, что знаю, что могла бы сделать для людей, для искусства больше. Ну, посмотрите, я ведь была во многих труппах - переспала почти со всеми театрами, - на мгновение она улыбнулась, - и ни с кем не получила удовольствия. А почему? Почему я бегала с одной сцены на другую? Потому что я хотела играть.
Брехт, увидев меня, написал мне письмо: "Геноссе Раневская, я мечтаю, чтобы вы сыграли мою матушку Кураж - это роль для вас". Я умоляла Завадского поставить пьесу. "Нет, нет, Фаина (Ф. Г. очень похоже изобразила манеру речи Юрия Александровича), это мы не сможем". И матушку Кураж играет Глизер у Охлопкова.
Мне присылают из Австрии перевод "Визит старой дамы" - "пьеса для Вас!". Кидаюсь к Туманову: "Поставьте, голубчик, век буду благодарна!"- "Ну кто это разрешит - это не для нашей сцены. И что это за героиня - с протезом. Нет, это плохо". И пьесу ставят в другом театре с Сухаревской.
Как мне не повезло, если бы вы знали! Я пять лет билась, пока получила разрешение на "Сэвидж", - пять лет! И сейчас, когда уже ясно, что играть осталось не так много, спрашиваю Завадского, что меня ждет в будущем сезоне. "Шторм", конечно!" - "Но "Шторм" я играла пятнадцать лет подряд. Что будет новое?" - "Не знаю, не знаю. (Ф. Г. показала, как Завадский затряс руками, как будто стряхивал с них воду.) Не знаю. У меня столько дел". Ну, что вы на это скажете?
Так вот могу ли я, актриса такой трудной судьбы, допустить, чтобы на экране появилось то, что вы сняли?..
Мы посмотрели весь материал еще раз.
Теперь мне показалось, что в чем-то Ф. Г. права. Она сыграла все (особенно во втором дубле) значительно сдержаннее, чем в спектакле. Но вот диво экрана: оператор настолько приблизил нас к актрисе, что мы очутились на сцене, рядом с героиней - и игра, рассчитанная на зал, по крайней мере на первый ряд партера, удаленный от действующих лиц на три - пять метров, стала выглядеть преувеличенной. К тому же кинокадр отсек на крупных планах партнеров миссис Сэвидж, к которым она обращается - то налево, то направо, отвечает на их реплики, - и отсюда на экране появилось непонятное мельтешение.
Впрочем, думаю, дело не только в укрупнении. Раневская, находясь перед камерой, оставалась на сцене. Она жила по ее законам. Экран обнажил театральность актрисы.
Сегодня немало пишут о современном стиле игры, в сближении манеры театральной и экранной - в частности, о естественной манере произнесения текста в театре - монотонной, бесстрастной, почти шепотом (как в жизни!), но якобы с многозначительным подтекстом. В этом усматривают и влияние на театр кинематографа, и особую, современную стилистику.
Мне непонятно, при чем здесь кино и сегодняшний день, если знаменитый Коклен (старший) в книге, переведенной на русский язык в 1909 году, писал: "Не толкуйте со мной об естественности тех, которые не хотят произносить текст членораздельно, болтают перед публикой, точно за столом, останавливаются, поправляются, повторяют слова, жуют их, словно коней сигары, бормочут и преврашают слог автора в какую-то кашу… Я знаю, что актер может заслужить репутацию большой естественности, подражая тону простого разговора. Он не произносит ни одного слова громче другого, проглатывает концы фраз, мнется… говорит монотонно в течение десяти минут… А неразборчивая публика восклицает: "Боже мой, как это естественно! Можно подумать, что он у себя дома. Какой актер!.. Я не расслышал, а вы? Но как это естественно сказано!"
Приблизительно в те же годы А. Я. Таиров, тогда начинающий режиссер, метко окрестил подобную манеру игры "штампом простоты" и с сожалением констатировал, что этот "ужасающий" штамп свил себе прочное гнездо на сцене тех лет. Стоит ли сегодня ту же самую "простоту" и "естественность" объявлять знамением современности?!
Олег Табаков написал, что Раневская при своем появлении на сцене в "Сэвидж" совсем не выглядела естественной. В статье об игре актера он делился впечатлениями от спектакля: "Его играли во вполне современной манере, пробрасывая слова и оставляя за ними нечто более значительное. Но вот на сцену вышла женщина. Она показалась безумно искусственной. А через минуту-две все "современные" люди перестали для меня существовать, и подлинно живой и подлинно правдивой стала она одна. Это была Фаина Григорьевна Раневская".