Уходя из "Московского комсомольца", я сделал все, чтоб на мое место посадили Веру Максимову, хотя будущий писатель и автор "Юности" Володя Амлинский очень рвался в завы. Не умаляя таланта Амлинского, я верил больше Максимовой как журналистке и администратору и, кажется, не ошибся. Вообще, случайное совпадение или нет, но при мне в "Комсомольце" начали публиковаться будущие "начальники" российской культуры. Костю Щербакова я сделал постоянным внештатником и напечатал первые рецензии Жени Сидорова. Потом Щербаков стал зав. отделом литературы и искусства в "МК", затем на этом посту его сменил Сидоров. Во время перестройки Женя Сидоров заимел большой вес и при Ельцине стал министром культуры, а Костя Щербаков - его замом.
"Комсомолка" в разы превосходила "МК" по количеству штата, но из "Комсомольца" вышли не менее интересные журналисты. Володя Кривошеев и Эдик Графов прославились в "Известиях". Леша Флеровский, став главным редактором "Комсомольца", преобразил газету, но ему сломал хребет тогдашний первый секретарь ЦК ВЛКСМ тов. Павлов. Любопытна карьера моего приятеля по "Комсомольцу" Юры Изюмова, которого, кстати, Эдик Графов на дух не переносил. Умные люди уходили из "МК" только на повышение, и Юра Изюмов, дождавшись своего часа, перешел в "Пионерскую правду" замом главного редактора. После "Комсомольца", где наши кабинеты были рядом и мы ежедневно заглядывали друг к другу "на огонек", я как-то случайно пересекся с ним - и не узнал. Всегда рассудительный, сдержанный, спокойный, Юра Изюмов сыпал антисемитскими фразами и, как мне показалось, исподтишка наблюдал, какой это произведет эффект. Я понял, что это маска, что ему так надо, но не понял для чего. Позже разнеслась весть: первый секретарь Московского горкома партии, член Политбюро ЦК КПСС тов. Гришин (известный даже в партийных кругах как жуткий юдофоб) взял Юрия Петровича Изюмова к себе помощником. Прослужив необходимое количество лет в горкоме, Юра Изюмов спланировал под крылышко "первого еврея" Советского Союза Александра Борисовича Маковского в качестве зам. главного редактора "Литгазеты".
А когда я уже был в Париже, советский перебежчик передал мне список чинов КГБ, работающих в литературе. Об этой истории я расскажу особо, а сейчас замечу, что список я спрятал в стол, ибо мне показалось, что это "деза". В частности, сомнение у меня вызвал Ю.П.Изюмов, фигурировавший в списке как генерал-майор ГБ. Правда, перебежчик мне объяснил, что есть секретный указ, согласно которому всем помощникам членов Политбюро ЦК КПСС автоматически присваивается звание генералов госбезопасности.
Что ж, те, кому это интересно, пусть выясняют, а я сижу перед микрофоном, диктую текст и думаю о другом: живы ли эти люди, о которых рассказываю? Ведь в Москву я стал регулярно наведываться последние шесть лет по своим литературным делам, и увидеться мне удалось лишь с Эдиком Графовым, дай ему Бог здоровья, впрочем, как и всем, о ком у меня сохранились добрые воспоминания…
По привычке я свернул в сторону и заплутал огородами. Давайте вернемся в осень 1958 года. Итак, я уже месяцев шесть работаю зав. отделом "МК" и чувствую себя весьма уверенно в этой должности. В "Юности" опубликовали мой рассказ "Идущий впереди", который вроде бы всем понравился. "Советский писатель" издал "Хронику" тиражом всего тридцать тысяч. Тоненькая книжка как сквозь землю провалилась. (В Советском Союзе было издано десять моих книг, и ни одну из них я не видел в магазине на полке. Они исчезали в первый же день продажи.) Никакого эффекта.
Никакого? Мой редактор в издательстве Эля Мороз звонит мне в "МК" и сообщает, что она вставила "Бригантину" в план 1959 года. "Как так? - удивляюсь я. - Вы же ее зарезали!" - "Ты имеешь в виду эту рецензию-донос? - капризно тянет Эля. - Она куда-то затерялась. Никто ее не может найти. Ты очень сожалеешь? А план 59-го года утвержден. Приезжай подписывать договор".
Очевидно, какая-то информация наверх просочилась. Меня вдруг вызывают в "Комсомолку" и говорят: "Ну-ка, покажи свою "Бригантину"". Выбирают из рукописи отрывок и печатают на половине газетной страницы.
Публикация в "Комсомольской правде" - это уже серьезно. Отрывок в "Комсомолке" появился в воскресном номере. А в понедельник утром меня требует к себе Борисов и чуть ли не матом орет: "Толя, ты чего с нами в прятки играешь? "Комсомолке" даешь, а нам свою повесть не показываешь?" Я объясняю, мол, "Бригантина" - большая вещь, никак в газету не влезет. "Ну и что? Будем печатать с продолжением". Он ее еще не читал, но решение принял. И действительно, "Бригантину" "Московский комсомолец" печатал в течение месяца в каждом номере по какому-то отрывку, а потом это все перепечатывали дальневосточные и сибирские областные комсомольские газеты, и некоторые даже платили. То есть за каждый номер газеты мне начислялся гонорар плюс зарплата, так что впервые в жизни у меня появились деньги. Очень кстати, потому что Маша уже ушла в декретный отпуск.
И вот ситуация. После широкой публикации в комсомольской прессе меня вроде бы официально признали как писателя. Опять же вот-вот должно произойти радостное событие, вот-вот должен родиться ребенок, а я прихожу к главному редактору и говорю: "Михаил Алексеевич, увольняйте меня с работы". Он подскочил: "Толя, что случилось? Что такое?" Я говорю: "Понимаете, я не могу работать, у меня в голове сидит новая книга, я должен ее написать. Я умру, если ее не напишу, понимаете?" Все-таки работа в газете брала много сил, как правило, я засиживался в кабинете где-то до десяти вечера, уж до девяти точно. Какая там книга? Я говорю: "Увольняйте меня". Он спрашивает: "А сколько тебе надо, чтобы написать новую книжку?" - "Ну, вы знаете, месяц. За месяц я ее точно напишу". Был уверен, что напишу очень быстро. Она была у меня вся в голове. Он говорит: "Толь, мы же не звери тут сидим. Конечно, возьми отпуск и спокойно поезжай куда-нибудь".
Я тогда поехал в первый раз в зимние Дубулты, я еще никогда не был в Домах творчества. Я сидел в пустынном доме - летом туда набивалась масса народу, а зимой практически никого - и писал первую свою настоящую вещь, которая называется "Дым в глаза". Я написал ее за двадцать пять дней и вернулся благополучно в газету, а повесть сдал в "Юность". Мэри Озерова заставила меня дописать еще одну главу, развить линию положительного героя "для равновесия" и положила рукопись на стол Катаеву. В этот раз Валентин Петрович очень быстро ее прочел, вызвал меня к себе и сказал: "Из этого можно сделать хорошую сказочку на двадцать страниц. Я понимаю, что вы со мной не согласны, но переубеждать меня бессмысленно. Сделайте из этой повести сказку на двадцать страниц, и я ее напечатаю. Потому что я считаю - вот так нужно, вот так должно быть. А ваши формалистические фокусы…"
Действительно, по тем временам повесть была вызывающе формалистической, чисто по форме интересной. Недаром до сих пор даже молодые писатели меня спрашивают про "Дым в глаза", потому что, как любая проза, она устаревает, какие-то формальные приемы, открытые там, используются другими, но 8 советской литературе они появились впервые в "Дыме в глаза". Поэтому Катаеву в ответ говорю: "Валентин Петрович, вот вы не хотите меня слушать, тогда объясните, почему вы свою вещь "Время, вперед!" начали так, что первая глава временно пропускается, почему вы сделали такой фокус, тоже формалистический?" Он начал мне объяснять, как он строил "Время, вперед!": книга у него двигалась по часовой стрелке, каждая глава была как новое деление на часах… В общем, вскрыл структуру своей повести. Тогда я ему начал объяснять построение "Дыма в глаза"…
Это был редчайший случай, когда Катаев беседовал с автором не как главный редактор, а как писатель с писателем. Писатель огромного таланта, литературную ткань он ощущал прекрасно, и он меня услышал. Повторяю, Катаев был разным в разные периоды, тогда он, видимо, чувствовал потепление в воздухе - оттепель возвращалась. И он сказал: "Толя, как ни странно, но вы меня убедили. Будем печатать ваш "Дым в глаза"".
И что я сделал на радостях? Под общее недоумение, ахи и вздохи ушел из "Московского комсомольца"! Куда?
Мой друг уехал в Магадан. Снимите шляпу, снимите шляпу.
Уехал сам, уехал сам, не по этапу, не по этапу.
Этой песни Высоцкого еще не было. А я мог бы сказать: "Она про меня". И самое смешное - все бы поверили. При том вранье, которое сейчас встречаешь в мемуарах, это показалось бы безобидным преувеличением.
Может, мне наскучил "Комсомолец"? Наоборот, все больше нравился. Нравилось ходить по тетрам и в Дом кино. Нравилось быть начальником. Нравилось, что все хорошенькие выпускницы журфака делают вокруг меня круги. Почувствовал, что прикипаю к креслу, что начинает заманивать номенклатурная карьера и что сейчас у меня хватит решимости послать все это к черту, а через год - кто знает…
Борисову сказал, что писателю надо ездить по стране, изучать жизнь. "Куда? - спросил Борисов. - Куда летишь? Мы даем тебе командировку". Ну, раз они такие добренькие, я назвал самую отдаленную географическую точку, которая пришла в голову, - Магадан.
Устроил прощальный банкет в "Метрополе" для моих редакционных друзей и на следующее утро сел в самолет. До Магадана добирался более суток. Самолеты тогда двигались так: два часа летели, час заправлялись в аэропорту. После Иркутска, когда самолет повернул на север, я увидел вершины Яблоневого хребта, а под крылом, в "зеленом море тайги", не нашел ни единого человеческого жилья.
"Вставал на пути Магадан, столица Колымского края". Со всеми соответствующими ассоциациями. Но я же не по этапу. Плюс знаю, как система функционирует. В обкоме предъявляю командировочную бумагу и свою красную ксиву зава "Московского комсомольца", которую Борисов мне оставил. Сразу мне бронируют номер в гостинице. Высокий обкомовский чин интересуется, чем мы обязаны такой чести, - не каждый день к ним прилетает корреспондент столичной газеты. А когда понял, что я не расследую какой-нибудь скандальный факт, а прибыл с самыми мирными намерениями, то позвонил в совнархоз.
В те годы все громкоговорители на площадях и радио-точки в поездах и парикмахерских изрыгали песню Эдика Иодковского: "Мы пришли чуть свет, друг за другом вслед, нам вручил путевки комсомольский комитет, едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты и я!" И в совнархозе заверили, что организуют мне поездку к комсомольцам-добровольцам, которых много понаехало.
Пока они соображали, я бродил по этажам и знакомился с обитателями кабинетов. Совсем другая публика, чем в обкомах и горкомах. Крепкие хозяйственные мужики. Явно давно на Севере, явно привыкшие к командным должностям. Ну да, поток вольнонаемных хлынул сюда после 56-го года, привлеченный большим северным коэффициентом. А кем они раньше командовали? Ответ напрашивался, да я не спрашивал. Впрочем, однажды сделал намек. Дескать, хочу прокатиться по Колымской трассе, но Пал Петров Александров (с ударением на последнем слоге - так его уважительно величали в Совнархозе) усмехнулся: "Не осталось лагерей на Колыме. А вы полетите в Певек, оттуда вас на попутных тракторах доставят в глубь Чукотки, на прииск Комсомольский". Я присвистнул. В такую глубинку забраться и не мечтал!
Вообще Пал Петров Александров откровенно показывал, что газетчиков он в гробу видал и никакого трепета перед прессой не испытывает. Лишь когда я ему объяснил свой план: работать как простой рабочий, жить в общежитии, а не в домах у начальства, никто не должен знать, что я из газеты, я студент, приехал на заработки, - лишь тогда Пал Петров смягчил тон: "Вот это дело. Так, пожалуй, вы поймете, что к чему. А то ходят денек, черкают в блокнотик, а потом пишут всякую ерунду".
На прииске "Комсомольский" поселили меня в будке. Будкой назывался маленький деревянный домик, с печкой и двумя двухъярусными койками. Умывальник и другие удобства на улице. В каждой будке проживало четверо работяг. Я догадался, что руководству прииска сообщили, кто я такой, ибо меня зачислили в лучшую бригаду. В конце концов я даже попал в список передовиков, потому что наша бригада первой выполнила план, мы первые намыли золото. По графику надо было работать на промприборе двенадцать часов, после - двадцать четыре часа отдыха, потом опять двенадцать часов. То есть чередовались дневные и ночные смены. На промприборе мы каждый раз менялись местами. Адским местом была работа под бункером, когда лопатой накладываешь тяжелую жидкую массу земли на ленту транспортера. Двенадцать часов подряд с короткими перекурами. Кто хочет знать подробности, пусть читают мой рассказ "Ночная смена". Это отдельная глава из моей повести "Песни золотого прииска". Повесть я написал через полгода, а там, на прииске, честно говоря, "певцом" был неважным. И хоть попал в список передовиков, недолго музыка играла. Я физически не выдерживал такой нагрузки. С промприбора я перешел на более легкую для себя работу - молотобойцем в кузницу.
Проработав на прииске и сполна вкусив экзотики, я вернулся в Магадан. Там жил на квартире редактора областной комсомольской газеты Володи Севрука. У него я отстирался, обсушился, познакомился с местной интеллигенцией. С самим Севруком - чудные отношения. Лет через десять он появился в Москве как инструктор или зав. сектором ЦК КПСС. Мы с ним пару раз пересеклись, и опять без проблем. А в Париже, когда со мной было уже не опасно встречаться, Василь Быков рассказал, как Севрук душил его и Адамовича в Белоруссии. И при первом моем визите в Москву журналисты "Известий" мне жаловались на интриги Севрука. Оказывается, во время путча Севрука назначили главным в газету, да путч сразу испекся, и коллектив "Известий" дружно проголосовал за Игоря Голембиовского. Я слушал и разводил руками: "Ребята, я вам верю, но клянусь - хороший был парень".
От "хорошего парня" я полетел тогда в Петропавловск-на-Камчатке. На какие деньги? Так ведь заработал на прииске. Однако в Петропавловске почувствовал, что весь свой трудовой энтузиазм я оставил под бункером пром-прибора и лучше мне просто полюбоваться пейзажами. Прихожу в управление пароходства, предъявляю начальству свои ксивы и объясняю, что хочу немного поплавать, чтоб написать очерк о моряках. Это, говорят, пожалуйста, мы с превеликим удовольствием, послезавтра уходит сухогруз в Находку, и если маршрут вас устраивает, мы сейчас свяжемся с помполитом корабля. Прибегает "помпа", глаза сияют счастьем: "Вы из "Комсомольской правды"?" (для них что "Комсомолка", что "Комсомолец" - один черт), вцепляется мне в рукав и ведет на корабль, в персональную офицерскую каюту. И пока сухогруз не отчалил, не отпускает меня на берег, боится, что конкуренты с других пароходов переманят. И вот сбылась мечта идиота: прошелся я по морям, по волнам, да не в какой-нибудь мелководной Балтике (помните, как в Вильнюсе рвался драить палубу на сейнере?), а вдоль знаменитой Курильской гряды, и пейзажей насмотрелся фантастических…
Вернулся я в Москву, обогащенный массой географических впечатлений. Но Москва бьет с мыска (любимая поговорка в магаданском совнархозе). Я ожидал увидеть готовый номер "Юности" с моей повестью, а в редакции журнала мне показывают верстку "Дыма в глаза", которую завернула цензура. Каждая строчка, или почти каждая, подчеркнута разными цветными карандашами, частокол вопросительных знаков. Не верстка, а абстрактная картина неизвестного художника!
Забегая вперед, скажу: дивные дела творились в хрущевскую оттепель. Катаев с цензурой не спорил, бессмысленно. Он снял из верстки несколько фраз и через три месяца тихо поставил "Дым в глаза" в декабрьский номер "Юности". И цензура пропустила повесть без единого замечания.
Но это было впереди, и кто знал, что так получится? А пока получалось, что уехал я в Магадан королем, а вернулся к разбитому корыту. Место мое в "Комсомольце" занято, публикация в "Юности" накрылась медным тазом, а новая проза про золотые прииски с ходу не вытанцовывается.
И поперся я в ЦК комсомола. А там сидит свежеиспеченный зав. отделом Юрий Николаевич Верченко, старый знакомый. Он мне говорит: "Ответственную должность я вам предложить не могу, но в "Комсомольскую правду" литсотрудником?" Я подумал: вот и прекрасно, опять газета.
Увы, на мой взгляд, прекрасного в "Комсомолке" было маловато. По сравнению с веселыми нравами в "МК" - холодная, официальная атмосфера. Дисциплина. В отделе культуры два начальника - зав. Толя Елкин (с которым мы, правда, подружились на почве вечерних внерабочих посиделок за бутылкой) и редактор Чивилихин, будущий мой идейный враг в Союзе писателей. А сколько начальства в главной редакции! И еще в "Комсомолке" наблюдался упадок духа, связанный с тем, что Аджубей перешел в "Известия", прихватив с собой самых сильных журналистов. Сменивший его на посту главного Юра Воронов был симпатичным, но робким. Что объяснимо. Смелые выпады "Комсомолке" позволялись, пока ею правил зять Хрущева.
С другой стороны, грех было жаловаться. Встретили меня приветливо и чуть ли не сразу попросили: "Вы писатель, покажите класс, сделайте нам образцовую передовицу". Полагаете, что я высокомерно отказался? Как же, ведь первое мое выступление в газете в качестве штатного сотрудника! Цельный день пыхтел как паровоз, дымил как сухогруз - и ни хрена, наскреб на полстраницы какого-то рвотного текста. Специально пришли из секретариата посмотреть. Вздохнули. Не умеет человек, что с него взять?
И вот уже пару недель я сижу тихонько за столом, делаю то, что умею, то есть правлю статьи и сдаю их на подпись Елкину или Чивилихину. И вдруг врывается в отдел кто-то взмыленный и кричит: "Гладилина срочно к главному редактору! Быстро! Бегом!" Я рысцой в кабинет главного. Воронов просто передает мне трубку телефона и шепчет: "Из ЦК комсомола". И я слушаю начальственный баритон: "С вами говорит секретарь ЦК комсомола Лен Карпинский. Мы с вами не знакомы, Толя, но я вас поздравляю, вы написали гениальную вещь, "Дым в глаза"". Где еще и когда можно было вообразить, что секретарь комсомола звонит литсотруднику и поздравляет его с удачной прозой? Какие времена наступили! Впрочем, тот же самый Лен Карпинский, бесспорно светлая личность, спустя полгода, когда я уже не работал в "Комсомолке", пришел на писательское собрание и ругал меня за повесть "Песни золотого прииска", опубликованную в подотчетном ЦК ВЛКСМ журнале "Молодая гвардия".