Опять времена изменились? Большой соблазн все свалить на коварное время. Да, в хрущевскую оттепель всех нас сильно качало, однако в данном случае была конкретная подоплека. Я, что называется, попал под поезд. Как только журнал с моей повестью появился в продаже, было экстренно созвано бюро обкома партии Магадана, и решение Магаданского обкома партии послали в ЦК ВЛКСМ. ЦК комсомола согласился с мнением Магаданского обкома и принял соответствующее постановление. Поэтому мой бывший товарищ по "Комсомолке", Толя Елкин, позвонил мне поздно вечером домой и сдавленным голосом (я понимаю, что он рисковал) сказал: "Толь, ничего не могу сделать. Я тянул, как только мог, - ничего не могу сделать, извини". На следующий день я покупаю "Комсомольскую правду", и там большая статья моего дружка под заголовком "В плену очернительства" (или "В кривом зеркале…", я сейчас не помню). В статье толково разъясняют, как я оклеветал рабочий класс, как посмеялся над бригадой коммунистического труда, исказил жизнь, не понял, не разобрался… Словом, полновесная погромная статья.
А на дворе 60-й год. Из-за острова на стрежень выплывает тов. Аксенов с "Коллегами". Во всех интеллигентных домах крутятся бобины магнитофонов с песнями Окуджавы. Стремительно взлетел Вознесенский, Женя и Роберт не просто печатаются - гуляют по страницам газет и журналов. Все заметили Ахмадулину и Юнну Мориц. Что касается прозы, то и здесь появляются новые яркие имена: Войнович, Владимов, Балтер, Конецкий, Георгий Семенов, Илья Крупник - всех не перечислишь. Впечатление, будто прорвало плотину. А ваш покорный слуга сидит в холерном карантине: на мне же висит постановление ЦК ВЛКСМ! Не могу сказать, что со свету сживают: на ура приняли в Союз писателей (раньше, чем по мне вдарила "Комсомолка"), в феврале 1961 года даже пустили во Францию с группой литераторов. Но двери журналов и издательств для меня наглухо закрыты. Вот такая была ситуация.
"Песни золотого прииска" так и остались в единственной журнальной публикации. Позже из повести выдрали "Ночную смену" и включили как рассказ в одну из моих книг. И совсем маленькую главку, которая получилась как стихотворение в прозе, - "Летят гуси" - долгое время, во всяком случае до моего отъезда в эмиграцию, читал с эстрады артист Вахтанговского театра Василий Лановой.
Думаю, из карантина меня вытащил "Звездный билет" тов. Аксенова, напечатанный в "Юности" летом 1961 года. Повесть имела не только оглушительный успех, но и феноменальный общественный резонанс. Раньше советская критика послушно исполняла команду - ругать или хвалить. Со "Звездным билетом" все перемешалось. В одном номере "Литгазеты" разгромная статья, в следующем - панегирик! Роберт Рождественский пишет стихи: "Да, мальчики!" Ему отвечает стихами Николай Грибачев: "Нет, мальчики!" И полемике не видно конца.
Наверху почесались и доперли: дело не в отдельных писателях, пришло новое поколение. Ну, а среднее управленческое звено, которое всегда держало нос по ветру, почувствовало "что-то непонятное в воздухе" (А.Галич) и решило избегать резких движений.
Кроме того, как всегда бывает в литературе, многое зависело от личных отношений, вкусов и характеров главных редакторов. Несгибаемый сталинец, главный в "Октябре", Всеволод Кочетов с усмешкой сказал Володе Максимову: "Ваши либералы в штаны наклали, боятся вас печатать, а я не боюсь". И не только напечатал повесть Максимова в журнале, но даже ввел его в редколлегию.
Твардовский на километр не подпускал к "Новому миру" Ахмадулину, Вознесенского, Евтушенко, Окуджаву, Рождественского. Это можно объяснить профессиональной ревностью - по популярности с нашими поэтами никто не мог сравниться. То есть тут прослеживается какая-то логика. Но однажды мы пришли к Твардовскому втроем - Юра Казаков, Аксенов и я, - пришли, естественно, не с пустыми руками. Твардовский с ходу опубликовал два рассказа Аксенова - "На полпути к луне" и "Завтраки 43-го года". Почему меня отбросил - это я прекрасно понимал, но почему он не взял рассказы Казакова, вот этого я не понимаю до сих пор.
Между прочим, у меня был шанс возникнуть на страницах "Нового мира" с "Вечной командировкой". Ее очень хотели напечатать в журнале два зама Твардовского - Дементьев и Кондратович, но они мне объяснили, что Твардовский все формальные поиски на дух не переносит. Надо подождать, пока Твардовский уйдет в отпуск, и тогда они всунут повесть в ближайший номер.
Твардовский в отпуск ушел. Но на день задержался с отъездом. Внутренний цензор, который блюл "Новый мир" от идеологических ошибок, - ответственный секретарь Борис Германович Закс (да, факт остается фактом, у каждого главного был свой "еврей при губернаторе") увидел, что какая-то вещь Гладилина идет в набор, взял рукопись на ночь домой, прочел и утром позвонил Твардовскому. Просто наябедничал! Твардовский приказал: "До моего возвращения не печатать!" То есть не трогать, не посылать в набор. А когда вернулся, прочел… Потом мне показали на первой странице его резолюцию: "Запад-запад, поиски-поиски, где же находки?" Всё. Повесть зарезана.
"Вечную командировку" издали отдельной книгой в 1962 году, и осенью того же года на знаменитом пленуме московской писательской организации, посвященном молодой литературе, мою повесть обильно цитировал и очень хвалил основной докладчик пленума Александр Борщаговский.
Я перечитываю чудом сохранившуюся у меня "Литгазету" за 29 сентября 1962 года. Крупный заголовок на всю первую полосу - "Разговор о творчестве молодых". Далее: "Младое, незнакомое" - вступительное слово председателя правления московской писательской организации Степана Щипачева. "Кровная связь поколений" - под таким заголовком излагаются тезисы доклада
Александра Борщаговского. "Пишите о главном, хозяева мира!" - это сокращенный вариант доклада Ярослава Смелякова о молодой поэзии. Теперь видно невооруженным глазом, как тщательно готовился пленум, как осторожно выверялись позиции, чтоб, с одной стороны, "не дразнить гусей", а с другой - бить наверняка. И явно пленум готовили не только писатели, которые хотели избежать ошибок "Литературной Москвы" 1957 года, чувствуется рука товарищей из ЦК КПСС. Шла сложная политическая игра, которую нельзя было озвучить, но удалось перенести на литературное поле. Например, впервые "заехали в морду" ранее неприкасаемому Николаю Грибачеву, секретарю Союза писателей СССР, члену ЦК и прочее, и прочее. Ежу понятно, что поэт Грибачев - лишь мишень, за которой прячутся его высокие покровители в Президиуме ЦК КПСС. Принципиальный вопрос: можно ли доверять нашей литературной молодежи? Конечно, у них имеются отдельные промахи, вокруг них ненужная шумиха, однако в целом - молодежь наша, советская, их герои - духовные наследники Павки Корчагина, и вообще, товарищи, кто это там отрицает кровную связь поколений? Кто? В общем, на пленуме говорят о прозаиках и поэтах, а партийный аппарат в ознобе. Там умеют читать между строк и догадываются, что надвигается партийная чистка, смена поколений, придут другие хозяева мира. Не случайно сразу после пленума молодых писателей стали зазывать в большие кабинеты. Я был У Фурцевой, у главного редактора "Правды" Сатюкова, а Евтушенко обежал с десяток. Руководящие товарищи нам мило улыбались, говорили бодрые слова и с тревогой вглядывались в наши лица…
Еще один образец политкорректной эквилибристики. Цитата из вступительной речи на пленуме С.Щипачева: "Поднялось новое поколение: "племя младое, незнакомое". Громко заявили о себе Анатолий Кузнецов, Анатолий Гладилин, Евгений Евтушенко, Георгий Владимов, Роберт Рождественский, Юлиан Семенов, Эдуард Шим, Владимир Цыбин, Анатолий Поперечный, Василий Аксенов, Андрей Вознесенский, Светлана Евсеева, Белла Ахмадулина, Римма Казакова, Юрий Панкратов, Николай Анциферов, Владимир Фирсов, Новелла Матвеева и многие другие. Писатели этого поколения все решительнее завоевывают страницы толстых журналов, о них много пишут, говорят, спорят…"
Странный порядок имен. Ну почему хотя бы не по алфавиту? "Громко заявил о себе" тихий алкаш Анциферов, которого никто не читал? Булат Окуджава и Юрий Казаков в разряде "других", а Войнович не упомянут, видимо, потому, что кто-то в сельхозотделе на Старой площади может воспринять его сербскую фамилию как еврейскую? На самом деле все продумано и взвешено. Степан Щипачев как бы подводит итог еще не произнесенных докладов. Вот сейчас Борщаговский и Смеляков докажут, что московские молодые писатели - это не интеллигентные хлюпики, не рефлексирующие типы, а здоровые русские ребята, которые пишут про насущные проблемы нашего героического рабочего класса и которые поддерживают "мужественный курс партии на последовательное восстановление ленинских норм партийной и общественной жизни"…
Не могу не привести цитату из доклада Смелякова. Тогда, в зале, я не обратил на эти слова должного внимания. Ныне прочел и подпрыгнул. Ярослав Смеляков о Роберте Рождественском: "Мне представляется принципиально важным для нашей поэзии его стихотворение о Роберте Эйхе, напечатанное в "Известиях". В числе других дел наша поэзия должна заняться художественной реабилитацией трагически погибших руководителей и работников нашей страны". Каково! Почти открытым текстом: дескать, молодой поэт показывает вам пример, старые пердуны, и делает то, что пока не осмеливаются делать, но обязаны делать партийные пропагандисты.
Вообще в докладах, написанных в добротном партийном стиле, содержалось множество шифровок, которые знающие товарищи моментально разгадывали. Я не особо был силен по части ребусов, но запомнил два эпизода.
После Борщаговского объявили антракт. Публика высыпала в фойе. Константин Михайлович Симонов взял под руки Аксенова и меня и стал театрально прогуливаться по живому коридору, а куча фотографов "блицевала" нашу троицу в назидание потомству…
После Смелякова - опять антракт, наши ребята держатся вместе, настроение приподнятое, облюбовали диван, где сидят Белла, Андрей, Вася. А это что за старикан, который пристроился сбоку и радостно подхихикивает, когда мы все смеемся? Не верю собственным глазам - сам Николай Васильевич Лесючевский, директор издательства "Советский писатель"! Это про него в стихотворении Вознесенского "Левый крайний":
Правый край встает заслоном,
Он сипит как сто сифонов,
Ста медалями увенчан,
Стольким ноги изувечил…
На следующий день, когда начались прения, языки совсем развязались. А чего стесняться? "Ура, мы ломим, гнутся шведы". Молодые хором твердили: "Всё, процесс не обратим". Даже Боря Балтер, уж, казалось бы, стреляный волк, войну окончил в чине майора, знал жизнь, и тот уверенно повторял: "Им обратно не повернуть".
И действительно - новое дуновение оттепели. Лед стремительно таял. Вечера поэзии в Политехническом, когда наряды милиции сдерживали напор желающих попасть в зал. И как апогей - одиннадцатый номер "Нового мира", с Солженицыным и американскими очерками Виктора Некрасова. Причем в "Правде" восторженная рецензия на "Ивана Денисовича" появилась раньше, чем "Новый мир" поступил в продажу, а умные люди говорили, мол, еще неизвестно, какая вещь острее - Солженицына или Некрасова.
А у меня и во время пленума в ЦДЛ было ощущение нереальности происходящего - этого не может быть, потому что не может быть! И я, признаюсь, косился на двери: вот-вот они откроются, войдут товарищи в штатском и всех нас арестуют.
Увы, мои опасения быстро подтвердились. Ушлые партаппаратчики тоже сообразили, что процесс может стать необратимым, и организовали искусную провокацию в Манеже. Знали, как натравить "нашего Никиту Сергеевича" на молодежь. ("Процесс пошел!" - Горбачев.) Но в обратную сторону.
Так же по нотам разыграли провокацию на мартовской встрече партии и правительства с интеллигенцией в 1963 году. Ванда Василевская передала жалобу поляков, дескать, некоторые советские писатели своими высказываниями подрывают построение социализма в Польше. "Кто?" - сурово спросил Хрущев. Ванда Василевская изобразила невинную девочку: "Я бы не хотела называть фамилии". - "Кто? - в бешенстве взревел Хрущев. - Имена!" Ванда Василевская, опустив глазки: "Вознесенский и Аксенов". Вася потом рассказывал, что его больше всего поразила реакция зала: зал с ликованием наблюдал публичную порку, которую Хрущев устроил ему, Вознесенскому и попавшему под горячую руку художнику Голицыну.
Манеж и мартовская встреча в Кремле послужили началом погрома творческой молодежи в живописи, литературе и кино. Почти полгода официальная пресса с завидным постоянством ругала молодых. Досталось и вашему покорному слуге, однако особо изощренно били Эрнста Неизвестного, кинорежиссера Марлена Хуциева ("Застава Ильича"), Аксенова, Вознесенского, Евтушенко. Но это был еще и сигнал заинтересованным лицам: мол, дорогие товарищи, не беспокойтесь, оттепель кончилась, смены поколений в руководстве не предвидится, скорее всего сменим кое-кого в руководстве. Дорогие товарищи поняли сигнал правильно. Последним, кто это понял, был Хрущев.
Опять забегаю немного вперед, а тогда, в марте, несмотря на ужас происходящего, я вдруг подумал: "Как же нам с Васей сказочно повезло! Мы успели проскочить!" Успели. В январском номере "Юности" вышли аксеновские "Апельсины из Марокко", а в февральском - моя повесть "Первый день Нового года". История, как ее печатали, - особая новелла, да важно другое: наши книги опубликованы в журнале тиражом в шестьсот тысяч экземпляров! Если каждый номер "Юности" зачитывался до дыр, то сколько же у нас появилось читателей? А потяни редакция еще месяц, весь мартовский тираж "Юности" пошел бы под нож.
Как современного писателя, то есть как писателя, которому позволено писать на актуальные, волнующие современников темы, меня закрыли зимой 1966 года, после романа "История одной компании". Роман опубликовала "Юность" осенью 65-го года в двух номерах, и поначалу критика встретила его благодушно. И впрямь, там не к чему было придраться, совершенно голубой роман (правда, не в сегодняшнем смысле этого прилагательного), никакой антисоветчины, просто прощание с моей молодостью, с моим поколением, которое повзрослело, и юношеская романтика, бескорыстие уступили место приземленным, но более доходным устремлениям - впрочем, не у всех, не у всех… Ну и конечно, я там себе позволил несколько формальных безобидных фокусов.
В это время репетировалась моя пьеса в Вахтанговском театре, а по "Истории одной компании" меня срочно просили написать сценарий. Я написал сценарий для "Мосфильма", сценарий был принят - и тут доклад первого секретаря ЦК ВЛКСМ товарища Павлова на съезде комсомола, где он говорит, что все у нас хорошо, но вот только воспитанию советской молодежи мешают происки американского империализма и книги Анатолия Гладилина. И несколько цитат из "Истории одной компании". Всё. Этого было достаточно, чтобы, естественно, ни сценарий, ни пьеса не увидели свет. "История одной компании" была напечатана отдельной книгой лишь через десять лет, а как современный писатель я перестал существовать. И мне рассказывали, что когда на читательских конференциях редактора "Юности" Бориса Николаевича Полевого спрашивали: а почему вы не печатаете Гладилина? - Полевой разводил руками и говорил: "Ну что вы хотите, он рано начал, рано кончил. Он исписался, он ничего не пишет". А у меня стол пух от новых рассказов, новых вещей.
Потом было два исторических романа, которые вышли в серии "Пламенные революционеры", куда бросилась вся хорошая проза, потому что оказалось, что в "Политиздате" можно издавать какие-то интересные вещи. Но это уже другая история. А после доклада Павлова (это еще совпало с моей подписью в защиту Синявского и Даниэля - мы письмо написали с Аксеновым и Владимовым, которое подписала практически вся наша молодая генерация, последнее совместное выступление) меня вызвали в ЦК КПСС и сказали буквально следующее: "Анатолий Тихонович, давайте будем откровенны: каждая ваша книга вызывает, мягко выражаясь, полемику. Может, хватит? Наш вам совет: займитесь переводами". Я, человек гордый, ответил: "Вы знаете, я сам решаю, как мне зарабатывать на хлеб, обойдусь без советов ЦК". Но тем не менее были в моей биографии и переводы. Как это делалось? Давался подстрочник, из него надо было сделать что-то удобоваримое. Пришлось заниматься и другим черным писательским ремеслом - внутренними рецензиями и так далее.
А в заключение этой истории хочу рассказать, как незадолго до отъезда в эмиграцию, у Андрея Дмитриевича Сахарова, я встретил бывшего ответственного секретаря "Нового мира" Бориса Закса. И очень удивился: "Борис Германович, вот не думал вас увидеть среди диссидентов". Он пожал плечами: "Ну Толя, что вы хотите, жизнь такая". Потом я узнал, что его дочь вышла замуж за известного диссидента и он вместе с семьей переехал в Америку, где, конечно, ему нечего было делать.
Уже в эмиграции, приехав как-то из Парижа в нью-йоркское бюро "Свободы", я спросил тамошних ребят: "Вы хоть одно интервью сделали с Заксом?" - потому что знал, что он живет где-то недалеко от Нью-Йорка. Они говорят: "Нет, он как-то так… Может, он и не согласится". Я говорю: "Что значит - не согласится? Найдите мне его координаты". Нашли. Я позвонил Борису Германовичу, взял магнитофон, приехал к нему домой, и мы с удовольствием вспомнили литературные баталии давно минувших дней. Он интересно рассказывал про внутренние дела в "Новом мире", расстановку сил, ну и прочие любопытные подробности. А потом робко спросил: "Толя, а мне заплатят?" Я сказал: "Борис Германович, конечно, вам заплатят, интервью - это работа, и если будет задержка с деньгами - звоните мне в парижскую контору".
Часть II
Ловлю себя на том, что очень хочется рассказать про литературных сволочей. Причем не про тех, кто явился в литературу уже готовым подлецом - ну, с них какой спрос? ("О слово точное - подонок". - Ахмадулина), - а про тех, кто прошел сложную (или не очень) эволюцию от хорошего человека до сволочи. Или наоборот: был сволочью, а сейчас кричит (бывает, что искренне), дескать, страдал за правду. Психология этой эволюции (не стоит все сваливать только на советскую власть) - предмет, интересный для наблюдения. И для читателей. ("А из зала мне кричат: давай подробности!" - А.Галич.)
И еще тянет поведать подробнее о своих подвигах. Типа: кому заехал в морду. Или, наоборот, кому не заехал, что, оказывается, было гораздо труднее. И не для теперешнего модного пиара, а по принципу, который исповедовал герой моего старого рассказа "Идущий впереди", Лева Меньшиков: "Себя не похвалишь, так сидишь как оплеванный".
Однако оставим эти удовольствия для другой книги. Если успею. Или для другой жизни. В которую не верю.
А пока предлагаю три маленькие новеллы.