* * *
После долгой разлуки Микеланджело с волнением вступил в Сикстинскую капеллу. Теперь алтарная стена в капелле не так пугала своими размерами (13,70 x 12,20 метра), достаточно ему было поднять голову и взглянуть на расписанный им плафон, который не шёл ни в какое сравнение своими габаритами с алтарной стеной.
Какими же силами он обладал, расписывая потолок капеллы! Единственно, что его беспокоило - это старые фрески, украшающие закопчённую алтарную стену, в том числе "Благовещение" Перуджино. Вспомнив его склочный характер, Микеланджело подумал, что даже с покойным художником лучше не связываться. Но на стене чуть выше были также две его фрески из жизни предков Христа, а над ними - пугающий своим стремительным порывом пророк Иона, сотрясающий всё вокруг.
Как быть? Но всё решилось просто - с позволения папы артель каменщиков приступила к кладке новой алтарной стены, частично разобрав старую. Вновь возведённой стене, согласно чертежам Микеланджело, был придан небольшой наклон, чтобы пыль и копоть не оседали на фреске. Кривизна составляет сантиметров пятьдесят, но для зрителя она станет незаметной.
Работа над эскизами шла полным ходом. Ему постоянно нужны были натурщики обоего пола, так как на новой фреске будет около трёхсот персонажей. Большую помощь в этом деле оказывали Урбино и особенно Кавальери, обладавший тонким вкусом. Это, пожалуй, была самая счастливая пора в жизни мастера, когда каждый день он встречался со своим кумиром. Тот приносил сделанные им рисунки и просил взглянуть. Микеланджело правил их осторожно, чтобы не задеть самолюбие молодого человека, преданного искусству.
Он встречал его каждое утро влюблёнными глазами и с грустью расставался с ним, садясь за эскизы. Однажды Микеланджело похвалил идеально сложенного натурщика, но, отметив скрытую в нём порочность, тихо промолвил, словно вспомнив о чём-то:
- Красота и порок, к сожалению, порою бывают совместны.
Тогда в порыве откровенности Кавальери вдруг рассказал, что ещё совсем недавно бражничал с друзьями и бегал по борделям, за что теперь жестоко себя корит.
- Простите, мастер, - робко спросил он. - А вы в молодости испытывали нечто подобное?
- Как вам сказать, мой друг. Я никогда не принадлежал самому себе. При виде телесной красоты во мне подавлялись все свойственные юности желания, кроме страсти взяться за карандаш или резец и воспроизвести поразившую воображение прекрасную форму.
Взглянув на погрустневшего друга, он добавил:
- Не печальтесь! Даже великого Леонардо за грехи молодости однажды временно изгнали из Флоренции.
Сошлёмся на одно из высказываний биографа Кондиви, который не переставал восхищаться душевной чистотой великого мастера: "Я часто слышал, как Микеланджело рассуждал о любви, и те, кому посчастливилось присутствовать при этом, утверждали, что он говорит о ней как Платон. Я, правда, не знаю, что говорил о любви Платон, но мне известно одно: за долгие годы близкого знакомства с Микеланджело я слышал от него лишь самые благородные речи, способные охладить чрезмерный пыл, порой овладевающий юношами".
Человек глубоко верующий, Микеланджело воспринимал телесную красоту как божественный дар, перед которым испытывал благоговейный трепет, подобный тому, что испытал Моисей перед Неопалимой купиной. Он сам признавал в письме другу Джаннотти: "Когда я вижу человека талантливого или умного, который в чём-то искуснее или красноречивее других, я не могу не влюбиться в него и тогда безраздельно отдаюсь ему, так что перестаю принадлежать самому себе…"
Таким человеком на его пути оказался Томмазо Кавальери, поразивший его красотой, гордой осанкой и, самое главное, трезвым пытливым умом, душевной чистотой и глубокой преданностью искусству, чего так не хватало прежним его кумирам. В тот период им было написано около двадцати сонетов и мадригалов, посвящённых другу, без которого он не мыслил своего существования. Приведём один из сонетов, который современники считали вершиной итальянской лирики XVI века:
Свет чудный вижу вашими очами -
Без вас бы одолела слепота.
В пути меня подводит хромота,
И к цели вашими иду стопами.Бескрылый, вашими парю крылами,
И вашим разумом крепка мечта.
В озноб и в жар вгоняет красота:
Дрожу иль исхожу семью потами.Отдался вашей власти я всецело,
И вашим я живу благодеяньем;
Дыханьем вашим речь моя согрета.Лишь вам во всём я доверяюсь смело,
Не одари вы солнечным сияньем,
Я стал бы хладною луной без света (89).
Ко времени завершения фрески "Страшный суд" поток лирических излияний несколько поутих, хотя Микеланджело по-прежнему доходил до самоуничижения, преклоняясь перед Кавальери и часто вводя его в смущение при получении им пылких посланий с признанием в любви. Иногда в порыве охватившего его чувства Микеланджело переходил на более доверительное "ты":
И нет уж мысли для меня дороже,
Как шкуру с самого себя содрать.
Чтоб из неё пошить тебе наряд,Иль из моей дублёной грубой кожи
Хоть пару крепких башмаков стачать -
Носи без сноса года два подряд! (94)
Своего любимца мастер щедро одаривал рисунками. Как пишет Вазари, "Микеланджело изобразил мессера Томмазо на картоне в натуральную величину, хотя ни прежде, ни после того портретов он не писал, ибо его ужасала мысль рисовать живого человека, если тот не обладает необычной красотой". В дальнейшем картон был утерян. Он никогда не стал бы писать уродливые лица, как это можно увидеть у Леонардо, создавшего целую серию рисунков обезображенных болезнью или гримасами лиц беззубых стариков и старух.
Он подарил Кавальери несколько удивительных рисунков красным и чёрным карандашом, желая научить юношу рисовать. Им были написаны для него Ганимед, похищаемый орлом Зевса, Титий, у которого коршун выклёвывает сердце, падение колесницы солнца с Фаэтоном в реку Эридан и вакханалия младенцев - рисунки, как пишет Вазари, "редкой красоты и изумительного совершенства".
Иногда молодой друг уставал от такого внимания великого мастера к своей скромной персоне и на время исчезал, давая Микеланджело немного поостыть. Возможно, Кавальери не мог не поддаться мнению молвы, косо смотревшей на их дружбу. Бедняга страдал от поклёпов и замыкался в себе, стараясь никого не видеть. Но любовь к искусству брала своё, и он вновь появлялся после домашнего затворничества в мастерской обожаемого мастера, робко показывая ему свои рисунки, над которыми работал дома. Как всегда, Микеланджело внимательно их просматривал, осторожно внося небольшие исправления.
Однако не видя Кавальери какое-то время, Микеланджело приходил в сильное возбуждение, терзаясь подозрениями и ревностью, не находя себе места. Такие моменты отчаяния находили отражение в его стихах:
Ты знаешь всё, мой господин. Ты знаешь,
Какой отрадою душа полна
И как вблизи тебя она вольна.
Так отчего же встречи избегаешь?Коль впрямь надеждой сердце одаряешь
И радость скорая мне суждена,
Пусть рухнет отчуждённости стена!
Безвестностью вдвойне меня терзаешь.Бесценный друг и повелитель мой,
Люблю в тебе готовность всем делиться
И в сердце искру Божию огня.Духовной я пленяюсь красотой.
Толпе бы надо заново родиться,
Чтоб по достоинству понять меня (60).
Но близкие друзья понимали его привязанность к славному молодому человеку и не видели в ней ничего особенного, зная натуру великого мастера. Микеланджело нередко показывал им свои любовные сонеты. Особенно он дорожил мнением Джаннотти, обладавшего безукоризненным литературным вкусом, и ему он мог полностью довериться, когда испытывал необходимость найти нужное слово или образ, чтобы полнее выразить свои чувства.
Любовь великого мастера к молодому человеку не могла не смутить любого обывателя, будь он даже непредвзято настроен, ибо в католической стране такое чувство могло быть понято превратно. Как всегда, находились радетели чистоты нравов с их гнусными намёками. В одном из писем анонимному адресату мастер разъяснил: "Они создают себе образ Микеланджело по собственному образу и подобию".
Словно предвосхищая приведённое выше суждение Томаса Манна, он пишет:
О, если бы бессмертье красоты
Я мог делами выразить хоть малость,
Возможно, тот, кому не чужда жалость,
Впустил бы в храм любви и доброты.Как прежде, помыслы мои чисты,
Но тягостна и непривычна вялость,
И бренной плоти чувствую усталость.
Мучительны о вечности мечты!Столь нетерпимые всегда в сужденьях,
Поймут ли наши умники слова,
Всех подгоняя под свою же мерку?Мне незачем таиться в устремленьях,
И заблуждается, глумясь, молва.
Неправ мой друг, как вышло на поверку (58).
Он ничего не мог с собой поделать, и из-под его пера появлялись всё новые стихи, воспевающие красоту молодого друга, хотя такое преклонение пред красотой отвлекало его от работы над эскизами к "Страшному суду" и мешало настроиться на трагический лад, требующий максимальной концентрации усилий в рисунке. Чтобы развеяться, он приказал однажды Урбино оседлать коня и помчался в горы Кастелли-Романи, где перед лицом первозданной стихии немного поостыл и вернулся к эскизам. Но сердце не унималось, и ему хотелось постоянно видеть своего кумира…
Навряд ли я смогу создать картину.
Хоть ты - живая плоть, а не видение.
Как ни сильно моё воображение,
Сей красоты мне не понять причину.Тебя покинув, я попал в пучину.
Но бегством не спастись от наваждения,
Надеясь обрести успокоение.
Амур настиг, усугубив кручину.
Как ни тягайся с быстроногой ланью
И ни скачи, пути не разбирая,
Хитрец обгонит скакуна любого.Глаза мне осушив своею дланью,
Он щедро посулил блаженство рая.
Но от посулов сердце стонет снова (82).
Безумной страсти и пылким излияниям пришёл конец, когда Томмазо Кавальери женился и стал впоследствии отцом многодетного семейства. Но его дружеские и творческие отношения с мастером ещё больше окрепли. Микеланджело всё чаще поручал ему более ответственные задания, касающиеся градостроительных планов, а в его тетради появился преисполненный грусти прощальный сонет, в котором подводится итог былому, когда он был пленником охватившей его страсти…
Ручьи, я столько пролил слёз над вами!
Верните их - вы будете рекой:
Вас половодье одарит весной,
А ныне расквитаемся с долгами.Печаль моя, тебя я ткал годами
То вздохами, то тихою мольбой.
Не засти свет густою пеленой -
Уж перепутались все дни с ночами.Земля, верни шаги моим стопам
И скрой следы своим ковром зелёным.
Откликнись эхом, сердца прежний стон.Да возвратится свет моим очам,
И быть мне новой красотой пленённым,
Раз призрачна любовь, как краткий сон (95).
Этот прощальный сонет он никому не показывал и хранил среди бумаг и рисунков как дорогую реликвию.
Пылкая натура Микеланджело не знала покоя, и в самый разгар работы над алтарной фреской его посетило новое, доселе неведомое ему чувство увлечения удивительной женщиной, неожиданно повстречавшейся ему на жизненном пути.
Глава XXVI ВИТТОРИЯ КОЛОННА
В твоих очах и жизнь моя, и благость,
Хоть вижу, что тебе я часто в тягость.
Вкушаю радость вперемежку с болью,
И ты не тяготись земной юдолью (122).
Бывая часто во дворце, Микеланджело не раз слышал в кулуарах разговоры о растущей протестной волне с требованиями реформы церкви. Такие голоса с особой настойчивостью раздавались в Венеции, Женеве и Неаполе, где большой известностью пользовался проповедник-испанец Хуан Вальдес, сторонник "протестантского католицизма" и сын личного секретаря Карла V. Не менее известным была основанная кардиналом Гаспаре Контарини, представителем знатного венецианского рода, Collegium de emendanda Ecclesia (Коллегия высшего духовенства), в которую входили некоторые влиятельные лица, в том числе умнейший прелат Лодовико Беккаделли, бывший папский нунций в Вене, где Тициан написал его превосходный портрет (Флоренция, Уффици). У Микеланджело завязались с ним дружеские отношения, и прелат немало порассказал ему о кружке маркизы Виттории Колонна, который собирался каждое воскресенье после мессы во дворике римской церкви Сан Сильвестро аль Квиринале на вершине холма, куда ведёт лестница из 51 ступени.
Недавно его близкие друзья побывали на приёме, устроенном вдовствующей герцогиней Джулией Гонзага, родной тёткой уже знакомого ему кардинала Эрколе Гонзага. Её мужем был Веспасиано Колонна, так что она оказалась в прямом родстве с семейством Виттории Колонна. На приёме они увидели маркизу Колонна в сопровождении тощего кардинала Реджинальда Пола, бежавшего из Англии из-за разногласий с королём Генрихом VIII. Англичанина открыто ненавидели гонимые им протестанты, поскольку именно он провозгласил и обосновал право церкви и государства преследовать ересь, и это право им было широко осуществлено позднее в годы правления Марии Кровавой в Англии, куда он вернулся из Рима, потеряв надежду быть избранным на папский престол.
На следующий день друзья поведали Микеланджело свои впечатления. Особенно их поразила величавая статность маркизы.
- Она смиренна с виду, - начал свой рассказ дель Пьомбо, - а по сути склонна в своём кругу людьми повелевать.
- Не дама, а ходячая колонна, - поделился своим мнением Дель Риччо, - ей имя рода знатного под стать.
Но привлечённые звоном бокалов из банкетного зала с накрытыми столами, оба направились туда, упустив главное - оживлённый разговор кардинала с дамами, касавшийся Микеланджело. А вот трезвенник Джаннотти не последовал за ними, поскольку его интересовала фигура кардинала Пола, который вызывал у него недоверие своими высказываниями. Он ещё более укрепился в своих подозрениях, побывав на том приёме и став очевидцем разыгравшегося во дворце скандала.
Первой заговорила Колонна, обратившись с вопросом к хозяйке дома.
- Так что ты разузнала тихой сапой?
- Вот что поведал мне всезнайка-брат о встрече Буонарроти с папой, - начала свой рассказ Джулия. - Святоша наш устроил маскарад и мастеру настолько льстил умело, что вынудил его согласье дать за новое в Сикстине взяться дело.
- Такую глупость не могу понять, - с удивлением сказала Колонна. - Междоусобных войн бушует пламя, и уж на ладан дышит сам престол.
- Для папы Микеланджело как знамя, - возразил Пол, с трудом подбирая нужные слова по-итальянски, - и в нём союзника он приобрёл.
- У вас богатое воображенье, - резко отпарировала Колонна, - и вы скорей политик, чем прелат.
- Что ж, для успеха нашего движенья готов сменить я требник на булат, - согласился Пол. - Все средства для политика уместны, и прав ваш Макиавелли как стратег.
- Но вера и цинизм столь несовместны, - твёрдо заявила Колонна, - что с вами я не соглашусь вовек.
Пол улыбнулся и продолжил свою мысль.
- Возьмите Микеланджело, к примеру. Не очень-то разборчив в средствах он. Зато в искусстве знает меру и в мастерстве никем не превзойдён.
- Но Микеланджело - орешек крепкий, - заметила Гонзага, - живёт в уединеньи бирюком средь древних капищ. Нелюдим он редкий.
- И всё же ключ к нему мы подберём, - заверил её кардинал Пол. - С поэзией давно он связан тайно, стихи показывая лишь друзьям. И вспомнил я об этом не случайно. Виттория его приблизит к нам.
- Я не давала повода для шуток. Ваш мастер неотёсан, как гранит. Он груб и к мнению других нечуток. В нём дух Савонаролы не изжит.
Но кардинал не отступал, наседая.
- Ваш долг пойти на жертву ради цели.
- В Италии тебя Сапфо зовут, - вторя ему, напомнила Гонзага.
- Его расположить бы вы сумели, - продолжал убеждать её Пол. - Движенью Реформации он нужен, чтоб прозелитов ревностных привлечь. Вот если б с папой мастера поссорить, к чему упорно и клоню я речь.
- Я вижу, что мне вас не переспорить, - сказала Колонна, разведя руками. - Попробую рискнуть - соблазн силён.
Её с радостью поддержала Гонзага:
- К нему легко мы сможем подступиться: в Сан Пьетро ин Винколи бывает он, где будет папы Юлия гробница. Его дружок Дель Риччо весь в долгах - платить по векселям не в состояньи. Растут проценты - он в моих руках и с мастером устроит нам свиданье.
Так хорошо закончившийся разговор неожиданно был испорчен появившимся кардиналом Эрколе Гонзага, который еле держался на ногах.
- Ну, тётушка, гостей я позабавил!
- Какая, брат, я тётушка тебе? - смутилась Джулия Гонзага. - Дал слово и не соблюдаешь правил!
Кардинал тряхнул головой, чтобы прийти в себя, а двое слуг по бокам удерживали его на ногах.
- Забыл, что ты на людях мне сестра. Прости! С тобою нечего лукавить: для храбрости пью с самого утра, чтоб вместе Лютера с амвонов славить.
- Коллега, - обратился к нему Пол, - вам фиглярство не к лицу!
- Имей хотя бы уваженье к сану, - пожурила тётка племянника. - Я чин тебе достала, наглецу.
- Спасибо! Хочешь, на колени стану? - не унимался пьяный Гонзага. - Прости же, тётя. Тьфу! Прости, сестрица.
- Прощаю, но кончай свою гульбу.
Гонзага пьяно осклабился.
- Дай в знак прощенья к ручке приложиться. Я беспокоюсь за твою судьбу. - И понизив тон, продолжил, озираясь по сторонам: - У нас неправый суд вершат ублюдки. Везде доносчики - куда ни глянь, и к власти рвутся даже проститутки. Дела твои, сестрица, право, дрянь. В Италии костры пылают всюду - не обожгись с дружками у огня.
- Ах, негодяй! - возмутилась Джулия. - И я молчать не буду - всё выложу. Попомнишь ты меня.
- Вон папские ищейки рыщут всюду, - пригрозил Гонзага. - Шепну, и мигом вас на эшафот. Как обовьёт верёвка ваши шейки…
- Развратник, недоносок, идиот! - закричала вне себя от гнева Джулия. - Совсем от пьянства ошалел, скотина!
- Чего орёшь? Фискалы у ворот.
- Да уведите вы его, кретина! - приказал Пол стоящим слугам с разинутыми ртами.
Оттолкнув их от себя, Гонзага с наглой улыбкой обратился к Полу.
- Посланец Альбиона, вам совет: на тётку ставьте карту без опаски, и пусть вас не страшит осенний цвет. Зато в награду за любовь и ласки она протащит вас на папский трон. Но, тсс! Ни слова. Действуйте, избранник! Что ж, заговорщики, прощайте!
- Вон! - вслед прокричала Джулия. - Мне в наказанье послан сей племянник. Виттория, куда? Повремени…
Закрыв лицо руками, маркиза поспешила прочь от безобразной сцены.
- Оставьте, - твёрдо сказал Пол, провожая взглядом спешно удаляющуюся маркизу. - Пусть в себя придёт немного. Пойду и я. Господь вас сохрани!