* * *
С той подстроенной и бурно закончившейся встречи началась дружба Микеланджело с Витторией Колонна, которая скрашивала его одиночество и одаривала моментами подлинного откровения. Он неожиданно проникся к ней таким доверием, какого ранее не испытывал, пожалуй, ни к кому.
Зарождение этого чувства совпало со временем, когда он напрямую приступил к самой росписи алтарной стены в Сикстине, в чём ему виделись мистическое совпадение и зов свыше. Он стал посещать воскресные встречи в Сан Сильвестро, где показывал маркизе рисунки, дорожа её мнением, и делился с ней самыми сокровенными мыслями о жизни и об искусстве, о чём говорится в одном из посвящённых ей сонетов, который вошёл в антологии итальянской поэзии:
Судьба, о донна, не для всех равна.
И вот один пример вам в подтвержденье:
Стоят веками в мраморе творенья,
Хоть жизнь ваятелю на миг дана.Причина мне, как Божий день, ясна:
Искусство не подвластно силе тленья.
Скульптуре отдаю я предпочтенье -
Ведь с вечностью она обручена.В портрете нашем или в изваянье
Я мог бы жизнь обоим нам продлить,
Орудуя то кистью, то резцом,Чтоб ваше оценив очарованье,
Потомки обо мне могли судить
И об удачном выборе моём (239).
Судьба распорядилась так, что работа над величайшим творением "Страшный суд" проходила под знаком крепнущей дружбы с поэтессой, которая ратовала за обновление и очищение церкви от стяжательства, находясь под сильным влиянием идей Бернардино Окино, предводителя монашеского ордена капуцинов, автора нашумевших в то время "Диалогов о вере".
Первого сентября 1535 года папским указом Микеланджело был назначен главным скульптором, художником и архитектором Апостольского дворца в Ватикане с годовым жалованьем в 500 дукатов из папской казны, а также из таможенных доходов, взимаемых за переправу через По. Никто из мастеров Возрождения не получал столь высокого вознаграждения.
Работа в Сикстинской капелле шла своим чередом. Он получал отовсюду множество откликов. Из Венеции пришло целое послание от пресловутого Аретино, в котором автор излагал своё видение Страшного суда с "изрыгаемыми из уст Христа огненными стрелами, пронизывающими сверху донизу всю алтарную стену" и прочие благоглупости. Под конец своего многословного послания он пообещал вскоре наведаться в Рим и на месте изложить свои идеи. Странное письмо напористого автора изрядно позабавило друзей художника.
Вскоре пришла радостная весть из дома. Его племянница Франческа, которую он ласково называл Чекка, получив от дяди богатое приданое, удачно вышла замуж за молодого отпрыска знатного рода Гвиччардини. Приходили письма и от племянника Лионардо, который не скрывал своей нелюбви к учёбе и никак не мог найти дело, которое было бы ему по душе. Дядя строго его отчитывал за леность и легкомыслие.
В один из тихих вечеров, не предвещавший никаких сюрпризов, у Микеланджело на Macel dei Corvi собрались друзья, чтобы узнать о последних новостях из Флоренции от прибывшего оттуда Вазари. В последние годы через него Микеланджело следил за всем, что творится в родном городе. Он всегда был рад его появлению, и ему доставляло истинное удовольствие послушать его рассказы об оставшихся во Флоренции друзьях и знакомых.
Повзрослевший Вазари, успевший заявить о себе как о способном и ищущем художнике, дорожил дружбой с великим мастером и проявлял живой интерес к его новой работе. Показывая ему некоторые рисунки, Микеланджело с грустью заметил:
- В изгнанье мы в решеньях не вольны. Но исподволь в работу я втянулся.
Рассматривая разложенные на столе эскизы, Вазари не смог удержаться, чтобы не отметить:
- В рисунках ваших столько новизны, что мир бы обомлел и встрепенулся.
- Наш мир, Вазари, не пронять ничем, - с горькой усмешкой ответил Микеланджело. - Он жаждет одного - обогащенья.
С таким подавленным настроением друзья не могли согласиться, и Джаннотти постарался хоть как-то ободрить мастера.
- Чего-то нынче сникли вы совсем - Флоренция дождётся избавленья.
- Донато, друг мой, ждать невмоготу! Мне по ночам родной наш город снится. Как одолеть заветную черту и вырваться на волю из темницы?
Слова Джаннотти поддержал Вазари.
- Успех сопутствует вам столько лет, и всюду вы окружены почётом.
- Что мне почёт, когда свободы нет, а мы смирились и живём под гнётом? - из груди Микеланджело чуть не вырвался стон. - Ослепли все, не видя свой позор, и мой "Давид" глядит на нас с презреньем.
Он резко поднялся из-за стола, собрав разложенные на нём рисунки.
- Стыдливо от него отводим взор. Скорей умру, чем свыкнусь со смиреньем!
Молчавший доселе Дель Риччо, державшийся последнее время в тени, решил возразить мастеру.
- Упрёк ваш справедлив, но не во всём. Живём мы не без дела на чужбине, и вскоре прогремит отмщенья гром.
Послышались раскаты грома и сверкнула молния.
- Уже грохочет - лёгок на помине, - воскликнул Микеланджело. - Знать, час чревоугодия настал. Урбино, принимайся-ка за дело!
Урбино, откликнувшийся на зов, стал накрывать на стол.
- Ну наконец-то голод вас пронял! Жаркое чуть в печи не подгорело.
Все с готовностью стали рассаживаться за накрытый стол с яствами и напитками.
- Перед отъездом к вашим я зашёл, - сказал Вазари, принимаясь за еду. - Застал племянника - просил вам кланяться.
Разливая вино по бокалам, Урбино промолвил недовольно:
- Недавно сам был здесь и день провёл.
- Как был? - возмутился Микеланджело. - Вот за враньё тебе достанется!
- Я вру? Да как подумать вы могли! - не на шутку обиделся Урбино. - Он после Рождества сюда примчался, проведав, что в горячке вы слегли. Но в дом к вам не вошёл - чумы боялся. Поговорил со мной и был таков.
Микеланджело был поражён этой новостью. Ему было неловко перед товарищами за безобразный поступок племянника.
- Ах вот что! Наградил Господь семейкой и насажал на шею едоков. Как крохобор, трясусь я над копейкой и им последнее отдать готов…
Послышался громкий стук в ворота.
- Пойду узнаю, - сказал Урбино, - что за наважденье! Кого там на ночь глядя принесло?
Во дворе слышны были голоса:
- А, преподобный, прямо к нам с моленья?
- Попридержи язык, трепло!
На пороге появился сияющий дель Пьомбо.
- Привет, друзья! Но где аплодисменты? Не вижу радости, а повод есть, и с вас мне причитаются проценты за то, что я принёс благую весть. Сейчас скажу - переведу дыханье.
Он обвёл всех торжествующим взглядом.
- Пал Алессандро Медичи, тиран! Хоть поздний час, но в Риме ликованье, и лишь притих в унынье Ватикан. Ещё смердит в гробу злодей-ублюдок, а папа флорентийцам шлёт гонцов.
- От радости мутнеет мой рассудок! - воскликнул Микеланджело, еле сдерживая себя. - Флоренция свободна от оков!
- А кто, дель Пьомбо, не страшася риска, - спросил Джаннотти, - правителя Флоренции убил?
Чувствуя, как все с нетерпением ждали ответ, дель Пьомбо выдержал паузу, как заправский актер на подмостках, а затем выпалил:
- Да Лорензаччо, родственничек близкий, дражайшего кузена порешил.78
- Но что там в кулуарах говорится? - в нетерпении спросил Вазари. - Скажите - вы ведь фаворит двора.
- Я голоден, как римская волчица, - сказал дель Пьомбо, - во рту росинки не было с утра. Милей попов Урбино мне. Негодник, а ну-ка шевелись и наливай!
- Побойся Бога, старый греховодник, - сказал, смеясь, Микеланджело. - Сутана на тебе - не забывай.
- Для возлиянья не помеха ряса, - весело отпарировал дель Пьомбо, подняв полный бокал. - Вот живопись мою не ценит клир.
- Он хорошо вас знает, лоботряса, - шутливо заметил Дель Риччо.
- Заполонили фарисеи мир, - с грустью сказал Микеланджело. - Что за беда, коль росписи в часовне им не по вкусу? Время нам судья.
- Вот кто Платону в рассужденьях ровня! - воскликнул обрадованно дель Пьомбо. - В рисунках, мастер, вновь нуждаюсь я.
- Ты заслужил их.
Дель Пьомбо поднялся с бокалом в руке:
- Выпьем за удачу, и будь благословен наш славный труд!
- Виват! - поддержал его Дель Риччо. - Поднимем тост за Лорензаччо - и в наши дни сыскался новый Брут!
Микеланджело метнул в его сторону гневный взгляд:
- О нет, друзья. Я выскажусь иначе. Пью за свободу, а она близка!
- Переиначивать - дурное свойство, - сказал с обидой Дель Риччо.
- Паук загрыз другого паука. Какое здесь, скажите мне, геройство?
Решив блеснуть своей начитанностью, Дель Риччо ответил с вызовом:
- Вот вам Боккаччо вещие слова: "Всегда угодна Богу жертва эта, когда летит с тирана голова".
Микеланджело тут же осадил зарвавшегося спорщика:
- Не надо передёргивать поэта и говорить такую ерунду! Напомню вам, что Брута за убийство великий Данте поместил в аду.
Вся компания закричала "браво" и ещё долго обсуждала ответ мастера на выпад обиженного друга. Крепко досталось тогда Дель Риччо за витийство и так некстати приведённый стих.
Послышались удары колокола. Урбино стал убирать со стола посуду, всем своим видом показывая гостям, что пора и честь знать.
- В соседней церкви полночь отзвонили, - напомнил он гостям. - Под ваши споры даже дождь утих.
- И впрямь, друзья! - воскликнул Вазари. - Про время мы забыли, а завтра ждёт нас день не из простых.
Микеланджело пошёл проводить друзей.
- Спасибо вам за доброе участье - иначе можно спятить от тоски.
- Не выходите - на дворе ненастье, - остановил его дель Пьомбо. - У нас плащи надёжны и крепки.
Он остался один, пока Урбино провожал гостей и запирал ворота. О, как бы ему хотелось помчаться стрелой во Флоренцию! Но риск велик, и он по рукам связан папским заказом.
- Италия, твой непутёвый сын, - так он сам назвал себя, - не может от сомнений отрешиться и смелости ему недостаёт.
Он долго не мог сомкнуть глаз и почти до рассвета просидел над рисунками при зажжённых свечах. Для него заботы прожитого дня были ничтожны пред высшим озарением ума, а все мирские представленья ложны, коль вечность говорила с ним сама.
Но вскоре он почувствовал, как руки стали неметь от усталости, а веки слипаться. В полудреме ему вдруг почудилось, что перед ним выросла фигура в белом саване, и он очнулся от испуга.
- Сгинь, призрак, прочь! - закричал он. - Я отдан на поруки искусству. Говорить мне недосуг.
Перед ним оказался, кутаясь в простыню, Урбино.
- Вот до чего доводят ваши бденья!
- Урбино, ты? Почудилось мне вдруг… Как славно! Растворилось привиденье, и уж рассвет багряный с бирюзой.
- Не спите вы. На что это похоже? Волнуется и наш шпион ночной. Взгляните - за окном маячит рожа.
Заметив, что его обнаружили, соглядатай тут же исчез. Последовав совету Урбино, он отправился к себе наверх в спальню.
- Раскрой свои объятия, Морфей, и дай забыться сном на ложе сиром. Мне надо сил набраться поскорей - неладное творится с нашим миром.
* * *
В память о том вечере в мастерской появился мраморный бюст Брута (Флоренция, Барджелло). Микеланджело решил воздать должное тираноубийце, сразившему диктатора. Прежде он успел обсудить эту идею с маркизой Колонна, которой сама мысль об отмщении была чужда. Но ей не удалось отговорить своего друга, загоревшегося мыслью воссоздать в мраморе образ Брута. В этом прекрасном изваянии отражены мечты - и чаяния Микеланджело о свободе.
Поначалу возникла проблема с моделью. Но друзья в один голос предложили для позирования Кавальери, чей образ так и просился быть запечатлённым в мраморе.
- Прекрасная мысль, - согласился Микеланджело. - Если бы я взялся ваять Аполлона, то лучшей модели не найти. Но мне нужна не красота, друзья, а сильное волевое мужское начало.
Он заметил, как по лицу Кавальери пробежала тень обиды и недовольства. Его не было видно несколько дней после того разговора, пока сам Микеланджело не пояснил молодому другу, что для облика тираноубийцы он никак не подходит, поскольку сама его натура восстаёт против жестокости.
- При всём старании, - сказал Микеланджело в присутствии друзей, - я не смог бы изобразить нашего друга Томмазо с кинжалом в руке.
Эта временная размолвка с молодым другом оставила след в душе Микеланджело, и он долго не мог успокоиться, что нашло отражение в терцетах одного сонета, звучащих гимном мужской дружбе…
Коль каждый любит до самозабвенья
И бескорыстен той любви союз,
Коль общей целью и мечтой согреты,Всё суетное блекнет от сравненья
С нерасторжимостью сердечных уз,
Хотя страшны бывают и наветы (59).
При создании "Брута" Микеланджело использовал волевые черты лица мужественного республиканца Джаннотти, что было отмечено всеми, а сам Джаннотти, узнав себя в изваянии, сказал однажды:
- Дорогой Микеланьоло, я польщён вашим выбором. Но сдаётся мне, что из-за нашей дружбы вы несколько меня приукрасили, и теперь мне не страшно предлагать любой красавице руку и сердце.
Позднее, не договорившись в цене с молодым кардиналом Никколо Ридольфи, племянником незабвенной Контессины, Микеланджело подарил этот бюст Джаннотти в знак дружбы и в память о прогулках по Риму, имевших место весной 1546 года. В тех прогулках приняли участие также Луиджи Дель Риччо, Антонио Петрео и Франческо Прешанезе, типограф и издатель. Все они были флорентийскими изгнанниками, оказавшимися не по своей воле, как и их кумир Данте, вдали от родины. Судьба великого поэта-изгнанника была им близка и понятна.
Бродя по Капитолийскому холму и среди руин имперских форумов, собеседники старались понять, как долго продлилось хождение Данте в аду и в чистилище. Особенно их занимал вопрос, почему поэт поместил в ад Брута и Кассия за убийство Юлия Цезаря. Памятуя об убитом тиране Алессандро Медичи, Микеланджело в споре с молодыми земляками заявил в оправдание героя, запечатлённого им в мраморе:
- Поймите, друзья, что Брут заколол не человека, а нелюдь в человечьем обличье. Но у Данте были о нём свои соображения, и для него любое убийство заслуживало адских мук.
В подтверждение высказанной мысли он прочитал по памяти нужные строки из "Божественной комедии".
В дни празднования 500-летия Микеланджело, широко отмечаемого во всём мире, микеланджеловский "Брут" побывал в 1975 году в Москве, где был выставлен в ГМИИ им. Пушкина.
* * *
За свои выдающиеся заслуги 10 декабря 1537 года на Капитолии Микеланджело был торжественно провозглашён почётным гражданином Рима. Отовсюду пришли поздравления, но он спокойно воспринял этот акт как нечто само собой разумеющееся, ибо в Риме находились многие его творения, вызывающие восхищение горожан и армии паломников.
Тем временем во Флоренции Совет восьми, состоящий из самых влиятельных лиц, избрал флорентийским герцогом ничем не примечательного восемнадцатилетнего Козимо I, сына известного кондотьера Джованни делле Банде Нере из второй ветви клана Медичи - Пополани, для которых когда-то был сотворён мраморный "Джованнино". Таким избранием был закреплён принцип престолонаследия, и республиканские порядки окончательно ушли в прошлое, что вызвало в городе волну возмущения.
Горя желанием вернуть великого творца на родину и придать своему правлению ещё большую значимость и вес, Козимо Медичи, став полновластным хозяином Флоренции, выделил средства на восстановление искалеченной скульптуры Давида. Хранивший верность республиканским принципам Микеланджело, несмотря на щедрые посулы правителя, передаваемые через преданного герцогу услужливого Вазари, не пожелал вернуться на родину, где царил ненавистный ему режим Медичи.
В самом начале работы над "Брутом" через Вазари было получено пожелание Козимо заказать Микеланджело свой бюст, словно ему были неведомы республиканские убеждения скульптора. В разговоре с друзьями тот заявил, что последнее время ему не раз приходила идея создать мраморный барельеф с изображением мерзкого спрута, который своими щупальцами душит гражданские свободы. Такое изображение могло бы стать, по его мнению, истинным портретом этого "сиятельнейшего и преданнейшего христианству" герцога, как его назвали подкупленные выборщики. Позднее Челлини, обласканный Козимо I, который потерял всякую надежду заполучить к себе Микеланджело, изваял бронзовый бюст герцога (Флоренция, Барджелло), что вызвало неудовольствие Микеланджело:
- Как ты мог, Бенвенуто, решиться на создание бюста душителя республиканских свобод? - возмущался он.
- Тебе легко рассуждать, сидя здесь, в Риме. Зато герцог согласился на установку моего "Персея" в лоджии Ланци, - пытался оправдаться Челлини. - Для меня, возможно, это главная работа всей жизни.
Открытое неприятие нового флорентийского режима Микеланджело выражал при написании алтарной фрески в Сикстине. Его гнев смягчался только на воскресных встречах с обожаемой подругой в доминиканском монастыре Сан Сильвестро, где их души сливались воедино, следуя пророческому напутствию апостола Павла: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий".
Со временем маркиза Колонна стала для Микеланджело Беатричей и Лаурой его музы, хотя превосходила юных возлюбленных Данте и Петрарки как силой ума, так и величием духа. Следует отметить, однако, что Микеланджело волновали не столько поэзия Виттории Колонна, сколько её стремление к духовному совершенству и глубокая вера. Общаясь с ней, он показывал ей эскизы и обсуждал темы очередных фресок, дорожа её мнением, как об этом говорится в одном из посвящённых ей мадригалов…
Когда, о донна, истинный ваятель
Фигуру сотворяет -
От глыбы отсекает
Всё лишнее резцом,
Чтоб вырвать мысль из каменных объятий.
Так будь и ты творцом
И вызволи мою из плена душу.
Упрятана она, полна сомнений,
И страх лишь ей знаком,
А с нею сам я трушу.
Вдохни в меня надежду, добрый гений! (152)
Присутствовавший иногда на встречах в Сан Сильвестро Франсиско де Ольянда приводит следующее высказывание Микеланджело об искусстве, навеянное беседами с маркизой: "Хорошая живопись - это как бы сближение, слияние с Богом… Она лишь копия его совершенства, тень его кисти, его музыка, его мелодия… Поэтому художнику недостаточно быть великим и умелым мастером… Его жизнь должна быть возможно более чистой и благочестивой, и тогда Святой Дух будет направлять все его помыслы".79