Фреска "Страшный суд" звучит удивительно современно в наш XXI век с его прагматизмом, бездуховностью, жестокостью и апокалиптическими настроениями. О ней написано множество исследований, в которых высказывались самые различные соображения. Среди них, например, преобладает мнение, что на своей фреске Микеланджело использовал приём двойников, смысл которого сводится к тому, что зло трактуется им не как что-то привнесённое извне, а как присущее человеку и существующее внутри его самого. Приведём одно из таких высказываний: "Микеланджело изображает не стихийную катастрофу, а духовный Страшный суд, более близкий Достоевскому и нашему современному сознанию, чем представлениям окружающей художника среды".83 С таким суждением вполне можно согласиться, так как парадигма двойничества получила широкое распространение в литературе и искусстве Возрождения. Проблема раздвоенности личности всегда занимала неоплатоника Микеланджело, о чём он сам говорит:
А жизнь из разных нитей сплетена:
Добро и зло - друг в друге отраженье (53).
Однако основной замысел фрески в другом - это показ тщеты всего земного, тленность плоти и беспомощность человека перед велением судьбы. И всё же Микеланджело остаётся верен себе и вопреки замыслу населяет фреску мощными широкоплечими фигурами с развитой мускулатурой торса и конечностей, хотя все они уже не в силах противостоять судьбе, отчего их лица искажены гримасой ужаса и отчаяния.
На первый взгляд трудно разобраться в этом вихре летящих тел, показанных в самых невообразимых движениях и позах. Однако при более внимательном рассмотрении обнаруживается, что в одном и том же движении выступает всего одна фигура, изображённая во всевозможных, но противоположных друг другу ракурсах. Каждой фигуре соответствует обратное движение её тёмного двойника. Получается головокружительное вращение в себе и постоянный переход из мнимого мира в реальный.
Каждая фигура на фресках Микеланджело представляет собой единое целое, замкнутое в себе, и порой настолько не связанное с другими фигурами, что нарушается целостность композиции. Так случилось с картоном "Битва при Кашине" или в сцене Всемирного потопа на плафонной росписи в Сикстинской капелле. Такая разобщённость с особой очевидностью проявилась во фресках, украшающих люнеты, на которых, как было выше отмечено, показан народ Израилев в пленении. В этих сценах можно видеть, как мужчина и женщина, по всей видимости, муж и жена, сидят друг к другу спиной, а находящиеся рядом дети никак не радуют родителей, преисполненных тревоги за их будущее.
На плафонной фреске с её мажорным звучанием и компактной целостностью гигантской композиции проявления раздвоенности личности не были столь заметны. Эта тенденция в полной мере выражена на алтарной фреске, где отчуждённость обретает космические размеры, а личность, противопоставленная космосу, корчится от ощущения беспредельного ужаса собственной беспомощности и трагического одиночества.
"Страшный суд" отразил весь трагизм эпохи Позднего Возрождения, когда возвеличенный лучшими умами того времени человек так и не стал свободным. В одном из последних сонетов Микеланджело имеются такие строки:
Достигнув в подлости больших высот,
Наш мир живёт в греховном ослеплении.
Им правит ложь, а истина - в забвении,
И рухнул светлых чаяний оплот (295).
В своём апокалиптическом восприятии мира Микеланджело даёт понять фреской "Страшный суд", что все здравствующие ныне люди по натуре грешны, а потому пребывают в житейском аду. В этом убедится любой человек, рассматривающий алтарную фреску в Сикстинской капелле. Сколь бы ни был высок он ростом, ему не удастся стать вровень с чистилищем, на которое он вынужден смотреть снизу вверх, запрокинув голову. Это неожиданное открытие способно потрясти каждого, заставляя задуматься о своей жизни. Но Микеланджело, преисполненный глубокого сострадания к людям, погрязшим в грехах, не лишает их надежды на спасение.
Слева внизу на фреске среди сгрудившихся тел один из ангелов своею мощной дланью вытаскивает из преисподней, словно на канате, двух раскаявшихся грешников, уцепившихся руками за протянутые им чётки. Значит, путь к спасению имеется, что не может не утешать. А вот справа увлекаемый демонами в преисподнюю другой грешник утратил всякую надежду на спасение. В отчаянии он закрыл лицо рукой, и виден один только широко раскрытый глаз, устремлённый на ныне здравствующих, для которых нет иного пути к спасению, как через раскаяние в грехах. Это широко открытое око, взирающее на мир, выражает трагедию личности, противопоставленной космической бесконечности в своём одиночестве и сознающей собственную беспомощность перед безразличной к нему Вселенной. Возможно, при написании фигуры этого одноокого грешника у Микеланджело появились такие покаянные стихи:
Нет твари, чтоб была меня подлей.
Забыв Тебя, я жил без покаянья,
Но живо сокровенное желанье
Порвать оковы собственных цепей.Господь, из плена вызволи скорей,
Чтоб высшее познать благодеянье!
О вере говорю не в оправданье -
Грешил нередко небреженьем к ней.Она средь всех даров - наш клад бесценный,
И без неё всяк смертный обречён:
Его душе не будет утешенья.Ты пролил кровь за беды всей Вселенной.
О жертве знает мир, но он лишён
Ключей от Неба. Как обресть спасенье? (289)
И он ищет эти ключи, глубоко сознавая, что только вера способна вырвать человека из бездны отчаяния, в которую он неминуемо попадает в моменты политических, экономических и духовных катаклизмов. Но как одолеть зло? И Микеланджело снова идёт навстречу людям. В нарушение общего замысла он готов пойти даже на сделку с собственной совестью, показывая, как откуда-то сверху, с потолка Сикстинской капеллы с её ветхозаветными историями на алтарную фреску льётся ослепительный свет надежды на спасение - это, согласно Евангелию от Марка, на людей снисходит Святой Дух в виде голубки.
Безусловно, это была уступка официальной доктрине. Не исключено, что сам папа Павел упросил Микеланджело пойти на этот шаг ради спасения алтарной фрески, вызвавшей смущение у священнослужителей. Но после реставрации, проведённой в Сикстинской капелле в конце прошлого столетия, фреска обрела свой первозданный вид. Память о той уступке с появившейся голубкой хранит копия Марчелло Венусти, одного из учеников мастера, которую тот написал на холсте в серовато-дымчатых тонах (Неаполь, Каподимонте).
Эта копия являет собой первый пример начавшегося повсюду сознательного искажения известного сюжета в угоду требованиям, навязанным искусству идеологами Контрреформации. Появилось множество таких "исправленных" копий в различных странах Европы на волне повсеместного наступления клерикальной реакции. Пожалуй, только Рубенс не пошёл ни на какие уступки и написал в 1614 году в духе Микеланджело свой "Страшный суд" (Мюнхен, Старая пинакотека).
* * *
Папа Павел живо интересовался работами в Сикстине, но зная о нетерпимости мастера к присутствию посторонних во время росписи, старался появляться там только в отсутствие художника. Вняв уговорам Гонзаги и Бьяджо, которым не терпелось взглянуть на фреску, он как-то пришёл в капеллу к концу дня, где через леса у алтарной стены проступала сочная бездонная синева.
- Да, скоро фреску будем освящать. Не зря молился - близко завершенье.
- Со всей Европы понаедет знать, - поддакнул папе Гонзага, - и к празднествам идут приготовленья.
- Таких хлопот, - подтвердил Бьяджо, - наш двор ещё не знал: намечены приём, балы, гулянья и напоследок римский карнавал.
Довольный папа подошёл к алтарной стене. За ним последовали Гонзага и Бьяджо.
- Мы оправдаем ваши ожиданья, - заверил папу уверенным тоном кардинал. - В окрестные деревни к мужикам гулящих девок вывезем на время…
- Весь Рим заполонили шлюхи. Срам! - не мог не возмутиться папа. - Подале от соблазна сучье племя. Лишь здесь для нас покой, благообразие…
Он вдруг остановился, стараясь что-то вспомнить, и, обратившись к Бьяджо, спросил:
- Напомни-ка, зачем сюда пришли?
- Хотели вы взглянуть на безобразие.
- Рехнулся. Что ты говоришь, балда? - возмутился Павел. - Да это же Сикстинская капелла!
- Вы сами давеча…
- Ах да. Не ной! Мышиная возня мне надоела, - и папа обратился к кардиналу. - Ты в коридоре у дверей постой. На днях я Микеланджело поклялся, что без него закрыт в Сикстину вход. Зачем я только с вами увязался? Ох, не ровен час мастер подойдёт!
- Покараулю - вздорного он нрава, - с готовностью ответил Гонзага, удаляясь.
- Так где твой лик? Показывай, герой, - приказал папа.
- А вон в аду Минос, стоящий справа.
Павел с интересом стал разглядывать сцену сошествия в Аид.
- Чего ж серчать? Ты вышел как живой, хоть корчишься в объятиях удава.
- Ославил и не посмотрел на чин, - захныкал тот. - Я умолял, чуть не в ногах валялся!
- Ты сам его сподвигнул на почин, когда куда не надобно совался, без умолку болтая языком.
Павел поднялся на две ступеньки и принялся рассматривать почти готовую роспись со множеством обнаженных мужских и женских тел, пытающихся из последних сил удержаться в чистилище.
- Ба, сколько лиц знакомых! А похожи. Весь льстивый двор представлен нагишом. Меня не видно… Слава тебе Боже!
- Так пособите мне! Пошла молва, насмешки, - слёзно взмолился бедняга Бьяджо. - Оградите от напасти!
- Как пособлю я, дурья голова? - с хитрецой в голосе ответил Павел. - Над преисподней не имею власти. Будь ты в чистилище - куда б ни шло.
Папа посмотрел на обескураженного Бьяджо, словно стараясь убедиться, насколько точно он с его крючковатым носом изображен на фреске.
- Хоть сатана в аду делами правит, ты влез в историю чертям назло, и эпитафия тебя прославит.
- Не пишут эпитафии живым, - чуть не плача, возразил Бьяджо.
- Не нам с тобой судить. А вот художник не терпит ни подсказку, ни нажим.
- Он всех придворных очернил, безбожник!
Павел задумался.
- Забросил камешек в наш огород, грозя нам, грешным, карой неизбежной. От нас ему и ласка, и почёт. Когда ж угомонится дух мятежный?
- Да разве это фреска?! - воскликнул обиженный и хныкающий придворный. - Сущий бред, написанный в горячечном экстазе!
Вбежал Гонзага:
- Явился мастер в довершенье бед! С дель Пьомбо лается у коновязи.
Павел оторопел и заметался.
- О Господи, мы словно в мышеловке! Гонзага, действуй же! Чего ты стал? А всё наветы ваши и уловки. Я из-за вас как кур в ощип попал…
Подобрав сутану, папа и Бьяджо поспешно удалились через боковую дверь. Едва она закрылась за ними, как вошёл разгневанный Микеланджело в сопровождении Урбино и дель Пьомбо. Стоящий у входной двери Гонзага пытался что-то сказать в своё оправдание.
- Не лгите! - оборвал его мастер. - Заперта была капелла. Шпионите? Да я не так-то прост и не позволю вмешиваться в дело. Впредь будет у двери швейцарский пост.
- У каждого из нас свои заботы, - принялся объяснять Гонзага. - Ужель вам мало светового дня? Смеркается. Какая тут работа?
- Не вам, любезный, поучать меня. В Сикстине я не потерплю обмана и не держу вас боле, кардинал. Ступай и ты, дель Пьомбо Себастьяно!
- С каких-то пор помехою я стал? - недовольно спросил тот.
- Об этом знаешь ты и сам прекрасно, вбивая между мной и папой клин.
- Помощником хочу я быть.
- Напрасно. Я смолоду работаю один.
- Друг другу надо помогать, - угрюмо промолвил дель Пьомбо.
- Мы квиты. Тебе я помогал, как никому. Мои рисунки все тобой забыты?
- Обидно мне. Попрёки ни к чему.
- С твоей обидой зависть неразлучна, а потому тобою движет зло, которое с искусством несозвучно. Так знай, оно не просто ремесло, но и порывов добрых побудитель.
- Так вот как ты заговорил, непогрешимый мудрый наш учитель!
- Оставь. Учить желанья нет и сил. С самим собою разобраться впору.
Тогда дель Пьомбо решил ударить побольней, зная о его неприязни к знаменитому литератору:
- Прав Аретино, что в кругу друзей тебя подверг жестокому укору…
- О нём напоминать мне здесь не смей!
- Уж больно ты заносишься, приятель. А чем же плох отважный "бич князей", прославившийся всюду как писатель? Но кровью руки он не обагрил…
- Несчастный, убирайся вон отсюда, пока тебя взаправду не прибил, как подлого двурушника. Иуда!
К дель Пьомбо подошёл Урбино.
- Чего стоишь? Вот Бог, а вот порог - иль пришибу без шума и огласки.
- Попробуй тронь! - ответил тот, ретируясь. - Тебя пора в острог.
Они остались одни в капелле.
- Поставь мне на леса свечу и краски, - приказал Микеланжело. - Известка не усохла ли? Проверь.
- Она свежа, - заверил Урбино, - раз в полдень слой положен.
- Иди домой. Закрой плотнее дверь. Сейчас я говорить не расположен - мне надо одному побыть в тиши.
- Но, мастер, я…
- Ступай! Иль быть нам в ссоре, - и он по ступенькам поднялся на леса.
Взяв лежащую там палитру и кисть, он никак не мог приступить к росписи - настолько стычка с дель Пьомбо его вывела из себя. Он задумался. Если разобраться, он чужаком живёт в своей отчизне, где мерзка и глумлива мира суть. Судьбою поднят он на дыбу жизни, и нескончаем на Голгофу путь…
Пока он размешивал краски на палитре, в голове роились грустные мысли: "От прытких палачей невольно взвоешь, а клевета, как оспа, на лице. Её ничем не ототрёшь, не смоешь, и в гроб сойдёшь с позором на челе".
Выбрав нужный тон, он вплотную подошёл к стене.
- А судьи кто? - прозвучал гулким эхом его вопрос в тишине. - Подлецы с ворами. Им наизнанку душу подавай, чтоб в ней копаться грязными руками.
Нет, он ещё с ними поборется, и в его сознании мелькнула дерзкая мысль…
- Стена, посыл последний принимай!
Быстрыми мазками он принялся писать автопортрет: содранная кожа в виде лица-маски, выражающей боль и страдание. Этот странный автопортрет он пририсовал к левой руке святого Варфоломея, в котором легко узнаваем главный клеветник Аретино с характерным лысым черепом.
Стало темнеть, и пришлось зажечь свечу. Отойдя на шаг от стены, чтобы получше разглядеть написанное, Микеланджело перекрестился и произнёс вслух, словно разговаривая с самим собой:
- Прости, Господь, что, упредив решенье, себя заране поместил в аду. Мне не дождаться часа искупленья - я был не раз с тобою не в ладу.
Спускаясь вниз, он оступился. От резкого движения голова пошла кругом, и свеча выпала из рук. В кромешной темноте послышались шум падения и стон. Резко распахнулась дверь, и в освещённом проёме возникла фигура Урбино. Увидев распластанного на полу мастера, он закричал:
- Врача! Он в папской был опочивальне.
Вбежала стража с фонарями. Урбино склонился над Микеланджело, стараясь понять, что с ним.
- Я только вышел, дверь слегка прикрыв. Ужели всё, и вот конец печальный?
От лежащего на полу Микеланджело послышалось бормотанье:
- Пришла за мной…
- Он что-то шепчет. Жив! - радостно закричал Урбино.
Вбежал доктор Ронтини.
- Всем расступиться! Больше света! Тише, - и он нагнулся над лежащим мастером. - А кости целы, хоть удар силён. Хрип, пена изо рта, пульс еле слышен. Буонарроти!
Доктор привстал:
- Без сознанья он. Соорудите из плащей носилки!
- Домой не донести его живым, - запричитал Урбино. - О Господи, трясутся все поджилки!
Обернувшись к стражникам, Ронтини приказал:
- В соседний зал несите! Там решим. Приподнимайте очень осторожно!
Стража вынесла мастера из капеллы, высоко подняв на руках, словно воина с поля брани.
Тронув Ронтини за рукав, Урбино указал ему на стену:
- Глядите, доктор! Вон портрет его.
Ронтини подошёл поближе.
- Непостижимо! Господи, как можно так вывернуть себя же самого? Какая сила самобичеванья и боль за грешный мир в чертах лица! - Ронтини перекрестился. - Дай Бог, чтоб людям странное посланье не стало бы последним от творца.
Узнав о случившемся, в капеллу вбежали взволнованные придворные.
- Самоубийство иль несчастный случай? - спросил Гонзага.
- Да говорите, доктор! - взмолился Бьяджо. - Страх какой.
- Я верю в организм его могучий, и передайте папе - он живой.
Но тут Урбино не выдержал:
- Чего раскаркались, воронья стая? Он всех вас, сволочей, переживёт!
К нему подошёл дель Пьомбо:
- Тебя, брат, укусила муха злая?