- С кем разговариваешь, обормот! - возмутился Гонзага.
- Вы довели его до исступленья своим паскудством, сукины сыны!
Кардинал в ответ пожал плечами:
- Он пьян или объелся белены.
Стараясь его успокоить, дель Пьомбо по-дружески посоветовал:
- Чего ты распаляешься, приятель? Оставь свой неуместный дерзкий тон.
Но Урбино не поддался на уговоры:
- Сюда лишь папа, наш работодатель, имеет доступ. Вы, мерзавцы, вон! - и он схватил железный прут. Увидев, что малый готов от угроз перейти к делу, все поспешно покинули капеллу.
* * *
Дома, придя в себя, Микеланджело никого не хотел видеть. Но с помощью толкового Урбино доктору Ронтини удалось через окно проникнуть в спальню мастера и уговорить принять кое-какие успокаивающие лекарства. Дело-то было серьёзное, поскольку шестидесятишестилетний художник упал почти с десятиметровой высоты на каменный пол. К счастью, не был повреждён тазобедренный сустав. Но удар был столь силён, что вызвал нарушение внутренних органов и перелом берцовой кости, приносящий нестерпимую боль. Пришлось наложить на сломанную ногу шины.
Друзья окружили его вниманием и заботой, а от папы то и дело появлялся посыльный с гостинцами и пожеланием скорейшего выздоровления. Он изо дня в день ждал появления Виттории, приказав Урбино навести в доме чистоту и порядок. Но маркиза Колонна не смогла, видимо, преодолеть сословные предрассудки. Навестивший его вездесущий португалец де Ольянда рассказал, что она денно и нощно молится о нём и его выздоровлении. Он был благодарен ей за поддержку в трудную минуту и передал с гостем посвящённый обожаемой донне мадригал, который сочинил в дни болезни:
То спотыкаясь, то вовсю хромая,
Я меж грехом и благостью мечусь
И о душе пекусь.
Иссякли силы - сердце охладело.
Слепой и ковыляя,
С прямой стези сбиваюсь то и дело.
Вот лист бумаги белой.
Так подскажи, о донна, те слова,
Чтоб не обманом - правдою дышать,
Соблазн отринув смело,
А подлая молва
Остаток дней не сможет омрачать.
О, если б только знать,
Какую участь мне готовит небо,
Раз никогда я праведником не был? (162)
* * *
В Сикстинской капелле были убраны леса и шли последние приготовления, чтобы достойно представить миру новое творения Микеланджело. Но сам художник устранился от суеты, связанной с подготовкой к открытию.
Торжественное освящение фрески состоялось на Рождество 1541 года в присутствии коронованных особ и знатных гостей, прибывших из разных стран. На следующий день доступ в капеллу был открыт для широкой публики, напор которой с трудом сдерживала швейцарская гвардия, облачённая по такому случаю в новую униформу, пошитую по рисункам Микеланджело.
В те праздничные дни в доме Виттории Колонна, выходящем фасадом на улицу, которая вела к соборной площади, собрались её знакомые.
- Толпа не убывает. Что за люди! - с возмущением промолвил Пол, отойдя от окна. - Безумцы - всех бы в сумасшедший дом.
- Наплыв в Сикстину ещё больше будет, - заверила Джулия Гонзага. - Молва сейчас растёт как снежный ком, и вряд ли холод пыл толпы остудит.
Пошевелив кочергой угли, Пол расположился у камина.
- Мы, Джулия, прервали ваш рассказ.
- Так что там после мессы приключилось? - поинтересовалась хозяйка дома.
- Когда открыли фреску напоказ, молчанье гробовое воцарилось. Едва похвал начался робкий хор, как папа Павел весь преобразился, и радостью его зажёгся взор. Но автор как сквозь землю провалился.
- Он нездоров, - пояснила Колонна.
Поднявшись с кресла, Пол резко возразил:
- Нет, он заранее знал, что выслушать придётся и другое. Чуть позже фреска вызвала скандал и многих лиц задела за живое. О ней идёт недобрая молва. Жаль, что вас не было на освященье.
- Не по душе мне эти торжества, - ответила Колонна. - К заутрене пойду я в воскресенье, когда не будет шумной суеты.
- Но скоро фреска будет под запретом, - предупредила Джулия.
Колонна взглянула на неё с укоризной:
- Как можешь вздорным слухам верить ты? Они сродни лишь сплетням и наветам. Картина с вечностью породнена, и люди запретить её не властны.
Но Пол её не поддержал.
- В искусстве ясность замысла важна. Без таковой старания напрасны. Ваш друг жестокий потерпел провал, и с этим все согласны без изъятья.
- Да что случилось с вами, кардинал? Откуда вдруг такое неприятье, и ваши ль это говорят уста?
- В Сикстине хаос и столпотворенье, - не унимался Пол. - Им осквернён святой престол Христа!
- Как голословно ваше утвержденье, - решительно возразила Колонна. - Нам ныне всем необходима встряска, чтоб осознать ошибок глубину.
- Да, на стене алтарной свистопляска, - воскликнула Джулия, - и кажется, что мир идёт ко дну!
Её поддержал кардинал.
- Ниспровергатель всех авторитетов да будет сам за дерзость осуждён.
Джулия Гонзага рассказала, ссылаясь на брата, что орден иезуитов удручён, узрев крамольных мыслей подоплёку.
- О Боже! - воскликнула Колонна. - Значит, травля началась, коль так охотно вы ввязались в склоку. Хотя чего же ждать ещё от вас?
- Маркиза, что за тон? - спросил Пол в недоумении. - Вас не узнать. Где нынче благочиние былое, иль фреска вам святых основ милей?
- Взамен искусства зрелище иное, - заявила Джулия, - сожженье на кострах живьём людей нам уготовил инквизитор бравый. Добьётся Павел своего, поверь!
- Решил помериться наш папа славой, - поддержал её Пол, - с испанцами, лютуя, точно зверь.
Гонзага рассказала, что негласное есть знати предписание на аутодафе почаще быть.
- Идём сегодня, словно в наказанье, - призналась она, - чтоб белыми воронами не слыть.
Она вдруг вспомнила о юной инокине из Сан Сильвестро, которая оказалась в руках у судей строгих.
- Мой друг, - обратилась Джулия к Полу, - в чём её вина?
- Типичная сейчас, увы, для многих, - ответил спокойно кардинал. - Сомненья породил в ней сатана, и с ним она связалась без боязни, за что и будет нынче сожжена.
- Вы опоздаете к началу казни, - не без язвительности напомнила Колонна.
- Да, ты права, - согласилась Гонзага, не почувствовав колкости в словах подруги, - минуты больше нет. Тебя мы ждём на завтрашнее чтенье. Дель Пьомбо дал на пару дней памфлет. Прелюбопытнейшее сочиненье, и сколько едкости в его словах!
- Известно, что способен всё святое ошельмовать завистливый монах, - напомнила ей Колонна.
Но Гонзага с ней не согласилась, решительно возразив:
- Зато о Микеланджело такое он поведал, что весть звучит, как гром.
Вторя ей, кардинал добавил:
- Дель Пьомбо другом слыл Буонарроти и с подноготною его знаком.
- Лжеца себе в союзники берёте? - не удержалась Колонна.
- Он в преступленье уличил творца, о коем мир наш не имел понятья, - заявил в своё оправдание кардинал. - Ваш друг сгубил натурщика-юнца, чтоб выразить агонию в Распятье.
- У вас, я вижу, хватка паука, - строго взглянув на него, сказала Колонна. - В интригах вы достигли совершенства - неиссякаем пыл клеветника.
Лицо кардинала исказилось злобой, но на выходе его окликнула Гонзага:
- Прощай! Идёмте же, преосвященство.
Колонна была вне себя от всего услышанного.
- Двурушникам я верила сполна. Как непростительна моя ошибка. Но ныне я отрезвлена сполна.
Она понимала, что почва под ногами зыбка, раз о злодействе пущен мерзкий слух в отместку за великое бунтарство. К таким вестям порочный мир не глух. Он падок на юродство, ложь, коварство и ищет уязвимые места. Над мастером готовится расправа, и гнусная змеится клевета, которая страшнее, чем отрава.
Маркиза подошла к висящему на стене Распятию и преклонила колена:
- Нет выбора - я жертвую собой во имя твоего, мой друг, спасенья. А я стою пред роковой чертой и жажду только одного - забвенья. За бегство, Микеланджело, прости! Устала я от суетного мира. Тебе помехою я на пути, и для борьбы моя негодна лира…
На следующий день, не предупредив никого, маркиза покинула свой римский дом и отправилась в один из монастырей под Витербо, откуда послала письмо великому другу с извинениями за своё бегство. Получив от него ответное письмо, написанное второпях, она, видимо, почувствовала некую отстранённость мастера, теряясь в догадках - чем она могла быть вызвана? Кто или что настолько отвлекло её великого друга? В её душу закралось чувство ревности, и она почувствовала острую необходимость в его присутствии рядом. В одном из своих посланий она пишет, что если и далее продолжать переписку из вежливости и чувства долга, то ей придётся покинуть монастырь и лишиться общества монахинь и общей с ними молитвы, а ему следует прервать свои дела и лишиться животворного общения с живописью.
"Однако, - продолжила она свою мысль, - веря в нашу прочную дружбу, я её скорее выражу не ответами на ваши послания, а молитвами, обращёнными к Богу, о котором вы говорили с такой проникновенностью и болью в сердце при последней нашей встрече до моего отъезда из Рима".
Подозрительный Микеланджело узрел в том письме что-то неладное и, оставив все дела, помчался в Витербо, где нашёл маркизу в монастыре Святой Екатерины. Похудевшая, бледная, с потухшим взором Виттория Колонна, принявшая постриг, произвела на него удручающее впечатление. В первый момент ему даже показалось, что перед ним лишь тень маркизы, которую он знал ещё совсем недавно. Слабеющим голосом она поведала о своей полной отрешённости от мира. Ей нелегко было говорить, и каждое слово давалось с трудом. Его угнетала мысль, что дорогое ему существо скоро угаснет, и он старался сдержать своё волнение и не единым словом не потревожить эту святую душу, пребывающую в состоянии высшего озарения.
* * *
Вокруг алтарной фрески продолжали разгораться страсти, отголоски которых были слышны и в самой Римской курии. Однажды папе Павлу пришлось столкнуться с недовольством даже самых преданных ему кардиналов, которые неожиданно нагрянули в его рабочий кабинет.
- Святой отец, у нас дурные вести, - заявил Караффа, который по старшинству взял на себя главную роль докладывающего о положении дела. - Весь Рим бурлит, как бешеный поток, и кое-где слышны призывы к мести.
Папа подошёл к окну:
- Я слышу гул, а мне и невдомёк. Ишь собрались как будто бы на праздник! Почто толпа устроила галдёж?
- Народ, известно, хам и безобразник, - пояснил Гонзага. - Ему попасть в Сикстину невтерпёж.
- Впустите. Места хватит всем во храме, - предложил Павел. - Чего ж предосудительного тут?
- Да чернь, погрязшую в постыдном сраме, - гневно заявил Червини, - как раз и взбудоражил "Страшный суд"!
Папа никак не ожидал такого оборота.
- Нашли причину неурядиц? Браво! На живопись-то нечего пенять, коль сами проворонили ораву смутьянов наглых. Где вам их поймать. Куда расстриги скрылись от расправы?
- Наш государь, - начал Караффа, - сыскная служба…
- Врёшь! - заорал Павел. - Кальвин их принял. Подлая Женева! Цена хвалёной вашей службе грош! О ней нельзя не говорить без гнева. Что скажешь, Пол, про давешних дружков?
Тот побледнел и не без волнения в голосе ответил:
- С изменниками не дружил я сроду. А фреску надо сбить без лишних слов. Её нельзя показывать народу.
- Ужель на ней сошёлся клином свет? - подивился Павел.
- Она противоречит всем догматам. А главное, что святости в ней нет, и это на руку врагам заклятым. Искусство оставлять на самотёк не должно - слишком велика опасность. У нас что ни художник, то пророк.
Его поддержал Червини.
- Чревата ересью любая гласность. По Риму неспроста прошёл слушок, что новый явится Савонарола и что возмездья час уж недалёк. Улики налицо - ползёт крамола и зубоскалят римляне не зря.
- Добавлю я к словам преосвященства, - вновь выступил вперёд Гонзага, - в Сикстине оскверненье алтаря. И ропщет не одно лишь духовенство, и недовольных наберётся рать. Вчера пришло письмо от Аретино. Он требует анафеме предать и автора, и гадкую картину, на коей, точно в бане, сущий срам.
Такое облыжное обвинение вконец взбесило Павла:
- Писака, пакостник и попрошайка, как смеет он советы нам давать? Не ты ли надоумил, отвечай-ка, когда водил его по кабакам? Всё о похабных выходках известно. А тётку Джулию куда ты дел? В подвале пытошном ей, дуре, место. Плевать на знатность рода я хотел и выдам с потрохами стражам веры!
Чтобы отвести гнев папы от молодого коллеги, Караффа робко заявил:
- Вас прогневить бы снова не посмел, но есть писулька пострашней холеры. Пусть камерарий вслух её прочтёт.
В испуге Бьяджо отпрянул в сторону:
- С какой же стати? Почерк неразборчив. Я не любитель уличных острот…
Но папа, гневно взглянув на него, приказал:
- Ты не кобенься - простачка не корчи.
Взяв из рук Караффы листок и нацепив окуляры, Бьяджо принялся читать:
Украшен росписью алтарь.
В Сикстине суд вершится правый.
К стенаньям глух наш государь
И льстивой окружён оравой.Он насаждает кумовство:
Ему родня всего дороже.
Поборы, взятки, воровство -
Житьё такое нам негоже.Ханжи-монахи неспроста
Набросились на фреску яро.
Пугает их не нагота,
А неминуемая кара.Зовёт Италию на бой
Буонарроти, гений грозный,
Чтоб кончить с вековой нуждой
И всякой нечистью навозной.
Папа обомлел от такой неслыханной дерзости.
- А сочинитель кто? На эшафот и всенародно сжечь для устрашенья!
- Да сочинитель дерзких строк - народ, - осмелился высказаться Пол. - Но как держать его в повиновенье, коль станем развращать искусством сброд и к вольнодумству поощрять стремленье?
- Не корчи, англичанин, знатока! - резко осадил его Павел. - Ars longa, vita brevis. Помни это. Искусство вечно, жизнь-то коротка. Впредь глупого мне не давать совета! Иль новым Геростратом хочешь слыть? Вероотступников лови повсюду и проявляй в защите веры прыть.
- В делах удвою рвенье, - заверил Пол. - Злее буду!
- Полезно рвенье, коль оно с умом. В политике не обойтись без хитрости - когда и пряником, когда кнутом, чтоб из народа дух свободы вытрясти.
Желая закончить неприятный разговор, папа сказал в назидание стоящим перед ним кардиналам:
- На память завяжите узелок: "Aliena vitia in oculis habumus, a tergo nostra sunt". - "Всяк, видящий в чужом глазу соринку, да прежде в собственном узрит сучок".
- Наказы ваши всякий раз в новинку. Надолго нам запомнится урок, - заверил Бьяджо.
- В реченьях ваших слышится такое, - подобострастно заявил Гонзага, - как будто заново на свет рождён.
Павел, кажется, успокоился и обрёл самообладание, услышав привычную лесть.
- Оставьте Микеланджело в покое - великими делами занят он.
Поднявшись с кресла и оглядев стоявших перед ним вытянувшихся по струнке кардиналов, Павел заявил:
- В ближайший праздник - День Богоявленский - мы после мессы огласим указ, что созывается Собор Вселенский. Пойдём в поход на ересь - пробил час!
* * *
Поначалу правление папы Павла III выглядело вполне терпимым к реформистским настроениям. Однако после отлучения от церкви возмутителя спокойствия Лютера Ватикан зорко следил за ситуацией и карал за малейшее проявление инакомыслия. Даже император Карл V, обеспокоенный волнениями на религиозной почве, предпринял попытку сближения католиков и протестантов своим эдиктом "Interim". Но его попытка окончилась провалом.
В 1534 году был утверждён орден иезуитов, основанный мелким испанским дворянином Игнасио Лойолой. Он выработал организационные и моральные принципы ордена, изложенные в сочинении "Духовные упражнения", главной целью которых было подавление воли человека и превращение его в послушное орудие церкви "Ad majorem Dei gloriam" - "Ради вящей славы Божьей". Этим девизом оправдывались жестокость и злодеяния, исходя из принятого на вооружение орденом иезуитов принципа, что цель оправдывает любые средства. Вскоре в Италии стал действовать трибунал инквизиции, получивший неограниченные права преследовать еретиков и любых врагов веры.
Когда вместе с другими инакомыслящими известный проповедник Окино подвергся гонению, перед бегством из страны он оставил на хранение свои рукописи у Виттории Колонна. Но в страхе перед расправой и в состоянии глубокой депрессии маркиза предала своих единомышленников по вере и отдала вверенные ей рукописи в руки инквизиции.
Не меньший страх обуял и её великого друга. Как и в случае с карателем Валори, когда Микеланджело смалодушничал и пообещал изваять для него мраморное изваяние, он и теперь предложил одному из главных хулителей его фрески, генералу ордена иезуитов Лойоле, поработать над проектом главной иезуитской церкви Джезу, но тот его предложение не принял, усомнившись в искренности раскаяния великого мастера. По свидетельству Джаннотти, когда Микеланджело узнал о смерти Лойолы в 1556 году, он жестоко корил себя за опрометчивый шаг, сделанный в минуту слабости.
В атмосфере углубляющегося религиозного раскола и в целях окончательного закрепления церковных основ и догматов в 1545 году Павел III созвал Вселенский собор. По настоянию Карла V, который ссудил через одного своего подданного, монополизировавшего торговлю специями, значительные суммы на проведение собора, собравшегося не в Болонье, как предполагалось, а ближе к Германии, в Тренто, на берегу бурной Адидже, а потому собор стал называться Тридентским, прозаседав с перерывами вплоть до 1563 года и положив начало движению Контрреформации.
Напуганная небывалым распространением ереси и инакомыслия римская коллегия кардиналов ужесточила цензуру и ввела "Индекс запрещённых книг" (отменённый лишь в 1967 году!), куда вошли творения Джованни Боккаччо, Джироламо Савонаролы, Эразма Роттердамского, Томаса Мора, Франсуа Рабле и других выдающихся умов. Не повезло и Данте - его сочинение "О монархии" тоже угодило в пресловутый "Индекс". Ретивые цензоры не осмелились поднять руку на главное творение Данте, названное "божественным", хотя иезуит Карло д’Акуино поспешил всё же выпустить на латыни "исправленную" им версию "Божественной комедии", изъяв из великого текста обличительные строки поэта против папства и лихоимства церкви.