- Так, - протянул Аниховский, сам еще находясь под впечатлением от только что прочитанного воззвания ВЦИК, - значит, вы считаете своим долгом, а я не считаю… И они не считают, - жестом показал он на окружающих. - Значит, по-вашему, мы здесь как бы сочувствуем правым эсерам? - еще громче задал он вопрос. - Да откуда вы знаете, как партии лучше распорядиться нами. Ну откуда, я вас спрашиваю? Вот ты! Отвечай! - уставился он на онемевшего Птухина, который никогда таким комиссара не видел. - А вот это вы слышали… я сейчас читал… Вот это. - Он поочередно поднес к лицу каждому воззвание, где крупным шрифтом было отпечатано: "Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих постах! Теснее ряды!" - Это приказ партии! Понятно? "На своих постах!"
* * *
В начале ноября группа начала перебазирование к фронту. В Москву на Николаевскую-Товарную станцию состав прибыл ночью. Люди, назначенные еще в Твери, охраняли платформы, остальные в полудреме коротали остаток ночи.
Татарченко разыскал Птухина-младшего:
- Пойдем, Женя, ты Москву хорошо знаешь. Нужно по наряду получить запасные части для самолетов и моторов.
Двор Центрального парк-склада на Ходынке насколько хватило взгляда был завален в страшном беспорядке деталями авиационной техники. Среди новых моторов всех марок в ящиках и без них, словно слоны, возвышались фюзеляжи самолетов, с уже кое-где порванной обшивкой на центроплане и бортах.
- Ты посмотри, Птухин, что делается! Ногой ступить негде, все ржавеет и гниет под открытым небом, а мы чуть ли не из консервных банок картеры делаем… Ну, мы здесь запасемся запчастями на всю войну с мировым империализмом, - обрадовался Татарченко.
- Не очень-то расходись. Что в записке сказано, то и получишь, - с сильным окающим акцентом осадил
Татарченко совершенно рыжий, в длинной старой шинели солдат, охранявший парк-склад.
- Как это ты не дашь!.. - От гнева и волнения Татарченко лишился слов.
Дело принимало серьезный оборот. Первым в наступившем молчании опомнился шофер. Подошел к рыжему охраннику, хлопнул его по плечу.
- Правду говоришь, браток, добро народное, нечего растаскивать. Да я и не повезу, не ишак. Пусть выбирают что в записке, и долой со двора… Пойдем вдарим пока по чаю. - Он вытащил из кармана узелок и перед самым носом солдата развернул куски колотого сахара.
- Ну да, мы по чаю, а они скрадут чё лишнего. - Взгляд промерзшего охранника заметался между сахаром и Татарченко.
- Скрадут, известное дело, - как мог подстраивался шофер, - да я-то не повезу. Я, как и ты, за народное добро. Пойдем, а то шибко холодно, ты ведь вятский. - Почти силой повернул он солдата и потащил к самолетному ящику, служившему сторожкой на въезде в склад. При этом он красноречиво показал рукой у себя за спиной Татарченко и его команде, чтобы грузили машину.
- Не, я с-под Глазова.
- Так это два лаптя от Вятки. А я с Вятки. Только давно уехал оттудова, а как услышал своих, прямо на душе радостно… - заливал шофер, бывший московский извозчик.
* * *
- Ой, господи, Женя, сынок! - кинулась на шею Мария Яковлевна, когда на настойчивые сыновние звонки открыла входную дверь. - Какой же ты стал взрослый, я тебя ведь не таким представляла. Думала, ты как был Воробышек, так и остался.
Еле справляясь от волнения с грубыми крючками его солдатской шинели, она засыпала сына вопросами, не дослушивая до конца ни одного ответа. Пока Женя мылся, мама все время говорила, бегая от умывальника в комнату, из комнаты в кухню, из-за чего Женя так и не понял, где сестры, как их житье-бытье, как мамино здоровье.
- Да что это я, - спохватилась Мария Яковлевна, когда они сели за стол друг против друга, - все говорю и говорю, расскажи теперь о себе.
Женя рассказал, что в Москве проездом, сегодня же уезжает, ее проведать отпустил его командир после отоваривания на складе. Мария Яковлевна всплакнула, когда узнала, что Васю не отпустили домой. Женя сказал ей, что стоянка краткосрочная и был приказ никому, даже москвичам, от эшелона не отходить.
Смешная мама, сокрушается, упрекает начальство: могли бы, мол, и Васю тоже взять на склад. Разве ей понять, что командиру Татарченко и Женя-то был не нужен, а просто по-человечески, учитывая его возраст, пошел командир на хитрость, взял в свое распоряжение паренька в город и отпустил повидать мать.
Так и не дождавшись, к своему и маминому огорчению, сестер, через час Женя собрался уходить.
- Одевайся, мама, проводи меня на Товарную станцию, может, удастся повидаться с Васей.
"Милые, дорогие сестрички, - начал писать Женя записку сестрам, пока мама одевалась, - я был дома, очень жаль, что не застал вас. Надо уходить. Мама все расскажет, Если сможете, то приходите на Николаевскую-Товарную по плану, который я здесь нарисовал. Крепко вас обнимаю, Женя".
Едва только вышли на улицу, Женя бережно взял мать под руку. "Господи, мой маленький Воробышек уже; взрослый мужчина".
- Вы едете на Восточный фронт? - спросила мама, когда они вышли на Краснопрудную.
- Нет, мы просто меняем аэродром, - мучительно искал сын в памяти город, который был бы одинаково далеко и от Западного и от Восточного фронтов, - будем где-то под… Ярославлем.
- Женя, ты никогда не врал, особенно мне, - покосилась мать на сына.
- А я и сейчас не вру, действительно не знаю, в какое мы место едем. Ты не волнуйся, как только мы прибудем, я немедленно тебе сообщу…
До вечера, когда было приказано отправить эшелон, Татарченко вместе с комиссаром успели поднять на ноги все тыловые инстанции вплоть до Всероссийского главного штаба и добились еще запасов горючего "на всю войну с мировым империализмом". Существенно потеснив людей, на платформе возвышался закутанный в брезент новый "Ньюпор-17", и по всему эшелону разместились восемнадцать бочек бензина и одна с касторовым маслом.
- Теперь у нас чистейший бензин, а не "смерть авиатору", - радовался Татарченко, подразумевая под этим спирт-сырец и "казанскую смесь", изобретенную из-за нефтяного голода старейшим летчиком Борисом Российским. От "казанской смеси" у летчиков после полетов болела голова, пропадал аппетит, а иногда начиналась рвота.
Плотной стеной подступающие громады домов, в хмурой вечерней мгле кажущиеся еще мрачнее, стали постепенно сменяться маленькими, такими же непривлекательными деревянными хатками с черными, как будто пустыми глазницами окон. Унылая картина человеческого жилья вскоре сменилась не менее унылой картиной опустевших, убранных полей, прерываемых перелесками.
Ночью где-то в поле долго стояли, из вагона в вагон передали приказ командира приготовить оружие, усилить наблюдение, так как в округе поднялся кулацкий мятеж. Никто уже не спал, прильнув к окошечкам товарных вагонов.
- Знаешь, - тихо шепнул Петр Жене, - мне кажется, когда поезд стоит, то находиться в вагоне хуже, чем в поле. Чувствуешь себя как голый на бугорке, не знаешь, с какой стороны за тобой наблюдают.
Осторожно, часто останавливаясь, поезд с трудом дотащился до Тулы. На станции долго шел спор, выпускать поезд или нет. Наконец под прикрытием тульского отряда ЧК, сопровождавшего эшелон до Мценска, двинулись к фронту. На паровозе был установлен "максим" с расчетом чекистов, а на платформах, у самолетных пулеметов, дежурили военлеты и летнабы.
Поезд шел ходко, правда, на каждом повороте сбавляя скорость, пока не выходил на прямолинейный участок. Постепенно спадало напряжение. Об этом известил механик Ткачук, который вполне определенно изложил свой взгляд на ситуацию:
- Мы хоть и в обороне, а жрать все равно хочется.
- Как будто тебе в наступлении не захочется, - заметил кто-то.
- Не знаю, может, и не захочется, потому как в наступлении жевать мешает "ура".
На повороте линии между Лазаревом и Житовом, когда еще не было видно завала на путях, из еловых посадок в полосе отчуждения полоснула по поезду пулеметная очередь. Так уж было задумано бандитами, что пулемет, установленный на паровозе, оказался далеко впереди и не мог, пока его перетаскивали, ответить огнем. Машинист, увидавший впереди завал, начал сильно тормозить, почти начисто лишая красноармейцев возможности отстреливаться.
Эшелон оказался беззащитной мишенью. Люди, попадавшие во время торможения, стали хвататься за оружие, открывая неприцельную стрельбу по тому месту, откуда строчил пулемет.
Видно, операцией руководил опытный белогвардеец или свой, "доморощенный полководец", не лишенный сообразительности. Пока внимание красноармейцев было сосредоточено на пулемете, с другой стороны эшелона по кратчайшему расстоянию из редкого кустарника поднялась цепь бандитов.
Трудно предположить, чем бы закончился бой, возможно, и захватом эшелона, только случайность сорвала хитро задуманный план. То ли выдержка подвела слабонервного бандита, то ли он споткнулся и нажал курок, а возможно, "перебрал" пшеничного первача, продрогнув в засаде, только слишком рано грохнул одиночный выстрел. Этого оказалось достаточно. Сразу же по всей дуге эшелона стали включаться ружейные и пулеметные выстрелы по бегущему "кулацкому войску".
Вся цепь залегла. И сразу же из кустов раздался надрывный крик: "Сдавайтесь, большевистские собаки!" Кто-то из эшелона выстрелил в то место, откуда слышалась угроза.
- Что будем делать, комиссар? - спросил Кемеровский, просматривая в бинокль цепь бандитов. - Может, дать команду отходить задним ходом или подождать встречный поезд?
Словно предугадав ход его мыслей, позади эшелона, там, где по дуге закруглялось железнодорожное полотно, раздался приглушенный взрыв.
- Так. Ясно. Обложили нас, значит, кругом. Это уже мышеловка, - оценил обстановку Аниховский.
- Ждать нельзя. Передышка не в нашу пользу. Просто удивительно, как до сих пор бандиты не попали ни в одну бочку с бензином.
- Надо идти в атаку, - предложил командир отряда ЧК. - Правда, условия для нас невыгодные, но выхода нет. Пусть передадут в оба конца эшелона: по команде "ура" под прикрытием пулеметов всем выпрыгивать из вагонов.
От вагона к вагону пошла эстафетой команда.
- Пора, - сдернул предохранительное кольцо с гранаты командир отряда ЧК. Он первым выпрыгнул из вагона и с криком "ура" ринулся к кустам.
- Ура-а-а! - разнеслось вдоль эшелона. Женя вслед за красноармейцами кубарем скатился с насыпи.
В тот же миг из ближнего к платформе с новым самолетом куста швырнули гранату. В пылу атаки никто не обратил внимания на взрыв. Тем более что бандиты дрогнули: то здесь, то там стали появляться над кустами согнутые спины убегающих.
Граната разорвалась над бортом платформы в тот момент, когда Сережа Панин, тихий, застенчивый моторист, недавно прибывший в группу, занес ногу, чтобы спрыгнуть на землю. Попавший в ногу осколок подкосил его. Превозмогая боль, моторист поднялся и увидел медленно растекающееся из пробитой бочки пятно горящего касторового масла. Это грозило катастрофой. Посреди платформы стоял "ньюпор", а за ним, среди ящиков, бочки с бензином. Подтянувшись на руках, Сережа доковылял до смертоносной бочки, с трудом повалил ее и стал толкать к разбитому борту. Еще усилие, и бочка ударилась о насыпь, рассыпая брызги горящего масла. Вслед за ней, не удержавшись на горящем скользком полу, свалился Сережа. Когда Женя подбежал к платформе, в луже горящего масла лежал уже обуглившийся, скрюченный Сергей Панин.
Освободив полотно, подобрав раненых и отдав последние почести погибшим, эшелон, набирая скорость, уходил от этого страшного, оставшегося навсегда в памяти Жени, как зарубка на дереве, места. Почти до самого Орла никто не проронил ни слова.
* * *
- Вот что, дорогие товарищи, самолет, как и телегу, не подмажешь - не поедешь. А без самолетов мы на фронте не нужны. Доходит? - начал издалека Аниховский, сидя на ступеньках стоящего в тупике вагона. - Времени у нас в обрез, а масла нет. Из Москвы второй раз не затребуешь! В общем, пойдете по городу, заходите в аптеки, просите касторового масла. Ясно?
- А как расплачиваться, аптеки-то частные? - уточнил Григорий Ткачук.
- Ха-ха-ха! - увлек всех своим смехом Аниховский. - Вот чудак! Конечно, деньгами. А если у тебя их много, то дай в долг Жене, Петру, другим.
Хохотали все, потому что у Григория, как и у всех, не было ни рубля.
- Ты попроси, да так, чтоб не отказали, - уже серьезно Аниховский напутствовал Григория.
Когда Женя с Петром к вечеру вернулись с бидоном масла, весь эшелон уже знал о приключении Ткачука. Сам он рассказал о нем несколько раз, когда привез на подводе трехведерную, отливающую изумрудом, запечатанную пробкой, в новенькой плетеной корзине, нарядную, как купчиха в престольный праздник, бутыль касторового масла.
…Сначала аптекарь отказывался выдать дефицитное слабительное, но потом, когда Ткачук обвинил его в классовой несознательности, быстро согласился. При расставании он даже угостил Гришу стаканчиком спирта. Гриша на радостях не отказался. Потом с пожеланиями больших побед аптекарь помог погрузить бутыль на подводу, которая подвернулась Грише за углом, и долго махал рукой, стоя у ворот дома.
Выпитый без закуски спирт разморил счастливого экспроприатора, и, уже подъезжая к станции, он во всю глотку орал родные украинские песни. Хотелось скорее обрадовать товарищей, и потому Гриша направил лошадь кратчайшим путем прямо через рельсы. Хорошо, подоспели мотористы, а то удачливый добытчик и бутыль бы разбил, да и сам мог свалиться под колеса телеги.
Усомнившись в такой баснословной щедрости частника аптекаря, скептик Аниховский открыл бутыль, и в воздухе стал распространяться удушливый запах хлорки… Грянул хохот. Протрезвевший в мгновение Ткачук взревел:
- Отпустите меня, товарищ комиссар, в город, я того аптекаря смажу этой "касторкой", чтобы облез, как шелудивый пес…
Однако неприятности Гришины на этом не закончились. Следом приехал представитель ЧК и заявил, что на лошади, украденной у хозяина пекарни, видели красноармейца, ехавшего в сторону станции.
Видя, как переживает эту историю совершенно поникший Григорий, Женя с Петром стали давать отпор любителям поскалить зубы.
* * *
В Курске "солдатский" телеграф передал кучу новостей: что человек, севший в вагон вместе с Аниховским, - новый комиссар, что конечная станция затянувшегося путешествия - Обоянь и что… но Жене уже ничего больше слушать не хотелось. Как же так, почему новый комиссар? Лучше Аниховского комиссара нет, не может быть, да и не нужно.
Все смотрели настороженно на нового человека, по-хозяйски устраивающегося у "буржуйки". Почему-то Аниховский даже рад, приглашая всех подсаживаться на ящики возле печурки.
- Товарищи, это новый ваш комиссар Загулин.
- А как же вы? - Птухин сильно привязался к Аниховскому за этот непродолжительный промежуток времени.
- Не спеши, Женя, сейчас все узнаешь. Отблески пламени высвечивали волевой подбородок нового комиссара, сомкнутые полные губы, прикрытые по-городскому подстриженными усами, большой с горбинкой нос, сильно развитые надбровные дуги, на которых густыми клоками лохматились темные брови. Все, казалось, выдавало в нем хмурую, неразговорчивую натуру.
О чем он думал? Может быть, о том, как трудно будет работать с этими не скрывающими симпатии к прежнему комиссару людьми, которые в силу мужского характера открыто выражают свою антипатию к нему? А может быть, он искал начало предстоящего важного разговора?
- Надо бы познакомиться, потому что, не зная прошлого человека, трудно с ним работать в будущем, - начал он тихим густым басом после слишком затянувшейся паузы. - Но это потом, сначала потолкуем о политической обстановке в стране. Что мы имеем, вступая во вторую годовщину власти Советов? Советское государство выстояло! Не удалось задушить его руками немцев и белочехов. Чем больше они соприкасались с Советами, тем сильнее получали заряд "советизации", а это все равно что подносить фитиль к пушке, наведенной на собственный дом.
Но поднимается новая волна интервенции. Недавно газета "Таймс" писала, что "Сибирь и Мурманский полуостров - неудобный черный ход, а вот Черное море - это открытая парадная дверь". И потому сэры и джентльмены не жалеют долларов на армию Краснова. Сейчас его армия имеет на вооружении более 70 самолетов, 80 орудий, 14 бронепоездов. Несколько военных училищ на Дону готовят офицерские кадры для пехоты, авиации, кавалерии. Малочисленные красноармейские части фронта еле удерживают напор белогвардейцев. Положение создается критическое. Партия считает, что в настоящее время руководство Южным фронтом стоит перед выбором: победа или смерть, - разъяснил Загулин ноябрьское письмо ЦК к членам партии.
Уже начало смеркаться, когда новый комиссар объявил, что решением Реввоенсовета республики авиагруппа реорганизуется в Первый авиационный артиллерийский отряд, которым будет командовать опытный летчик Жемчужинов, ожидающий прибытия отряда в Обояни.
- А Григорий Аниховский, мой старый друг, - впервые улыбнулся Загулин, - добился своего и едет учиться в авиашколу.