Кресло и впрямь было, как видно, "не простое". Сидя в нем, Сергей с удивлением, как новую, слушал нехитрую песню Мендельсона, она плыла под смычком у доктора Даля.
Осторожно, тонкими пальцами, песня проникала в ткань раненой души, выжимая по капле страдание. Потом та же песня сделалась как бы подголоском для другой, совсем незнакомой, могучей, исполненной света и торжества. Она шла к нему, сметая на пути все преграды. Он слушал, и скупая, суровая слеза из-под ресниц медленно катилась по впалой щеке.
Провожая его домой, Николай Владимирович говорил о том, что теперь им предстоит выиграть битву за сон. Ему только кажется, что он спит по ночам. На самом же деле идет непрестанная война и трата сил без малейшей компенсации.
Засыпая в этот вечер, Рахманинов вдруг засмеялся, подумав, что Даль совсем непохож на гипнотизера - мужчину с лохматой, всклокоченной шевелюрой и пронзительными черными, навыкате глазами. У него они голубые, не то рассеянные, не то печальные.
- Это просто невероятно, - вспоминал позднее Рахманинов, - но лечение и правда помогло мне!
Так продолжалось через день полтора месяца. Он заходил к Далю еще и тогда, когда на подоконнике комнаты в мезонине заголубели поставленные Мариной подснежники и тучи начали мало-помалу расступаться, открывая новое, неведомое лазоревое небо.
5
Княжну Ливен Сергей встретил в Художественном общедоступном театре, куда пришел с Наташей и Лелей Крейцер на "Потонувший колокол".
В этом театре, открывшемся года два тому назад, все было не так, как в других. Стены и половицы, обтянутые серым сукном, скрадывали шаги и голоса. А чайка на темном раздвижном занавесе будила ожидания чего-то необыкновенного. И они нередко сбывались.
Увидав княжну, Сергей смутился.
С минуту она молча разглядывала его, что-то обдумывая. Потом кивнула головой и с присущей ей прямолинейной добротой пригласила музыканта в Ялту к себе на дачу. Там есть флигелек, совсем отдельный в саду. Даже пианино Блютнера стоит на веранде. Никто ему докучать не станет. Антон Павлович тоже один теперь. Недавно про него спрашивал. Чего же нужно ему еще!
Поколебавшись минуту, Рахманинов сдался.
Весна в Крыму случилась поздняя. Перепадали дожди. На вершинах Яйлы еще лежал снег. Косматые тучи сползали по склонам до татарских садов и виноградников. Море днем и ночью било в гранитную набережную. Облака и смерчи белой рассыпчатой пены взлетали выше кровли таможни. В саду расцветала камелия. На взгорьях кое-где еще розовели кусты миндаля.
Он слушал: не обмануться бы и на этот раз!
Однажды очень рано, едва солнце позолотило верхние склоны горных пастбищ, он шел по тропе к притихнувшему за ночь морю. Вдруг теплый ветер вместе с запахом цветов донес до него светлый голос кларнета, настолько явственный, что Сергей даже оглянулся, не сразу поняв, в чем дело. Мелодия, опираясь на один "стоячий" тон, возвращалась к нему снова и была так свежа, чиста, так прекрасна, что Сергей всем существом как бы потянулся ей навстречу. Он мигом потерял ее, но по стуку сердца догадался, что вскоре услышит снова.
С доктором Чеховым он встретился нечаянно на почте на третий день по приезде.
Очень высокий, немного сутулый, в летнем пальто и черной шляпе, он мало переменился. Только лицо пожелтело, голос стал поглуше, да нитки серебра завились кое-где в темно-русой бороде.
Он встретил Рахманинова приветливо, но так просто, словно они расстались только вчера. Многие эту простоту принимали за равнодушие.
Поглядев внимательно через стекла пенсне спокойными серыми глазами, побранил, почему глаз не кажет.
- Приходите-ка вечером, в шестом часу!
За оградой Сергей Васильевич увидел свежевскопанные грядки, персиковое деревцо в цвету. Все еще молодое, неокрепшее, но сколько труда в каждой пяди любовно, своими руками возделанной земли! Против крыльца гость загляделся на гиацинты. Их нежный, немного кладбищенский запах был слышен еще за оградой. Залаяла желтая низенькая кривоногая собачонка. Он уже знал, что ее зовут Каштанкой.
На крылечко вышла, улыбаясь, Мария Павловна и увела его в дом. В столовой предвечернее солнце косо освещало нижний угол знакомой картины Николая Чехова "Швея". Слева он увидел новое пианино. Дотемна засиделись на веранде.
Рахманинов рассказывал вое, что знал про Москву, про театр, про "художников". Незадолго до отъезда он слышал, что театр едет в Ялту, везет Чехову "Чайку" и "Дядю Ваню". Порой умолкали оба. Тогда было слышно, как тикают "ходики" в комнате Евгении Яковлевны. На горах клубились тучи. Вдруг невидимый месяц посеребрил белеющий на гребне снежок. Антон Павлович не сводил с него глаз.
Выйдя на крыльцо проводить гостя, он сказал:
- Приходите же завтра!.. Вы знаете, здесь Калинников с женой. Зайдите-ка к ним. - И, помолчав, добавил: - Это нужно!
Почему "нужно", Рахманинов понял на другой день.
Он пошел и был до глубины души потрясен тем, что увидел. Тут болезнь уже, очевидно, шла к роковому исходу. Горячая рука с невыразимой благодарностью сжимала его пальцы. Страшным казалось землисто-желтое, обросшее редкой щетинистой бородой лицо и глаза, светло-голубые, измученные, сияющие и жаждущие жить.
У жены Калинникова, Софьи Николаевны, глаза были черные. Они спрашивали и говорили. Все было в них: упорство, вера и отчаяние. Сама же она была молчалива, только застенчиво улыбалась и, провожая гостя, благодарила за игру. Подобной они с Василием Сергеевичем давно уже не слышали.
В тот же вечер Рахманинов написал Юргенсону. И вскоре ему удалось продвинуть в печать симфонии и романсы Калинникова, которые автор, отчаявшись, хотел уже отдать даром.
Только раз Антон Павлович зашел на дачу Ливен. Говорили возле рояля. Рахманинов много играл гостю на "Блютнере", который и правда был необыкновенно хорош. Чехов следил за движениями длинных пальцев музыканта. В глазах мелькало не то удивление, не то усилие что-то припомнить. Он ничего не сказал. Лишь на прощание удержал его руку в своей, И даже простившись, они еще долго бродили по набережной. Солнце садилось за гребнем Ай-Петри. Море оделось в гладь и молочную бирюзу. На горизонте темнели паруса турецких фелюг. В разговоре Антон Павлович упомянул, что в Гаспре скоро ждут Толстого.
Тут неожиданно для себя Рахманинов, волнуясь, рассказал обо всем, что случилось в Хамовниках. Чехов искоса, чуть лукаво глянул на собеседника, постучал тростью о камешек и кивнул головой.
- Наверно, в этот день он страдал от желудочных колик, - серьезно сказал он, - и потому не в состоянии был работать. В такие дни он обычно склонен говорить глупости. Не стоит обращать на это внимания.
Но вот однажды, в неурочный час, в море басовито загудел севастопольский пароход. И все, кто только мог ходить, кинулись на набережную. С этой минуты на десяток с лишком дней жизнь вышла из берегов. В Ялту приехал на гастроли Московский Художественный театр.
В сыроватом, не топленном всю зиму городском театре зазвонил ручной колокольчик. Было холодно, дуло из окон, но пахло морем и цветами.
Помимо воли Рахманинов был увлечен людским водоворотом. Он вглядывался в лица, столь не схожие между собой. Его покоряла их неукротимая молодость, их вера в то, что они делают и несут людям.
Глубже всего затронул Рахманинова спектакль "Дядя Ваня". Каждая строчка, каждый "такт" этой пьесы были для него до предела насыщены музыкой. Как все ново у них, неожиданно и вместе с тем просто!..
Каждый день на даче в Аутке в саду завтракала едва ли не вся труппа. Под старой ветвистой чинарой качались подаренные Чехову качели из "Дяди Вани". Вечерами теплый ветер с горных лугов колыхал пламя свечей и пахучие грозди глициний. Внизу шумело море. И небо было в алмазах.
Как на праздник, понаехали писатели Куприн, Станюкович, Мамин-Сибиряк, Бунин. Впервые в эти дни Рахманинов встретился с Горьким. Его поразила высокая фигура в подпоясанной ремешком белой косоворотке, брошенный на сутулые плечи чекмень, растрепанные, свисающие на рот усы и удивительные зоркие глаза степного сокола.
Накануне отъезда "художников" город устроил в честь театра и писателей торжественный ужин на террасе гостиницы "Россия".
Рядом с Рахманиновым оказался Иван Алексеевич Бунин. Из всех, кого Сергей Васильевич встречал на даче в Аутке, пожалуй, меньше других ему нравился именно Бунин. Антон Павлович называл его почему-то "депутатом Букишоном". Отточенное остроумие, явно ощутимый для малознакомых холодок и это подчеркнутое щегольство в одежде - все это при первой встрече мало располагало. Но за ужином, обильно уснащенным пенистыми струями "Абрау-Дюрсо", они незаметно разговорились. И, к своему удивлению, Рахманинов разглядел в этом маленьком щеголе с остроконечной бородкой совсем другого человека. Оба они были молоды и с полуслова понимали друг друга.
Речь зашла о падении прозы и поэзии на пороге нового столетия.
На веранде, занавешенной полосатыми шторами, было душно. Они вышли сперва на нижнюю террасу, потом спустились во двор гостиницы и, увлеченные разговором, ушли далеко на мол, где не было ни души и лишь тускло светили фонари. Сели на свернутый, пропахнувший дегтем корабельный канат, дышали той свежестью, которая присуща одной только черноморской воде.
Они говорили все горячее и радостнее о том чудесном, что вспомнилось из Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, Майкова. Тут Рахманинов взволнованно, переводя дыхание, стал читать стихи Майкова, найденные в эти дни на даче Ливен.
В этих строчках был новый мир, открывшийся ему после долгого блуждания в темноте. Это был зов. И он знал, что теперь ждать остается уже совсем недолго.
Я в гроте ждал тебя в урочный час.
Но день померк; главой качая сонной,
Заснули тополи, умолкли гальционы:
Напрасно!.. Месяц встал, сребрился и угас.
Редела ночь; любовница Кефала,
Облокотясь на рдяные врата
Младого дня, из кос своих роняла
Златые зерна перлов и опала
На синие долины и леса.
6
Вспоминая позднее эту пору своей жизни, Рахманинов начал понимать, что страшные для него, как для художника, годы неподвижности и молчания не пропали даром. Под гнетом неверия и отчаяния зрели новые силы.
Не случайно из прошлого, "с того берега", долетали до него в дни ожидания интонации романса "Весенние воды", написанного почти в канун катастрофы:
Весна идет! Весна идет!
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала вперед.
И тихих теплых майских дней
Румяный светлый хоровод
Толпится весело за ней.
Да, вскоре вслед за концертом, настигая друг друга, пришли: и Сюита для двух роялей, и Кантата на текст некрасовского "Зеленого шума", и, наконец, изумительная Виолончельная соната. Но все это было еще впереди.
Пока он жил в непрестанной тревоге. Ему казалось, что он не вправе засиживаться на месте, должен двигаться, искать.
Еще в апреле, до приезда в Ялту театра, созрел молниеносный план поездки за границу. Путешествие было задумано "на широкую ногу" - пароходом через Константинополь, Пирей и Афины в Геную.
На эту тему он разговорился с Чеховым. Антон Павлович посмотрел на него, что-то обдумывая. Потом сказал:
- А знаете, я, пожалуй, поеду с вами.
В мае Чехова стало лихорадить. А другой кандидат в попутчики, Федор Шаляпин, отказался едва ли не в день отъезда из-за болезни ребят.
Путь на Стамбул преградил чумной карантин. И почти неожиданно для себя Рахманинов очутился в одиночестве неподалеку от Генуи на Адриатическом взморье.
В безветренном воздухе висел обморочный зной. Только под вечер Рахманинов опускался к морю. Волны катились вереницами на плоский берег широкой лагуны. В их безостановочном шуме и движении была какая-то не сразу различимая полифоническая закономерность. Они бежали с неодинаковой скоростью и силой, настигали, перегоняя одна другую, вскипая на мокром песке снежной пеной. Как и в Ялте, над берегом летали чайки. Но кричали они как-то "не по-нашему".
Незадолго до отъезда в Италию в Москве он встретил на Моховой Веру Дмитриевну Толбузину. В первую минуту оба немного растерялись. Он поднес ее руку к губам. На пальце сквозь тонкую кружевную перчатку блеснуло золотое колечко. Слабая краска выступила на ее щеках. Вся она как-то посветлела: и волосы и даже глаза. Сквозь их бирюзовую дымку он не мог разглядеть, что у нее на душе. Она показалась очень спокойной, только поминутно отворачивала от ветра лицо. Под серой шляпкой трепетала тонкая золотая прядь. Говорили сбивчиво обо всем и ни о чем. Расстались, тая про себя свои чувства.
Но здесь, в одиночестве, на далеком чужом берегу, он с непонятным упорством тревожил память о недавней встрече, бередя глубоко скрытую боль.
В начале июля он вернулся в "Красненькое". Концерт начался с финала. Наконец-то прорвав плотину, могучая, полноводная река понесла его к иным берегам. К исходу лета десятки листов нотной бумаги покрылись бисерно-мелким кружевом неразборчивых точек, крючков и закавычек.
Владевшее Сергеем лихорадочное возбуждение непроизвольно передавалось его близким. Больше всех кипятился Александр Ильич Зилоти. Он безотчетно верил в Сережин концерт, ждал его и буквально замучил окружающих. В начале августа по его настояниям в "Красненькое" поехала Наташа.
Долгое время попытки что-то выведать у автора были тщетными. Лишь зимой 1900 года Зилоти настоял на своем. Две части концерта были исполнены на симфоническом вечере в Москве второго декабря.
Однако концерт все же был не окончен, или, вернее, не начат. А каково будет это начало, никто не знал и меньше всех сам автор.
7
Все эти месяцы Рахманинова продолжало лихорадить. Впрочем, его ли одного! Многим казалось в ту пору, что лихорадило всю Москву, всю Россию, весь мир… Девятнадцатый век, подаривший людям неисчислимые сокровища, шел к закату. Но сделал ли он людей счастливее?.. Едва ли!
Тяжелые тучи застилали горизонт. Здесь и там пылали и тлели очаги пожарищ - в Трансваале, в Китае, в Малой Азии, на Балканах… Картина мира дала одному французскому журналисту повод для довольно мрачной шутки. Он сравнил последнее десятилетие уходящего века с непомерно затянувшимся балом. "…Все устали. Танцевать больше не могут и с досады начинают выделывать эксцентрические скачки и сальто-мортале…"
Неспокойно стало в Москве. Ветер, словно шаль
ной пес, кидался из-за угла, сбивал шапки с прохожих, сыпал колючим снегом в глаза, ломился в окна и двери, без толку бил по ночам в колокола. Из подворотен и закоулков ползли неясные и нередко вздорные слухи. Пьяные драки на Хитровом и на Трубе выливались порой во что-то совсем иное, давно не виданное. Всюду, где собиралась толпа, шныряли сыщики, нервически к месту и не к месту свистали городовые. На фабричных дворах чернели молчаливые толпы мастеровых.
В самой гуще знакомой мелкой обыденщины в душах подымалось то "великое томление, ищущее выхода", о котором писал Станиславский.
Снова, как пять лет тому, загудели университетские коридоры. Сходка второго февраля 1901 года превзошла все бывшие до сих пор. Будто бы и впрямь на Россию надвигалась та "громада", приближение которой расслышало чуткое ухо доктора Чехова.
Часто Рахманинову в те дни мерещился в сумерках знакомый глуховатый голос, покашливанье. Однажды еще в мае не то в шутку, не то всерьез Чехов предложил Сергею написать оперу на сюжет "Черного монаха". Сергей так и не понял, зачем это было сказано, и долго в тот вечер не мог уснуть.
Недавно от Станиславского он узнал, что еще в декабре умирающий от грудной жабы Левитан ездил в Ялту через Байдары проститься со старым другом. После его отъезда в нише камина в чеховском кабинете осталась картина, написанная маслом за два часа: "Лунная ночь. Стога".
Теперь Антон Павлович снова один.
"Одинокому везде пустыня!" Эти слова Сергей однажды машинально прочитал на печатке, лежавшей у Чехова на столе в Аутке. Он слышал от моряков, что поздним вечером при подходе к Ялте в бинокль можно увидеть свет зеленой лампы ц окошке чеховского кабинета. Он глядит в темноту на далеком краю русской земли. Но светит не одним морякам, но любому из нас, в ком поколеблены мужество и вера в человека.
Еще в первые месяцы жизни в Ялте Чехов писал сестре из недостроенной дачи:
"В Ялте тоже воют собаки, гудят самовары и трубы в печах… но как бы ни вели себя собаки и самовары, все равно после лета должна быть зима, после молодости старость, за счастьем - несчастье, и наоборот; человек не может всю жизнь быть здоров и весел, его всегда ожидают потери, он не может уберечься от смерти… Надо только по мере сил исполнять свой долг - и больше ничего".
Однажды у Гольденвейзера после просмотра сюиты Рахманинов вышел в прихожую и вынул из кармана пальто сверток нотной бумаги.
- Я написал наконец первую часть концерта, - сказал он.
Гольденвейзер был захвачен поражающей красотой музыки и уговорил Рахманинова повторить сыгранное в тот же вечер при собравшихся у него музыкантах. Но последние приняли первую часть концерта весьма сдержанно.
Концерт был окончен весной и исполнен осенью 1901 года. Но ни шумный успех, ни похвалы печати не могли до конца убедить автора в том, что лед душевного оцепенения, наконец, треснул, раздался вширь, что дорога в будущее, к еще небывалым высотам для него открыта. Всего за несколько дней до премьеры он весь был во власти сомнений. В письме к Никита Морозову от 22 октября слышны нотки неподдельного отчаяния.
И прошло еще полгода без малого, прежде чем он уверовал, наконец, в свою судьбу, в свое воскресение. Тогда вслед за до-минорным концертом зазвучали его младшие сестры - Виолончельная соната и кантата "Весна".