8
Идет-гудет Зеленый шум,
Зеленый шум, весенний шум…
Внутреннюю музыку некрасовского стиха Рахманинов расслышал еще в ранней юности. Еще мальчиком с каждой новой весной он безошибочно узнавал интонацию "Зеленого шума" и с улыбкой, как старому другу, протягивал ей навстречу руки.
Играючи расходится
Вдруг ветер верховой,
Качнет кусты ольховые,
Поднимет пыль цветочную,
Как облако. Все зелено -
И воздух и вода.
Но, как видно, для всего свое время. И, наверно, не случайно на этот раз оно пришло к музыканту еще в самом начале лютых январских вьюг. С утра до вечера глядели в глаза слепые, одетые инеем стекла. Проснувшись в полутьме жарко вытопленной комнаты, он слушал, как "зима косматая ревет и день и ночь", как воет в трубе, сотрясает оконные рамы и шарит костлявыми пальцами по крыше. И когда однажды среди затихающего шабаша и воя ранним утром, с первой оттепелью вдруг запели ему могучие и нежные голоса виолончелей, он весь затрепетал. Наверно, впервые с такой безоглядной щедростью отдавала себя истомившаяся в темнице душа странствующего музыканта, торжествуя победу дня над ночью, любви над злобой, весны над зимой.
Меньше чем за два месяца он создал в партитуре большую кантату "Весна" для хора, солиста и симфонического оркестра.
Обычно записанная музыка тотчас же переставала для него звучать. На этот раз случилось иначе. Он все еще бродил как пьяный.
Утром в воскресенье, чтобы отвлечься, он пошел с Наташей в Третьяковскую галерею. Часы недолгого зимнего дня они молча провели в зале Левитана. Он умер в июле позапрошлого года. Но в тихой просторной комнате, освещенной неярко через потолочные стекла, все говорило, шептало, смеялось и плакало: река несла вечерний звон, журчала вода на запруде у омута, скрипели под ветром снасти на расписных волжских беланах, шептались о чем- то чахлые березы над вечным покоем, звенела мартовская капель, шумел, гудел Зеленый шум.
Русь… Каждый знал, что никогда под этими сводами не замолкнет голос ее певца, не померкнут дары, которые он нам оставил. И, может быть, здесь впервые у Рахманинова блеснула мысль, показавшаяся кощунственной, что ему, в его музыке, может быть, как никому другому суждено рассказать о русской природе то, чего не успели поведать Чехов и Левитан.
Уходя, остановились против небольшого холста. Изгородь у околицы. Через открытые покосившиеся ворота дорога уводит в поле, в лес, озаренный вечерним светом. И у каждого будто бы был уже точно такой же вечер, но где и когда - не припомнишь!
На дворе слабый морозец. Москва приоделась инеем.
Сергей искоса глянул на Наташу. В серой смушковой шапочке была она очень мила. Сколько дорог исходили с ней рука об руку, как до мелочей узнали друг друга!
По привычке Сергею захотелось подразнить ее. Но вместо того он высказал вдруг совсем иное, то, что таил в себе еще с прошлого лета. Он спросил: не кажется ли ей, что им, пожалуй, не прожить друг без друга?
Она глубоко вздохнула, потом кивнула головой и вдруг вся - до корней волос - порозовела.
По улицам валила нарядная толпа. Над головами качались зеленые и малиновые шары. Кричали лоточники, пищали надувные свистульки. Сеял тихий мелкий снежок. Бренча бубенцами, летели, занося на ухабах, ямщицкие тройки.
Они шли об руку, позабыв о времени, сами не зная куда: в сумерки ли праздничной Москвы, в безлюдное поле за околицу перед закатом, или в гулкий весенний бор, где ходит эхом Зеленый шум, повторяя на разные лады одну и ту же песню:
Люби, покуда любится,
Терпи, покуда терпится,
Прощай, пока прощается,
И бог тебе судья.
9
Возле дирижерского пульта загорелась зеленая лампочка. Громче, тревожнее загудел оркестр.
Тогда они вышли один за другим из боковой двери, оба высокие, статные, в чем-то немного похожие, а в остальном совсем разные. Впереди Рахманинов, за ним - Зилоти.
Зилоти - белокурый, светлоглазый, цветущий, затаив лукавую улыбку. Рахманинов землисто-бледный, очень замкнутый, усталый и непроницаемо холодный.
Гром рукоплесканий следовал за ним, пока он шел к роялю, не спеша пробирался среди пюпитров. Он долго усаживался, словно искал какую-то абсолютную точку опоры, долго потирал руки.
Гул оркестра внезапно сошел на нет. Тогда Рахманинов повернул свою коротко остриженную голову, поглядел на зал и опустил свои большие белые руки на клавиши. Все хорошо знали этот рахманиновский аккорд - призыв ко вниманию.
Вдруг из неведомой дали донесся колокольный звон, сперва еле слышный, потом все громче. Мерные полновесные удары, падая один за другим, пробивали себе дорогу во мраке. Вдруг беспокойное движение на октавах пробудило застывший в ожидании оркестр. И тогда тема главной партии властно вступила в зал. В ней звучала встревоженность набата. Композитору Николаю Карловичу Метнеру всегда казалось, что за ней, за ее медленной колокольной раскачкой, во весь свой могучий рост поднимается Россия. Ничто не в силах противостоять ее державному шагу. Она не дрогнула и тогда, когда, прорезая многокрасочную ткань оркестра, в нее ворвались гневные рокоты рахманиновского рояля.
"Эта музыка так напряжена, так взволнована, что, кажется, вот-вот прорвет плотину, сметет все преграды". Но вся она во власти железного ритма. В нем опора и защита против душевного хаоса.
Игра Рахманинова в его титаническом единоборстве с оркестром поражала тем более, что по-прежнему глубоко скрытым оставался питавший ее внутренний огонь. Та же бледность, те же ресницы, опущенные на клавиатуру. Только в музыке слышно было порой его трепетное прерывистое дыхание. Оно передавалось невольно и слушающим. Эта музыка пришла не усыпить, не убаюкать, но, напротив, разбудить, взбудоражить все лучшее в душе человеческой. Поднять со дна ее сокровища мысли, желаний, мечтаний, радости и гнева. Не в шутку грозил кому-то этот дерзкий, вызывающий марш.
А затем после минутной паузы, едва зал перевел дыхание, чьи-то осторожные руки раздвинули впереди сумрачную чащу, чтобы показать единственную и неповторимую Белую ночь русской музыки. Она белая и вместе с тем звездная. Ее небо в алмазах.
Эта мелодия, подслушанная у летнего вечера, стояла, как бы качаясь вокруг опорного звука, вздрагивала, мерцала и колыхалась, словно месяц на ясной воде, подернутой паром.
Во время одной из репетиций в гулком полупустом зале, когда зазвучало это адажио, юный Толя Александров, сидевший рядом с Танеевым, испуганно взглянул на соседа. По щекам Сергея Ивановича катились крупные слезы.
- Это гениально! - дрогнувшим голосом пробормотал он и, вдруг смутившись, отвернулся и глубоко, отрывисто кашлянул в платок.
Но до Рахманинова эти слова, такие непривычные в устах Танеева, дошли много лет спустя, когда его учитель давно лежал в могиле.
Однажды в Петербурге некий язвительный критикан модернистского толка с ехидной усмешкой обратился к неистово хлопающему темноглазому студенту:
- Как вы можете аплодировать этой сахарной водичке?.. Ведь она скоро умрет!..
- Нет, - запальчиво отрезал студент Юрий Шапорин. - Вы заблуждаетесь. Она переживет и вас, и меня, и еще многие поколения после нас.
В артистической из водоворота окружавших Рахманинова лиц выглянуло бледное, взволнованное лицо доктора Даля. Присущая последнему выдержка на этот раз ему изменила.
- Ваш концерт… - начал он.
- Нет, - перебил Рахманинов с улыбкой, - не мой, а ваш…
Он увлек гостя в глубину комнаты и вынул из портфеля первый авторский экземпляр клавира, только что вышедшего из печати. На обложке стояло:
"С. Рахманинов. Концерт. До-минор. Посвящаю Н.В. Далю".
Во втором отделении впервые исполнена была кантата "Весна". Допьяна напоила в тот вечер музыка Рахманинова жаждущие души! И концерт и кантата прозвучали на едином дыхании гимном грядущей весне. Словно треснул, раздался где-то многовековой лед. Двинулась еще невидимая громада.
Давно опустел зал, погасли огни у подъезда. Но многим казалось, что торжествующий напев идет вслед за ними по улицам Москвы, сметая с проводов и деревьев жалкий легковесный мартовский снег, последние потуги обреченной на гибель зимы.
Идет-гудет Зеленый шум,
Зеленый шум, весенний шум…
10
На пути к свадьбе стояло немало преград. Брак между двоюродными братом и сестрой мог состояться лишь с "высочайшего соизволения". Мало того - Сергей наотрез отказался идти к исповеди, а без формального свидетельства об этом обряде ни один священник не рискнул бы венчать. Выход из тупика нашла Мария Аркадьевна Трубникова. Будучи лично знакома с отцом писателя Амфитеатрова, настоятелем Архангельского собора, она знала его как умного, доброго и разносторонне образованного человека. Она убедила Сергея пойти к нему для беседы.
О чем беседовал композитор с отцом Валентином (едва ли об отпущении грехов!), осталось в тайне. Однако он вернулся веселым. Царское же "соизволение" было получено задним числом уже после свадьбы.
Свадьбу назначили на конец апреля.
По дороге из Петербурга Сергей заехал к бабушке Бутаковой. В этой встрече на пороге неведомой жизни был скрытый глубокий смысл, нежная теплота и щемящая горькая жалость. Погруженный в себя, в свои личные горести и неудачи, он мало думал о ней. А ведь она только им и жила.
В Чудове снова, как когда-то, пришлось два часа ждать курьерского поезда. День шел к вечеру. Над горизонтом, сторожа ветреный закат, висели багряные облака. В воздухе вился мелкий снег. В поднебесье кричали невидимые журавли.
Его не покидало чувство, что вот могучая полноводная река уносит его, кружа, как щелку. Куда?..
Хотелось остановиться на минуту, оглянуться, подумать.
Но передышки не было. Часто он про себя повторял смешную ребячью присказку, которой в детстве его выучила Ульяша:
Несет меня лиса
За темные леса,
За высокие горы…
Да, темны, неподвижны, загадочны, синели на горизонте Леса его родного края. Он вглядывался в его полустертые временем черты и больше не узнавал.
В начале апреля Рахманинов один выехал в Ивановку.
За две недели, которыми он располагал, Сергей обещал написать двенадцать романсов для Карла Гутхейля, а последний - уплатить музыканту три с половиной тысячи рублей, в которых тот очень нуждался для предстоящей поездки за границу.
В первые дни он никак не мог привыкнуть к тишине пустых комнат ивановского дома, где без помехи гулял довольно едкий сквознячок.
В саду, раздвигая сухие побурелые листья, поднимались навстречу солнцу зеленые стрелки йод- снежников.
Один за другим композитор создавал романсы. Не, все, разумеется, романсы были равноценными. Но были в их числе и "Отрывок из Мюссе", и "Здесь хорошо", и, наконец, "Сирень". Та "Сирень", что позднее стала чуть ли не символом лирики Рахманинова, чьи отголоски рассеяны без числа по страницам клавиров и партитур. Сколько юных сердец она одарила! Сколько уст повторяли заветные нежные слова:
По утру на заре по росистой траве
Я пойду свежим утром дышать,
И в душистую тень, где теснится сирень,
Я пойду свое счастье искать.
В день его отъезда на зеленых, обрызганных росой ветвях уже раскрывались нежно-фиолетовые ротики бутонов…
За два дня до свадьбы поздно вечером пришли Зилоти и Брандуков. Визит был деловой. Оба были приглашены шаферами. Но Анатолий Андреевич, по всегдашней рассеянности, принес виолончель, свою драгоценную "Мантаньяно".
Все в доме буквально падали от усталости. Тетушка проворчала: "Нашли время!" Но музыка оказалась сильнее. Зилоти сел за рояль, а теплый могучий голос виолончели пошел бродить из комнаты в комнату. Чего только не вспомнилось за эту ночь!
Единственная свеча горела на пюпитре у Брандукова.
Наташа и Соня сидели, обнявшись, в огромном старом кресле. Сергей - на бухарском ковре, обхватив руками длинные колени. Рядом на скамеечке загрустила о чем-то Марина, О времени как бы забыли.
О счастье, о золотом счастье пел смычок Брандукова. А когда смолк, Зилоти толчком отворил окошко в сад. Запахло цветами и теплым дождем. Он уже проходил, но все еще шептал о чем-то в кустах черемухи.
Венчались двадцать девятого апреля в военной церкви за городом.
Наташа одевалась к венцу у подруги своей юности Веры Дмитриевны Толбузиной.
Глава третья ПЕРВЫЕ ГРОЗЫ
1
Русское музыкальное общество в те годы уже сделалось монолитной силой. За ним стояли традиции, поддержка свыше, консерватория, Большой театр, громкие имена.
Всей этой "махине" противостояли на первый взгляд разрозненные усилия групп и отдельных лиц: филармония, Частная опера, захиревшая после ухода Мамонтова и Шаляпина, какие-то кружки. Сборный и текучий состав ансамблей, случайные дирижеры и вечные. денежные прорехи.
Но эта чахлая на вид "молодая поросль" продолжала бороться, цепляясь за каждую пядь обжитой земли. Не будучи скованы рутиной, эти кружки и кучки без страха и оглядки обращались к новому, к русскому, вступали на нехоженые тропы, не смущались промахами и неудачами.
Нередко это были люди, практически с музыкой не связанные. Можно ли забыть многолетний самоотверженный труд Аркадия Михайловича и Марии Семеновны Керзиных! Керзинский "кружок любителей русской музыки" начал свой долгий путь едва ли не за чайным столом.
За шестнадцать лет кружок организовал сто одиннадцать камерных и симфонических концертов русской музыки. Керзины сумели привлечь на эстрады своих концертов лучших певцов, музыкантов, а позднее и лучших дирижеров своего времени. Но это все еще в будущем.
Василий Ильич Сафонов снискал себе заслуженную репутацию первоклассного пианиста и дирижера, превосходного педагога, воспитавшего целую плеяду блестящих русских музыкантов. Многолетняя деятельность Сафонова как председателя Московского отделения РМО и директора консерватории оставила глубокий след в истории русского искусства. Неукротимая энергия, организаторский талант сочетались, однако, в его натуре с безграничным властолюбием. Это последнее делало порой сотрудничество с Сафоновым делом до крайности сложным. В разное время это испытали на себе Чайковский, Зилоти, Аренский, Танеев, Пабст и другие.
Рахманинов в глазах Сафонова был одним из "них".
Василий Ильич был достаточно умен и талантлив для того, чтобы оценить возрастающее с каждым днем значение Рахманинова.
В трудные для него дни сделай Рахманинов только один шаг навстречу Сафонову, все могло еще в корне перемениться.
Но когда этот "питомец Танеева" при встречах с ним, Сафоновым, надевал личину надменности, нестерпимого высокомерия, директором овладевала ярость.
Однако появление Второго концерта привело Василия Ильича в замешательство. Довольно было ему, как музыканту, только прочитать две части концерта, чтобы понять, что это значит.
Скрепя сердце он написал автору, с официальной учтивостью предложив услуги оркестра и свои, как дирижера. Композитор ответил столь же учтивым отказом.
Но творческий дуэт все же состоялся.
Вернувшись осенью из заграничного путешествия, Рахманинов понял, что, если он хочет прожить с семьей в Москве, ему придется работать, не разгибая спины. Гонорары Гутхейля поглотило лето, оба института (помимо Мариинского, он с осени принял инспекторство еще и в Екатерининском институте) давали всего сто рублей в месяц, концертов предвиделось мало. Оставались уроки, то, к чему совсем не лежала его душа, но с чем он смирился, как с неотвратимым злом.
И тут прибыло неожиданное приглашение в Вену на концерт, организуемый каким-то благотворительным обществом.
"В качестве дирижера, - говорилось в приписке, - приглашен В. И. Сафонов…"
Рахманинова передернуло. Но тут же он задумался.
Пусть его и Сафонова разделяет взаимная антипатия, они никогда не будут знакомы домами. Но разве это мешает им встретиться в каком-то "нейтральном" третьем доме, куда позовут их обоих? Стоит ли сгоряча отказываться от баснословного гонорара!
Не советуясь ни с кем, он дал согласие. И тут разразилась буря. И дома и в среде музыкантов ему дали понять, что он совершает неблаговидный поступок. Чуть свет приехал Зилоти, предложив Рахманинову "отступное", только бы он отказался.
Решающее слово оставалось за Танеевым. Рахманинов написал учителю. Он знал, что на Сергея Ивановича никакие смягчающие мотивы не подействуют. Он, непогрешимый судья в вопросах чести, ответит, как всегда, напрямик.
День, мучительный и гнетущий, прошел в ожидании ответа. Но поздно вечером Сергей Иванович сам приехал к Рахманинову, чтобы его успокоить. Гора свалилась с плеч. Охваченный горячей благодарностью, Рахманинов тут же надписал только что полученный от Гутхейля первый авторский экземпляр Виолончельной сонаты своему учителю, "еще раз в трудную минуту пришедшему ему на помощь".
Концерты имели выдающийся успех. Вена и Прага шумно рукоплескали. Многих только удивило, что после исполнения фортепьянного концерта оба русских музыканта вместо традиционного рукопожатия обменялись коротким сухим поклоном. Московская же "буря" утихла еще раньше, чем композитор вернулся домой. Победителя не судят!
В середине декабря 1902 года литературная, музыкальная и артистическая Москва, как на праздник, пришла в симфонический концерт Зилоти. Исполнялся "Манфред" Байрона с музыкой Шумана. Читали Федор Шаляпин и Комиссаржевская.
Она стояла среди оркестра вся в белом, такая маленькая и хрупкая рядом с великаном Шаляпиным.
Но когда на фоне засурдиненных струнных прозвучал ее голос, душа Рахманинова затрепетала. Весь подавшись вперед, он жадно ловил каждую интонацию. Казалось, покуда он, этот голос, будет звучать, душа не перестанет верить в прекрасное, в правду и добро.
Шаляпин вложил в своего Манфреда все душевные богатства, всю музыку слова, которыми он владел,
У присутствовавших в концерте память о нем сохранилась на всю жизнь.
Но на смену праздникам приходят будни.
После трехмесячного пребывания в Вене, Швейцарии, Италии Рахманиновы вернулись в Москву на Воздвиженку, в скромную квартиру, приготовленную Варварой Аркадьевной. К молодым с первого же дня перешла жить Марина на правах домоправительницы, родного и близкого человека и верного до могилы друга.
Началась новая жизнь.
Шла зима. Рахманинов сблизился с Керзиными, иногда выступал в керзинских концертах. Играл с Брандуковым и с певцами - Леонидом Собиновым, Забелой, Петровой. Но творческая волна, так высоко вознесшая его на свой гребень, быстро шла на спад. Его больше не тянули к себе крупные формы, если он и подумывал временами, то о небольших фортепьянных пьесах.
В середине мая в Ивановке ждали гостя или гостью: Наталья Александровна - сына, а Сергей Васильевич - дочку, и непременно Ирину.
Ирина явилась на рассвете 14 мая и сразу же подала голос - живое свидетельство незаурядного вокального дарования.
На смену ночи волнения и тревог настало утро. Солнце вошло в дом, и вслед за ним еще одна гостья - свежая, пьянящая счастьем Прелюдия ми- бемоль мажор, провозвестница будущих рахманиновских "фортепианных акварелей".
Вскоре пошли напасти - целое наводнение ангин.