Новейшие исследования показывают, каким образом недовольство Барклаем провоцировалось и "спускалось" в солдатскую среду генералитетом. И все равно - сыграть на одном только нерусском звучании фамилии полководца было невозможно. (Фамилии других претендентов на роль главкома, Багратиона и Беннигсена, столь же экзотичны для русского слуха.) Хорошо это или плохо, но русский солдат, особенно участвующий в народной войне, больше нуждается в таком командире, по слову которого не страшно пойти в бой и отдать жизнь, чем в командире, способном детально продумать рекогносцировку. Даже если этот довод не в пользу русского человека, не считаться с данностью невозможно, нехорошо. На поле боя приходится командовать не идеалом, а реальным войском, состоящим из реальных людей. Из таких, какие есть. Барклай превосходил Кутузова как военный стратег, он был несопоставимо умнее и тем более образованнее Багратиона, но он действительно не годился в вожди народной войны, хотя и был истинным творцом одержанной в ней победы.
Главнокомандующим в "скифской" войне должен быть не суровый, гордый и честный викинг; главнокомандующим в "скифской" войне должен быть - скиф. Не Барклай - Кутузов, который сам о себе говорил: "Наполеон может меня победить, но перехитрить - никогда". Связанный с мифологизированной фигурой Суворова, не лезущий на рожон, но и от смерти не бегающий, популярный в войсках, Кутузов олицетворял собою "идеального народного полководца". И уже не столь важно, был ли им на самом деле. (Впрочем, конечно же был!)
В конце концов царь утвердил Кутузова главнокомандующим; в соответствии со своей тактикой обходного маневра тот немедленно перенес план войны на Калужскую дорогу, 22 августа занял позиции под Бородиным, 24-го выдержал бой за Шевардинский редут, а 26-го в 5 с четвертью утра началось великое сражение, в котором военно-техническому, стратегическому, численному преимуществу Наполеона была противопоставлена национальная "манера" ведения боя. В тактике русской стороны основной упор был сделан не на атаку, не на оборону, а именно на противостояние; ту малоподвижную неприступность, которая некогда решила дело на реке Угре. (Многие историки убеждены в том, что с чисто военной точки зрения битва была русскими проиграна; но несомненно и то, что Кутузов сумел создать в войсках впечатление победы, как создал он его при отступлении к Ольмюцу в 1805 году. А значит - и впрямь морально победил.) Точно так же после ухода французов из Москвы ставка Кутузова была сделана именно на уклон от генерального сражения, игру с разными дорогами - старыми и новыми; то есть на ту привычную русскую пассивность, которая в иные эпохи оборачивается косностью, в иные - немыслимым долготерпением, в иные - религиозной непреклонностью, в иные - предательской слабостью и равнодушием, но которая непреодолима и без учета которой любое государственное делание обречено на неуспех.
ГОД 1812. Август. 30.
Александру поступает сообщение о победе в Бородинском сражении.
Кутузов произведен в генерал-фельдмаршалы, ему пожаловано 100 000 рублей.
Смертельно раненному князю Багратиону - 50 000.
Барклаю-де-Толли - орден Св. Георгия 2-й степени.
Нижним чинам - по 5 рублей на человека.
Естественно, Кутузову "помогли" создать маску мудрого народного полководца, больше похожего на "плебея" Крылова, чем на самого себя - вальяжного вельможу позднеекатерининских времен, умело собиравшего дань монарших милостей; точно так же, как Денису Давыдову помогли создать маску поэта-партизана; не в том дело. Главное - было из чего эту маску создавать!
Кутузов словно специально был предназначен для того, чтобы сочинить о нем солдатскую песню:
Как заплакала Россиюшка от француза.
Ты не плачь, не плачь, не плачь, Россиюшка,
Бог тебе поможет.
Собирался сударь Платов да со полками,
С военными полками да с казаками…
На часах долго стояли, да приустали.
Белые ручушки, резвы ножечки задрожали.
Тут спроговорил-спромолвил да князь Кутузов:
"Ай вы вставайте ж, мои деточки, утром пораняе,
Вы умывайтесь, мои деточки, побеляе…
Вы своего же французика побеждайте!"
Не восточная звезда в поле воссияла
У Кутузова в руках сабля воссияла.("Кутузов ободряет солдат".)
В нем "узнавался" добрый фольклорный персонаж; его имя было удобоупотребимо в песне рядом с именем казачьего атамана Платова. И это обстоятельство в народной войне, особенно в роковой ее период, как ни странно, многое решало: логика истории заведомо неформальна. И то, что Александр, чей "острый ум" и впрямь постигал Барклая и чье сердце отторгало Кутузова, все-таки решился на "замену", означало переворот в его отношениях с Россией. При всех мыслимых и немыслимых оговорках.
Едва ли не впервые в своей жизни царь предпочел суровую реальность идеальным схемам. И был вознагражден за это военной победой, одной из самых значительных в тысячелетней истории страны.
ГОД 1812. Сентябрь. 1.
Совет в Филях. Кутузов делает вид, что спит. Решение: отступать за Москву.
СТРАННЫЕ СБЛИЖЕНИЯ
Сентябрь. 2.
Наполеон на Дорогомиловской заставе.
Да, Кутузов принадлежал к обрядоверующему екатерининскому поколению. Но что бы ни говорили скептики, он, по крайней мере, знал искупительную, объединяющую силу молитвы. И подобно куда более молодому партизанскому генералу Денису Давыдову, отрастившему бороду, сменившему мундир на кафтан, а дворянские ордена - на большую нагрудную икону святого Николая Чудотворца, догадывался, что чудотворные иконы существуют не только для того, чтобы оппозиционные кружки выставляли их с "надписями", демонстрируя свою оппозиционность. Одна из самых пронзительных, самых правдивых сцен "Войны и мира" воспроизводит эпизод моления перед иконою Смоленской Божией Матери:
"- Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
- Смоленскую матушку, - поправил другой…
В длинном сюртуке на охромном толщиной теле, с сутуловатою спиной, с открытою белою головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своею ныряющею, раскачивающеюся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову…
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски-наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли".
Что же до государя православной державы, вождя христолюбивого воинства, "отца" патриархально настроенного народа, - то вплоть до 1812 года его не назовешь ни обрядовером, ни атеистом в строгом, ответственном смысле этого слова. Его религиозные переживания были скорее полубессознательными отголосками христианских чувствований, проявлениями некоего церковного инстинкта и эстетической предрасположенности ко всему выразительному, яркому, впечатляющему. Князь Александр Голицын позже рассказывал, как прекрасным весенним днем - задолго до великой войны - ехал в коляске с молодым царем.
"Тихое веяние ветерка, навевавшее прохладу, безоблачное небо, которое так редко в Петербурге, зелень деревьев, только что распустившихся… все наводило на нас некоторое упоение. Государь замолк и погрузился в тихое размышление… сладкая дума родилась в его царственном сердце, ибо черты лица показывали какое-то освещение и Успокоение… Послушай, князь… от чего это делается, что ясность небесная, тихое колебание вод, освежение, доставляемое нам зеленью дерев, располагают нас к каким-то сладостным чаяниям и влечениям. Вопреки моего разума… я невольно ощущаю в себе эг о влечение поддаться и водворить в себе столь освежительные истины религии".
Голицын (к 1812 году уже обратившийся и ставший яростным неофитом) во время той каменноостровской поездки выступил в роли змия-искусителя.
"Напрасно, Государь… вы некоторое спокойствие сердца, некоторую мирность духа принимаете за проявление необходимости поддаваться чему-то. Это просто пришлое чувствование…"
На том "богоискательсккй" разговор и закончился - ничего удивительного. Довоенный Александр Павлович мог сколько угодно стилизовать эсхатологию, но к настоящему религиозному самоопределению, как политика практического, его могла подтолкнуть или душевная драма, или государственная необходимость. Солнечного утра и тихого веяния ветерка тут было явно недостаточно. Однако потрясение от косвенной вины отцеубийства осталось недопережитым, - отвлекла жестокая борьба за упрочение власти; что же до необходимости… "Молчаливым большинством" своей православной державы, как было не раз уже сказано, царь правил в последнюю очередь; в первую - он правил вельможным сегментом русского общества, дворцом. А там о неформальной церковной прописке не спрашивали, ценя самодостаточную красоту православного богослужения, занимая досуг толкованием мистических текстов, волнуя кровь таинственностью Сведенборга, каббалистически обсчитывая звериное имя Наполеона, ни во что глубоко не веря, ни во что особенно не вникая.
При этом, как люди просвещенные, тогдашние правители "державы полумира" уважали человеческое достоинство своих долгополых сограждан. Если религиозно экзальтированный Павел I позволял забривать в солдаты нашкодивших семинаристов и даже провинившихся попов, то религиозно индифферентные сподвижники раннего Александра способствовали принятию указа - в числе первых! - освобождающего священство от телесных наказаний. И законодательство, и практика первого одиннадцатилетия обеспечивали относительную свободу вероисповедания (на безбожный "афеизм" это, разумеется, не распространялось). Веротерпимость была нормой; инославное влияние не пресекалось; иезуиты повсеместно открывали колледжи; от сборов в пользу остзейских пасторов не освобождались даже православные… Спору нет: вельможи раннеалександровского круга ценили западное христианство как силу, способную содействовать народному образованию; "господствующую" церковь - как духовный институт, поддерживающий гражданскую нравственность. Но мера личного отрыва большинства из них от религиозного обихода основной части нации описанию не поддается.
Легко объяснить недоумение принца Евгения Богарне, в ночь с 30 на 31 августа 1812 года заночевавшего с авангардным отрядом неподалеку от звенигородского монастыря Святого Саввы Сторожевского, когда во сне он увидел седобородого старца в черном монашеском одеянии, который тихим голосом произнес: "Не вели войску своему расхищать монастырь и особенно уносить что-либо из церкви. Если ты исполнишь мою просьбу, то Бог тебя помилует, и ты возвратишься в свое отечество целым и невредимым". Особенно понятен мистический ужас, охвативший принца Евгения утром: зайдя в церковь, он узнал в иконе над ракой святого Саввы привидевшегося ему монаха. Но и большинство предвоенных приближенных Александра I, особенно из молодых, оказавшись на месте Евгения Богарне, испытали бы такое же недоуменное и остро поражающее неуютное чувство нарушения привычного хода вещей.
И нельзя сказать, что это - проблема их личной совести, неприятная (или приятная - кому как) черта их жизненной философии. Будь они далеки от кормила православно-монархической власти - тогда дело другое; но "вера предков" - смысловая основа русской монархии; причастность правителей тогдашней России общецерковной жизни - основа социальная. Как только эта связь нарушается и монархия утрачивает путь к небу, так сразу из-под монарха начинает уходить земля. Царская власть продолжает удерживаться силой народной привычки; так может продолжаться довольно долго; и все равно, рано или поздно, роковая проблема, описав круг, бумерангом вернется под своды дворца.
ГОД 1812. Сентябрь. 3. Москва.
Главная квартира Наполеона переведена в Кремль. Французский император делится с Коленкуром восхищением от теплого русского климата: осенью в Москве теплее и суше, чем в Фонтенбло. Коленкур пытается разочаровать Наполеона; напрасно.
И тут - самое время "достроить", довести до логического итога давно уже намечавшуюся параллель.
Александру Павловичу не было года, в ноябре 1778-го, когда в Саровский мужской монастырь поступил новый послушник - Прохор Мошнин, которому предстоит войти в историю русской святости под именем Серафима Саровского, "всея России чудотворца"; почитать его будут наравне с Николой Угодником и Сергием Радонежским. Александру Павловичу не исполнилось шести лет, когда (в 1783-м) тяжкоболящему Прохору явилась Пресвятая Богородица и исцелила его. Семнадцатилетний Александр Павлович переживал разлуку с Лагарпом, когда Мошнин (уже посвященный в сан инока с именем Серафим), после явления ему Господа Иисуса Христа, начал тысячедневный подвиг поста и столпничества, так не похожий на салонное искание тысячелетнего царства при дворцовых свечах… В сентябре 1804-го, когда Александр Павлович еще не до конца оправился от двух почти одновременно настигших его ударов - оскорбительного письма Талейрана и вести о провозглашении его извечного конкурента Наполеона императором, отец Серафим претерпел поругание от разбойников; едва остался жив; лицезрел Пресвятую Богородицу; получил чудесное исцеление; навсегда остался согбенным. В мае же 1810-го, как раз когда Александру был подан рескрипт Барклая-де-Толли "О защите западных пределов России", а Михаила Сперанский заканчивал подготовку проекта организации Императорского Царскосельского лицея, отец Серафим ушел в пятилетний затвор, исчез из обозримого исторического пространства - и затем как бы пропустил все славное царствование Александра Павловича. Сначала в пустынножительстве, затем в полном, потом в частичном затворе, наконец, в молчальничестве. А полностью вышел он из затвора и начал проповедовать спустя шесть дней после прекращения "царских полномочий" Александра и за два дня до получения в столице известия об этом печальном событии.
Есть некая провиденциальная ирония в том, что владельцем дивеевских мест, где под заочным присмотром святого Серафима предстояло учредиться одной из самых великих женских обителей России, был один из сотрудников царя, генерал-лейтенант Арсений Закревский.
А встреча все равно не состоялась. Да и могла ли она состояться?
Сохранились свидетельства паломников из простонародья или из мелкопоместных, давным-давно "окрестья-нившихся" дворян о посещениях Саровской обители в 1820 годы; в их записках, мемориях, письмах можно найти редкие упоминания о старце Серафиме. Прижизненный портрет преподобного выполнен крестьянином. Но чем выше поднимемся мы по социальной лестнице, тем ближе к нулю будет возможность обнаружить такие упоминания. Даже у клириков, причастных большой российской политике первой половины XIX столетия. (Из высшей иерархии едва ли не один только архиепископ - в будущем митрополит - Филарет "вовремя" узнал о подвигах святого Серафима и его поучениях; в календарных записях митрополита Филарета за 1834 год находим: "Старец Серафим учил не бранить за порок, а только раскрывать его срам и последствия".) Что же до светских… О Закревском мы уже сказали; а вот выписка из позднейших воспоминаний красавицы, умницы фрейлины Александры Смирновой-Россет. В 50-е, прослышав о старце, просиявшем святостью аккурат во времена ее молодости, она пытается задним числом домыслить свое знание о церковной жизни начала века.